еск морских волн.
     - В этом нет ничего удивительного, - говорят афиняне, - так как  этот
источник родился от удара трезубца Посейдона по скале Акрополя,  когда  он
спорил с богиней Палладой-Афиной за обладание Аттикой. Следы  трезубца  до
сих пор еще видны в скале, и каждый может убедиться  в  этом  собственными
глазами.
     Но Афина Паллада посадила рядом с источником  в  земле  то  масличное
дерево, от  которого  произошли  все  маслины  Аттики  -  эта  гордость  и
благословение  страны  -  и  это  масличное  дерево  послужило  источником
благополучия целого народа и дало победу мудрой богине Афине Палладе.  Это
старое священное масличное дерево также помещается в ограде  храма.  Персы
сожгли его, но на следующее утро, по милости богов, оно  снова  выросло  в
прежнем величии.
     Но высочайшей святыней в ограде  храма  считается  изображение  Афины
Полии из масличного дерева, созданное нечеловеческой  рукой  и  упавшее  с
неба. Сам Эрехтей поставил его, не изменив  ни  в  одной  черте,  так,  по
крайней мере, учат жрецы, служащие  в  храме  Эрехтея.  Негасимая  лампада
горит перед ней  в  мрачном  храме.  Там  можно  найти  приношения  самого
странного  и  разнообразного  характера:  сделанный  из   дерева   Гермес,
постоянно украшенный миртовыми ветвями, относящийся к  временам  Кекропса,
странной формы кресло, сделанное в доисторические времена  самим  Дедалом,
точно так же, как и трофеи персидской войны: отнятые панцири  и  громадные
мечи побежденных персидских предводителей.
     Перед храмом на чистом воздухе стоит  жертвенник  Зевсу.  На  нем  не
приносится в жертву ничего живого, здесь  величайшему  богу  приносятся  в
жертву только разнообразные яства. Таков был упоминаемый в  песнях  Гомера
храм Эрехтея, вокруг которого были расположены храмы других богов и против
которого должен был воздвигнуться новый роскошный храм Афине Палладе.
     Перед входом в храм происходило священнодействие:  старое  деревянное
изображение покровительницы города Афины очищалось и заново  одевалось,  и
эта  чистка  должна  была  проходить  торжественно,  как  то   бывает   во
всевозможные  религиозные  празднества.  С  изображения  были  сняты   все
украшения и платье, и оно  было  покрыто  специально  предназначенным  для
этого покрывалом. Снятое платье должно  было  стираться  назначенными  для
этого женщинами. В это время к храму запрещалось подходить кому бы  то  ни
было. Но вот чистка окончена. Богиня снова одета. Ее волосы (так  как  она
сделана с  волосами)  тщательно  заново  причесаны,  тело  снова  украшено
венками, диадемой, ожерельем и  серьгами.  Особы,  принимавшие  участие  в
церемонии, удалились;  вскоре  на  ступенях  храма  остались  только  двое
разговаривающих между собой - один из них был жрец храма  Эрехтея  Диопит.
Лицо его мрачно. Стоя на пороге храма, он бросает гневный взгляд на  толпу
рабочих, говор и шум которых кажутся ему дерзновенным нарушением  святости
этого храма. Род Этеобутадов, из которого с незапамятных времен избирались
жрецы  храма  Эрехтея  и  помогающие  им  жрецы  Афины  Полии,  был  самым
древнейшим из всех жреческих родов во всей Аттике, но в  новейшие  времена
родственный Эвмольпидам жреческий род Деметриев,  совершавших  элевсинские
мистерии,  поднялся  в  аттической  иерархии  еще  выше.  Не  без  тайного
негодования переносили Этеобутады эту перемену, но не одно это негодование
омрачало расположение духа Диопита. Снова  бросив  недовольный  взгляд  на
работу Парфенона, он обратился к человеку, стоявшему рядом с ним  с  видом
доверенного и помощника, который был не кто иной, как Лампон, прорицатель,
вызванный в дом Перикла, чтобы объяснить случившееся в его имении чудо.
     - Спокойствие, - говорил Диопит, - исчезло с этой вершины, с тех пор,
как сюда явилась шумная толпа Фидия и Калликрата, и меня  не  удивило  бы,
если бы сами боги в скором времени бежали от этого  глупого  и  противного
богам дела, так как, разумеется, противно богам то, что они предпринимают:
вместо того, чтобы сначала  восстановить  с  новым  блеском  древний  храм
Эрехтея после разорения его персами, Перикл  и  Фидий  начинают  постройку
нового, совершенно бесполезного роскошного храма как раз  напротив  старой
древней святыни. Куда бы я ни взглянул,  повсюду  поле  зрения  ограничено
этим новым сооружением. О! Я  знаю,  к  чему  стремятся  эти  ненавистники
богов: они хотят отодвинуть на задний план старый храм и  его  богов,  они
хотят заставить забыть  древние  благочестивые  нравы,  они  хотят  вместо
старого храма и старых богов, пренебрегавших роскошью  и  пустым  блеском,
поставить таких, которые привлекали бы зрение наружным великолепием, но не
возбуждали бы в сердцах божественного страха. Что будет  из  этого  нового
храма, из этого  Парфенона?  Храм  без  жрецов,  без  священной  службы  -
хвастливая игрушка, цель и место для всевозможных празднеств и, о позор, -
вместилище сокровищ, хранилище  золота  афинян,  которое  они  приобретают
добром или злом! Только  как  хранительницу  золота,  ставят  они  в  храм
богиню, и какую богиню! Что  такое  будет  это  роскошное  изображение  из
золота и слоновой кости, произведение человеческих рук, тогда  как  старое
деревянное изображение, помещающееся в этом не бросающемся в глаза  храме,
не   есть   произведение   смертного,   стремящегося   прославиться:   его
происхождение божественно, афиняне получили его, как милость богов.
     Так говорил Диопит.
     - Да, - согласился Лампон, - в настоящее время все простое,  древнее,
достойное уважения, священное  не  уважается  многими,  и  скоро  смертные
захотят подняться выше богов.
     Тогда Диопит продолжал, понижая голос, с таинственным видом:
     - Перикл и Фидий, уговорившие афинян на эту новую постройку, не знают
того, что знаем мы, жрецы храма Эрехтея, что  то  место,  на  котором  они
хотят воздвигнуть новый храм,  принадлежит  к  таким  местам,  на  которых
никогда не садятся птицы,  а  если  которая  опустится,  то  умирает,  как
пораженная ядовитым дыханием. Пусть они строят на этом несчастном месте  -
не  благословение,  а  проклятие  будет  их  уделом...  Афиняне   привыкли
действовать необдуманно - многие не знают отчего это, но нам, Этеобутадам,
известно,  что  Посейдон,  побежденный  в   споре   с   Афиной   Палладой,
разгневанный  на  свое  поражение,   решился   во   все   времена   давать
неблагоразумные советы афинянам.
     - Да, они неблагоразумны, - согласился Лампон, - и не благоразумен их
предводитель, так как слушается советов тех,  кого  называют  мудрецами  и
друзьями  истины.  Афиняне  слушаются  Перикла,  а  сам  Перикл  слушается
Анаксагора, изучающего природу, который, полагая,  что  все  должно  иметь
естественные причины, считает богов излишними. Недавно  меня  призывали  в
дом Перикла, чтобы  объяснить  происшедшее  там  чудо.  В  имении  Перикла
родился баран с одним рогом на лбу - я сделал то, что от  меня  требовали,
по всем правилам моего искусства, и Перикл мог бы остаться довольным  моим
предсказанием, но я получил плохую благодарность,  так  как  Перикл  почти
ничего не говорил, а Анаксагор, случайно бывший вместе с  ним,  улыбнулся,
как будто мои поступки и слова были глупы и ничего не значащими.
     - Я его знаю, - отвечал Диопит и мрачный блеск сверкнул в его глазах,
- я хорошо знаю Анаксагора - один раз мне пришлось разговаривать с ним  по
дороге к Пирею о богах, и я убедился, что его мудрость самая  погибельная.
Таких людей не следует терпеть в нашем государстве, а то кончится тем, что
афинские законы будут бессильны против  отрицателей  богов.  Нет,  большое
число афинян до сих пор еще содрогается от ужаса при этом имени.
     В эту минуту проницательный взгляд Диопита  увидал  поднимавшихся  по
западному  склону  горы  нескольких  человек,  погруженных  в   оживленный
разговор.
     - Мне кажется, - сказал Диопит, - что  я  вижу  там  неблагоразумного
советника афинян, друга  и  покровителя  Анаксагора,  идущего  собственной
персоной. Рядом с ним, если  зрение  не  обманывает  меня,  идет  один  из
нынешних поэтов, но кто такой этот третий, стройный юноша, идущий рядом  с
Периклом?
     - По всей вероятности, - отвечал Лампон,  -  это  молодой  артист  из
Милета, играющий на цитре, с которым, как я слышал, очень сблизился Перикл
и который с некоторого времени повсюду появляется вместе с ним.
     - Юный игрок на цитре, - повторил Диопит, внимательно всматриваясь  в
фигуру милезийца, - до сих пор я знал Перикла только как любителя  красоты
другого пола, теперь же я вижу, что он всюду умеет ценить прекрасное,  так
как, клянусь богами, этот юноша достоин служить не только так  называемому
олимпийцу, Периклу, но даже и самому повелителю  Олимпа,  великому  Зевсу.
Меня только удивляет, что олимпиец Перикл не боится появляться так открыто
перед глазами афинян со своим признанным любимцем.
     В то время, как  жрец  храма  Эрехтея  разглядывал  спутника  Перикла
недовольным взглядом, все трое подошли ближе.
     Красивая, юношеская  фигура  того,  кого  Лампон  и  Диопит  называли
игроком на цитре из Милета, приблизилась.  Спутник  Перикла  часто  бросал
сверкающий взгляд на очаровательную фигуру юноши. Сам он также был красив.
Открытому лбу его не доставало только сияющего венца.
     Навстречу пришедшим подошел Калликрат, приводивший в  исполнение  то,
что придумывал Фидий и Иктинос. При взгляде на Калликрата видно было,  что
этот человек проводит все время на постройке, под ярким и горячим  солнцем
наблюдая за рабочими. Его лицо загорело от солнца так, что едва отличалось
цветом от его темной бороды.  Черные  сверкающие  глаза  также,  казалось,
приобрели новый блеск от солнца. Костюм  его  едва  отличался  от  костюма
простых рабочих. Таким же образом он трудился теперь над созиданием  храма
на Акрополе, как занимался в течение  нескольких  прошлых  лет  постройкой
средней соединительной стены, которая была его произведением и которую  он
только недавно окончил к великой радости Перикла.
     Перикл обратился к Калликрату с различными вопросами, и  Калликрат  с
довольным видом указал на оконченный фундамент.
     - Вы видите, - сказал он, - фундамент окончен и вместе с ним  большие
мраморные ступени, окружающие храм.  Точно  также  завершены  колонны  для
помещения с изображением богини и сокровищем. Конечно, все это сделано еще
в грубом виде, так как окончательная отделка последует только тогда, когда
окончено будет все здание, и ты не должен судить по  тому,  что  видишь  в
настоящую  минуту.  Придется  потерпеть,  так  как  Иктинос  медлит  и  не
решается... и Фидий точно так же...
     - Да, я легко могу себе это представить, - сказал Перикл,  -  Иктинос
всегда долго думает.
     - И Фидий точно так же, - повторил Калликрат почти с досадой.  -  Они
по целым дням сидят и шепчутся, разложив перед собой исписанные  листки  и
таблицы, вымеряют и считают, обдумывают всевозможные сочетания,  обсуждают
соотношение карнизов и капителей, затем снова отправляются на верх к храму
Тезея, измеряют там колонны и балки, но и там не кажутся  довольными,  так
как находят, что и там потолки немного тяжелы, промежутки между  колоннами
слишком велики, и здесь все это должно быть сделано лучше. Затем они снова
начинают  свои  измерения,   даже   ссорятся   немного,   делают   попытки
испробовать, насколько угловые колонны  должны  быть  крепче  остальных  и
насколько, незаметное  для  глаза,  уменьшение  промежутка  между  угловой
колонной и соседней с ней, должно быть меньше, чем  уменьшение  промежутка
между остальными, и каким образом добиться  полной  гармонии  между  всеми
частями здания.
     - Кто не стал бы завидовать Иктиносу за его верный взгляд! - вскричал
Перикл.
     - У него соколиные глаза, - сказал Калликрат, -  вы  не  можете  себе
представить, как  удивительны  всесторонняя  опытность  и  познания  этого
человека и как необычен его глазомер: он постоянно носит в руках  масштаб,
но мало употребляет его, так как зрение  заменяет  для  него  измерение  и
вычисление. Его глаза настолько удивительны, что  можно  сказать,  что  он
меряет глазами и видит пальцами... и Фидий точно так же. Он часто говорит,
и вы без сомнения слышали это: "Дайте мне львиную лапу и по ней  я  сделаю
вам всего льва."
     - Отчего же зрению эллинов не быть настолько же тонким, как и  слуху?
- сказал спутник Перикла. - Мы поэты  и  музыканты...  -  говоря  это,  он
бросил взгляд на юного артиста, - различаем малейшую неверность,  малейшее
изменение  в  ритме,  различаем   полутона,   несуществующие   для   слуха
непосвященных.
     - Конечно, Иктинос и Фидий заслуживают больше славы за  то,  что  они
придумывают  и  рисуют  на  папирусе  столь  изящные  планы,  -  улыбаясь,
продолжал Калликрат, - но не забывайте, что все эти  тонко  придуманные  и
изображенные на папирусе чертежи нужно осуществить из  грубых  материалов.
Вот посмотрите доску, на которой Иктинос начертил мне план  того,  что  он
хочет, чтобы было сделано, и я должен сделать все это из грубых камней,  в
громадном масштабе и, в то же время, не пропустить ни одной тонкости,  как
если бы все это  было  сделано  перочинным  ножом  из  маленьких  кусочков
дерева.
     - Да, - сказал старший спутник Перикла, - мне кажется, едва ли  стоит
большого труда  осуществить  в  большом  виде  и  притом  прямыми  линиями
начерченный здесь план...
     -  Прямыми  линиями,  говоришь  ты,  -  перебил  Калликрат  почти   с
насмешливой улыбкой. - Прямыми линиями... великие боги! Знаете ли вы,  что
говорит Иктинос? "Чтобы казаться прямою,  линия,  в  больших  сооружениях,
никогда не должна быть  такой  в  действительности."  Посмотрите  на  этот
фундамент  и  на  ступени,  ведущие  к  его  поверхности,   вы,   конечно,
предполагаете, что их поверхность действительно так гладка  и  пряма,  как
представляется вашему взгляду, но вы ошибаетесь:  линия  этой  поверхности
поднимается к середине слегка волнистым, для глаз незаметным, а между тем,
вымеренным глазом образом, и эти  легкие,  едва  заметные  искривления  вы
можете увидеть позднее в карнизах, хотя, может быть, в меньшем размере.  И
на всех внешних фасадах храма Иктинос желает,  чтобы  было  проведено  это
искривление точно так же, как в колоннах, и стены  не  должны  подниматься
прямо, а должны иметь легкий наклон, так как иначе, Иктинос  говорит,  что
все здание, вместо того, чтобы свободно и легко подниматься к небу,  будет
иметь приземистый вид. Думайте, что  хотите  об  этих  и  подобных  тайнах
искусства обоих мастеров, но подумайте и о том, каково мне воплощать их  в
действительности.
     - Я не сомневаюсь, что тебе это удастся, Калликрат, - поспешно сказал
Перикл, -  я  знаю,  на  тебя  Иктинос  и  Фидий  могут  рассчитывать.  Их
способности  вложены  в  их  души  богами,  и  мы  не  должны  ни  в   чем
препятствовать им.
     - И до тех пор, пока здесь не останется камня на  камне,  -  прибавил
спутник Перикла, - все созданное этими людьми будет  поражать  восхищением
умы и сердца зрителей, как теперь, мне кажется, поражает ум и  сердце  вот
этих двух людей, глядящих сюда.
     - Наша постройка не только поражает их  ум  и  сердце,  -  с  улыбкой
вмешался Калликрат, - но возбуждает также их зависть. Они глядят на нас  с
ненавистью, но я  сам  умею  отвечать  таким  же  взглядом,  мы  постоянно
ссоримся, и между моими людьми и слугами этого  храма  уже  идет  открытая
вражда.
     - Нам нечего удивляться, - сказал Перикл, - если жрецы храма  Эрехтея
раздражены против нас: вместо того,  чтобы  возобновить  их  храм,  мы  на
глазах у  них  строим  новый.  Но  кто  осмелился  бы  дерзновенной  рукой
дотронуться до древних тайн этого мрачного святилища?
     Да, - сказал Калликрат, - лучше всего оставить их в покое,  вместе  с
их старыми богами, они не хотят знать ничего о новых  богах,  они  моют  и
причесывают старых, переодевают их в новые платья и думают, что они  могут
существовать вечно. Эти люди хотели бы видеть Афину  Палладу  изваянной  с
совиной головой.
     - Вот идут  Фидий  и  Иктинос!  -  сказал  старший  спутник  Перикла,
поглядев в другую сторону, - теперь мы услышим их самих...
     - Вы немного  услышите,  -  возразил  Калликрат,  -  Фидий,  как  нам
известно, молчалив, а  Иктинос  сердится  на  всякого,  кто  попытался  бы
заставить его говорить о плане. Эти люди разговорчивы только друг с другом
и ни с кем более.
     В это время Фидий и Иктинос подошли к ним.
     Иктинос был невидный,  слегка  сутуловатый  человечек,  у  него  было
сонное, болезненное лицо и задумчивые  глаза,  как  бы  утомленные  долгим
бодрствованием, но в его походке  было  что-то  поспешное  и  беспокойное,
заставлявшее предполагать в нем легко возбуждаемую и подвижную душу.
     Фидий обменялся пожатием руки с Периклом и его старшим спутником. Что
касается юного музыканта, то скульптор бросил на него странный взгляд: он,
казалось, знал его и в то же время не хотел знать.
     У Иктиноса была  наружность  человека,  которому  встреча  со  своими
ближними редко бывает приятна, и казалось, он желает продолжать  путь  без
Фидия,  но  спутник  Перикла,  желая  испытать  справедливость  сказанного
Калликратом, обратился к озабоченному и спешившему Иктиносу с вопросом:
     - Учитель, не  согласишься  ли  ты,  как  знаток,  разрешить  вопрос,
который недавно занимал меня вместе  с  Периклом  и  юным  музыкантом?  Мы
обсуждали причины, заставляющие вас, архитекторов, не  помещать  архитравы
непосредственно над вершиной колонн. Они утверждали, что это  делается  от
того, иначе  здание  имело  бы  вид  такой,  как  будто  тяжесть  карнизов
подавляет массу колонн...
     Иктинос тихо улыбнулся.
     - В таком случае это должны быть колонны  из  масла!  -  вскричал  он
саркастическим тоном. - Ха! Ха! Ха! Нечего сказать, прелестные колонны!
     - Ты смеешься над этим объяснением, - сказал  спутник  Перикла,  -  в
таком случае объясни нам сам, почему вы так делаете?
     - Потому, что если бы мы сделали иначе, то это было бы отвратительно,
ужасно и невыносимо!
     Эти слова Иктинос  произнес  поспешно  одно  за  другим,  сверкая  на
спрашивающего своими серыми глазами, и поспешно пошел дальше.
     Все засмеялись.
     - Я вижу, - продолжал Перикл, обращаясь к Фидию, - что работы  быстро
продвигаются вперед, это крайне  приятно!  Мы  должны  работать  быстро  и
усердно, должны  пользоваться  благоприятным  временем  -  стоит  начаться
большой войне и все остановится, так  как  может  появиться  недостаток  в
средствах, чтобы докончить начатое.
     - В мастерских уже усердно работают над слепками и глиняными моделями
угловых групп и фриз, - отвечал Фидий.
     - Не думаешь ли ты, - спросил Перикл, - обратиться к Полигноту, чтобы
и здесь точно так же, как и внизу, в храме Тезея, резец и кисть  разделили
между собой работу по части украшения? Впрочем, я вспоминаю, ты не  совсем
благосклонно смотришь на живопись, эту родную сестру ваяния,  хотя,  может
быть, она несколько отстала.
     - Я сам юношей занимался живописью, - отвечал  Фидий,  -  но  она  не
удовлетворяла меня, я хотел, чтобы то, что я представлял  себе  в  мечтах,
выходило полно, округленно и чисто, а этого я мог достичь только резцом.
     - Хорошо, - сказал Перикл, - пусть новый храм Паллады  будет  украшен
только ваянием, чтобы он мог служить  памятником  лучшего,  что  мы  можем
создать. Мы вместе придумаем способ извиниться перед Полигнотом, а  затем,
когда будет окончен этот храм, посмотрим нельзя ли сделать что-нибудь  для
храма негодующих жрецов, а также и для небольшого  храма  богини  Паллады,
смело возвышающегося на террасе скалы. Я хотел бы, чтобы когда  я  наконец
сойду с поля деятельности, все желания афинян были бы исполнены  -  тяжело
сознание, что  так  много  недовольных  мной!  Ты  улыбаешься?..  Конечно,
серьезный и строгий Фидий