может довольствоваться только самим собой...
     - Это самое трудное, - возразил Фидий.
     - Ты не боишься противников, - продолжал Перикл, - берегись, у нас  в
них нет недостатка. Тебе также завидуют, и то, что ты  создаешь,  нравится
не всем!..
     - Афина Паллада никогда не позволит мне трепетать,  -  отвечал  Фидий
словами Гомера, указывая рукой на громадное изображение богини.
     Затем Фидий удалился, чтобы снова соединиться с Иктиносом, а Перикл с
его спутниками продолжал свой обход вершины Акрополя.
     Трагический поэт погрузился в разговор с юным игроком  на  цитре.  Он
сам был довольно хороший музыкант,  но  юноша  в  своем  разговоре  с  ним
выказал такие способности, что он, наконец, с удивлением сказал:
     - Я знал, что милезийцы славятся своей любезностью, но не  знал,  что
они так мудры...
     - А я, - возразил юноша, - всегда считал трагических поэтов  Афин  за
людей мудрых, но не думал, чтобы они могли быть  так  любезны.  Я  слишком
поспешно судил об авторах по их  произведениям.  Почему  ваша  трагическая
поэзия до сих пор  так  мало  затрагивала  нежные  движения  человеческого
сердца? В ваших произведениях  все  величественно,  благородно  и  нередко
ужасно, но  вы  не  отдаете  заслуженного  места  могущественной  страсти,
называемой любовью. Умели же Анакреон и Сафо  так  много  сказать  о  ней,
почему  же  нынешние   авторы   трагедий   пренебрегают   изображением   в
произведениях этого нежного и чистого человеческого чувства?
     - Мой юный друг, - улыбаясь, отвечал поэт, - мне кажется, что нежный,
крылатый, вооруженный  стрелами  бог  не  мог  бы  найти  человека,  более
достойного для описания его, чем ты. Несколько дней тому назад мне  пришел
в голову план трагедии, в которой должно быть предоставлено большое  место
тому чувству, за которое ты так стоишь. Не знаю, стал ли бы я  писать  эту
трагедию, но теперь после твоих  слов,  а  также  увидав  твой  сверкающий
взгляд, которым ты сопровождал свои слова, я чувствую себя  воодушевленным
и вдохновленным.
     - Прекрасно, - сказал юноша, - я приготовлю тебе благоухающий венок в
день победы твоей трагедии.
     - Венок  из  красных  роз!  -  вскричал  поэт.  -  Я  в  моих  стихах
предполагаю воспеть могущество Эрота.
     - Конечно, - отвечал юноша, - благодарный крылатый бог, как  кажется,
желает, чтобы я сейчас же нарвал роз для этого венка.
     С этими словами стройный юноша вскочил на выдающийся выступ скалы,  в
трещине которой зеленел, может быть, столетний большой розовый куст,  весь
покрытый цветами.
     - Берегись, юный друг! -  сказал  поэт,  -  ты  не  знаешь  на  каком
несчастном месте ты стоишь: с вершины этой скалы бросился в море  афинский
царь, потому что его сын, возвращаясь после сражения с чудовищем, забыл  в
знак победы поднять белый парус. Впрочем,  на  этой  горе  нельзя  сделать
шагу, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь воспоминание  прошлого,  чтобы
не оживить какого-нибудь древнего предания.
     - Если ты так смел, мой милезийский друг, -  вмешался  Перикл,  -  то
следуй за нами через скалу к обрыву, с которого представляется  прекрасный
вид на всю окрестность.
     Юноша, смеясь, поспешил вперед, и  скоро  все  трое  стояли  на  краю
обрыва.
     - Прислушиваясь к гармоническому шуму этих волн, - сказал  Перикл,  -
каждый раз, когда я смотрю на эти вершины, на расстилающиеся  у  меня  под
ногами горы Пелопонеса, я чувствую странное стремление: мне  кажется,  как
будто я должен обнажить меч,  мне  кажется,  как  будто  за  этими  горами
поднимается мрачный образ Спарты и с угрозой глядит сюда...
     - Взгляд государственного правителя и военного героя  всегда  несется
вдаль, - вмешался поэт, - не лучше ли, вместо того, чтобы обращать взгляды
на горы далекого Пелопонеса, наслаждаться  тем,  что  лежит  у  нас  перед
глазами. Юноша, не увлекайся Пелопонесом и его грозными горными вершинами,
обрати свой взгляд на более веселую картину, расстилающуюся у  твоих  ног,
полюбуйся на кипящую здесь оживленную жизнь, обрати свой взор к  Пирею,  а
оттуда на Рамнос и Марафон.
     Черты лица поэта воодушевлялись по мере  того,  как  он  говорил,  но
более всего, казалось, его вдохновляли сверкающие глаза юноши, наконец  он
схватил последнего за руку и сказал:
     - Но лучше всего - это моя родина, я просил бы тебя приехать ко  мне,
прожить несколько дней в моем деревенском доме на берегу Кефиза, я  покажу
тебе мои цитры и лиры, и, если тебе понравится, то  мы  устроим  маленькое
состязание в музыке и пении вроде аркадских пастухов.
     Юноша улыбнулся, а Перикл, после короткого молчания, сказал:
     - Я сам в скором времени привезу к тебе юного Аспазия, тем более, что
в состязании в музыке и в пении вы должны иметь какого-нибудь судью.
     - Юношу зовут Аспазием! - вскричал поэт, -  это  имя  напоминает  мне
прекрасную милезианку, о которой я слышал в последнее время...
     Юноша покраснел. Эта краска удивила поэта, он еще держал в руке  руку
юноши, взятую, чтобы проститься, и в эту же минуту почувствовал,  уже  без
сомнения не в первый раз, хотя ранее, может быть, не сознавал  этого,  что
рука  юного  милезийца  слишком  мягка,  тепла  и  мала  даже  для  такого
молоденького мальчика, каким он казался. Одну половину тайны он  прочел  в
яркой краске, выступившей на щеках юноши, другую  -  сказала  ему  рука...
Поэт не ошибся, рука, которую он держал в своей руке, не была рукой  юноши
эта была рука прелестной Аспазии.
     После первого свидания  в  доме  Фидия,  Перикл  и  милезианка  снова
увиделись сначала у самого  Гиппоникоса,  приятеля  Перикла,  затем  стали
встречаться все чаще и чаще и вскоре стали неразлучны.
     Аспазия переоделась в мужской  костюм  и  часто  сопровождала  своего
друга под видом игрока на цитре из Милета. Таким образом пришла она с  ним
в этот день на Акрополь. По дороге  к  ним  присоединился  поэт,  которого
влекло к мнимому юноше непонятное для него самого чувство. Теперь  загадка
была для него разгадана, он со смущением опустил маленькую ручку, но скоро
снова овладел собой и сказал  с  многозначительной  улыбкой,  обращаясь  к
своему другу Периклу:
     - Я замечаю, что бог поэтов Аполлон расположен  ко  мне,  он  избавил
меня от далекого пути в Дельфы и не только объяснил мне сон, виденный мной
ночью, но заставил меня видеть сон наяву и, вместе с тем,  вдруг  наградил
меня способностью по одному прикосновению к руке человека  определять  его
пол, даже если бы он хотел скрыть его...
     - Ты уже давно любимец богов, - возразил Перикл, - от тебя  Олимпийцы
не имеют никаких тайн...
     - И хорошо делают, - отвечал поэт.  -  Я  причисляю  к  ним  также  и
Олимпийца Перикла...
     - Что же  касается  твоего  искусства  угадывания  пола  милезийского
игрока на цитре, - сказал  Перикл,  -  то  последний  имеет  право  носить
мужской костюм, так как обыкновенно женщины всюду  бывают  страдальческими
существами, тогда как эта имеет чересчур деятельную и подвижную натуру и к
ней нельзя приблизиться, не попав под ее влияние.
     - Я сам на себе убедился в этом, - сказал поэт. - Несколькими словами
она зажгла во мне  божественный  огонь  вдохновения.  Достойные  удивления
мудрые мысли сходят с этих прелестных губ. Как приятны мне были бы и далее
такие ощущения, но солнце уже заходит за вершины Акрокоринфа,  я  слышу  в
кустах пение соловья, который напоминает мне, что пора возвращаться домой,
поэтому я прощаюсь с вами и с сожалением  должен  удалиться.  Не  забудьте
вашего обещания и вспоминайте обо мне в моем уединении.
     - Мы не забудем твоих слов, - сказал Перикл, -  да  сопутствует  тебе
муза в твоем одиночестве. Среди соревнования  всех  искусств,  трагическая
поэзия также должна достигнуть своего апогея. Дай нам  скорее  насладиться
новым плодом твоего вдохновения.
     - Я надеюсь, что твои слова исполнятся, - отвечал поэт, -  если  надо
мной будет витать дух этого игрока на цитре, которым я очарован,  хотя  не
слышал еще ни одного звука  его  инструмента.  Как  кажется,  он  избирает
сердца государственных людей и поэтов, чтобы играть на них свои мелодии.
     Так говорил поэт с высоким лбом и ясными, воодушевленными глазами. Он
пожал руку другу, поклонился переодетой милезианке,  затем,  повернувшись,
стал медленно спускаться с Акрополя, постоянно оборачиваясь.
     - Не бойся, что этот  человек  узнал  нашу  тайну,  -  сказал  Перикл
Аспазии.
     - Я тоже самое хотела сказать тебе, - улыбаясь, возразила Аспазия.
     - Ты быстро осознала благородство его души, - сказал Перикл.
     - Он так же чист, и душа его прозрачна, как волны Кефиза, -  отвечала
Аспазия,  -  но  идем  тоже  вниз,  так  как  я  чувствую   себя   слишком
разгоряченной этим жарким вечером. Мои губы жаждут прохлады.
     - Идем, - сказал Перикл, - нам стоит только сделать несколько шагов и
повернуть направо, тогда перед  нами  будет  грот,  из  которого  вытекает
источник, который освежит твои пересохшие губы.
     Перикл и Аспазия  спустились  с  нескольких  ступеней,  высеченных  в
скале, и подошли к гроту, из которого  вытекал  источник.  Это  был  ручей
Клепсидра,  вода  которого  местами  совершенно  исчезала  и  затем  снова
появлялась. Аспазия зачерпнула воды в горсть и поднесла  Периклу,  который
выпил воду из ее обнаженной руки.
     - Ни один персидский царь, - улыбаясь сказал он, - не пил  из  такого
дорогого сосуда. Только он настолько мал,  что  я  боялся  проглотить  его
вместе с напитком.
     Аспазия засмеялась и хотела ответить на шутку, но  вдруг  испугалась,
неожиданно  заметив  лицо,  глядевшее  на  них  из  полусвета   пещеры   и
улыбавшееся ей добродушной улыбкой. Подойдя ближе,  она  увидала  довольно
грубо сделанное изображение бога Пана, которому была посвящена пещера.
     - Не бойся, - сказал Перикл, - бог пастухов - добродушное существо.
     - Но часто он бывает зол, - возразила Аспазия, -  пастухи  говорят  о
нем по-разному.
     - Однако, он очень добродушно встретил Фидипида, - заметил Перикл,  -
отправившегося в Спарту, чтобы как можно скорее призвать  Спарту  помогать
нам против Персов, и ласково обошелся с ним на  границе  Аркадии,  где  он
постоянно живет. Ему понравилось, что юноша, не переводя духа, из любви  к
родине, бежал по горам и, вследствие этого, составил себе  хорошее  мнение
об Афинах, о которых прежде мало заботился. Он сам явился помочь  нам  при
Марафоне.
     - Пан может быть добрым, когда желает, - сказала Аспазия,  -  но  мне
кажется, эта пещера не подходит для земледельцев и пастухов.
     - Ты права, - отвечал Перикл, - этот грот тем более слишком хорош для
Пана, так как он служил брачным ложем для бога света Аполлона, полюбившего
дочь  Эрехтея  Креузу,  сын  которой  Ион   был   родоначальником   нашего
ионического племени.
     - Как! - с  волнением  вскричала  Аспазия,  полушутя-полусерьезно,  -
здесь колыбель благороднейшего  из  племен  Греции,  и  афинские  девы  не
украшают стен этой пещеры венками из роз и  лилий,  и  вместо  сверкающего
красотой бога Аполлона здесь  стоит  с  глупым,  широким  лицом  аркадиец,
чуждый для вас, пришелец из мрачных и враждебных гор Пелопонеса?
     - Отчего ты так восстаешь против  бога  горной  и  лесной  тишины?  -
смеясь возразил Перикл. - Я не  знаю  под  чьей  защитой  могла  бы  лучше
встретиться  страстно  влюбленная  пара,  как  под  защитой  идиллического
покровителя мира и спокойствия...
     - Но, - вскричала Аспазия, - во всяком случае, я благодарна ему  хоть
за одно, за ту прохладу, которую он посылает нам в этой пещере.
     Говоря это она, сняла с головы фессалийскую  шляпу  и  надела  ее  на
голову пастушескому богу. Золотые роскошные локоны рассыпались  у  нее  по
плечам.
     - О, - продолжала она, смеясь, - если бы я могла отдать Пану все свое
платье игрока на цитре - оно положительно стесняет  меня.  Как  долго  еще
придется мне переносить это стеснение,  о,  афиняне,  когда  дозволите  вы
женщине быть женщиной!
     Душа Перикла была полна блаженством, когда  он  спускаясь  при  свете
звезд по склону горы, нежно обнимая красавицу и глядя на освещенное  луной
громадное изображение богини Фидия, говорил:
     - О, Афина  Паллада,  сними  свой  боевой  шлем  и  дозволь  соловьям
спокойно вить свои гнезда.



                                    5

     В то время, когда происходило  описанное  нами,  двое  из  богатых  и
знаменитых афинских граждан первые сделали попытку соперничать, не только,
как бывало прежде, блестящими подарками для города, но  и  неизвестной  до
сих пор домашней роскошью. Один из граждан был Гиппоникос, в доме которого
жила Аспазия, человек благородного происхождения, другой  -  был  пришелец
Пириламп, один из разбогатевших менял из Пирея.
     Гиппоникос вел свое происхождение ни от кого другого, как  от  самого
Триптолема, любимца Деметра, основателя Элевсинских мистерий, изобретателя
плуга и распространителя земледелия. Без сомнения, своему происхождению от
Триптолема род Гиппоникосов был обязан тем, что занимал почетную должность
жреца Элевсинских таинств, и наш Гиппоникос пользовался  этой  честью,  но
эта обязанность мало обременяла его: только во время больших  мистерий  он
должен был на короткое время ездить в Элевсин. Удивительной особенностью в
роде Гиппоникоса было то, что все представители его по очереди  назывались
Каллиасами и Гиппоникосами: каждый  Каллиас  называл  своего  первородного
сына Гиппоникосом, а каждый Гиппоникос - своего сына Каллиасом.
     История всех этих Каллиасов и Гиппоникосов была особенно замечательна
тем, каким образом они собрали свои  богатства.  Гиппоникоса,  жившего  во
времена Солона и бывшего лучшим другом этого законодателя, упрекали в том,
что он положил  начало  благосостоянию  своего  рода,  злоупотребив  одним
известием,  сообщенным  ему  Солоном.  Во  времена  Писистрата   один   из
Гиппоникосов имел мужество  купить  имение  изгнанного  тирана.  Во  время
персидской войны многие обеднели, но семейство  Каллиасов  и  Гиппоникосов
еще более разбогатело; один воин по имени Диомнест, доверил Гиппоникосу на
сохранение сокровище, отнятое им при первом  нападении  азиатов  у  одного
вражеского полководца. При втором нападении Персы взяли многих в  плен,  в
том числе и Диомнеста, сокровище которого осталось  в  руках  Гиппоникоса.
Затем, одному Каллиасу посчастливилось в Марафонской битве: перс, которому
он  согласился  пощадить  жизнь,  тайно  свел  его  на  место,   где   его
единоплеменники зарыли много  золота.  Каллиас  из  предосторожности  убил
перса после того, как тот указал ему, где зарыто сокровище,  дабы  тот  не
выдал этой тайны другим прежде, чем Каллиас  успеет  перенести  сокровище.
Таким образом, богатство этого  рода  все  увеличивалось,  и,  само  собой
разумеется, представители его пользовались большим почетом в  общественном
управлении. Многие Каллиасы и  Гиппоникосы  служили  своим  согражданам  в
персидской войне, как послы во время переговоров о мире, двоим из них даже
были воздвигнуты памятники.
     Наш  Гиппоникос,  у  которого  гостила  Аспазия,  делал  честь  своим
предкам: он был человек добрый и очень любимый  народом,  он  часто  делал
приношения богине Палладе, при всяком случае  угощал  народ,  а  во  время
большого праздника Диониса, каждый мог прийти  к  нему  получить  бокал  с
вином и набитую плющом подушку, чтобы поставить на  нее  бокал.  Когда  он
однажды отправился в Коринф, чтобы посетить там одного своего друга, то по
дороге к нему узнал, что этого  человека  преследуют  кредиторы  и  послал
своего дворецкого, чтобы удовлетворить всех, так как ему было бы неприятно
застать друга в дурном расположении духа. Его дом в  Афинах,  как  мы  уже
сказали, во многом отличался от жилища других афинян, только разбогатевший
меняла Пириламп старался сравняться с ним. У последнего был дом  в  Пирее,
устроенный по образцу дома  Гиппоникоса,  которого  он  во  всем  старался
превзойти. Когда Гиппоникос выписал себе маленькую собачку из  Милета,  то
Пириламп сейчас же приобрел себе другую, которая была еще  меньше.  Стоило
Гиппоникосу  добавить  к  числу  своих  собак  новый  экземпляр,  величине
которого удивлялись люди - Пириламп не находил покоя до тех пор,  пока  не
приобретал себе  другой,  еще  большей.  У  Гиппоникоса  был  привратником
настоящий великан, и, так как Пириламп никак не мог достать себе  человека
более высокого роста, то он приказал  стеречь  ворота  забавному  карлику,
обращавшему на себя всеобщее внимание.
     Старший сын Гиппоникоса, которого, как само собой  разумеется,  звали
Каллиасом, не мог заучить двадцати четырех букв алфавита, тогда Гиппоникос
назвал товарищей маленького Каллиаса,  детей  своих  рабов,  именами  букв
алфавита. У Пирилампа тоже был сын, по имени Делос, и  так  как  маленький
Делос любил играть со щенками, то в дом было взято двадцать четыре  щенка,
из которых каждый носил имя одной буквы алфавита, написанное на дощечке  и
привязанной к его шее.
     Гиппоникос славился своими лошадьми,  и,  так  как  Пириламп  в  этом
отношении не мог  превзойти  его,  он  старался  взять  над  ним  перевес,
приобретя замечательную  коллекцию  редких  обезьян.  У  Гиппоникоса  были
прекрасные голуби, как ни у кого в  Афинах.  Это  торжество  соперника  не
давало покоя Пирилампу, он долго придумывал,  чем  бы  взять  перевес  над
голубями Гиппоникоса и, наконец, выписал из Самоса  пару  роскошных  птиц,
хвосты которых украшены сотнями глаз знаменитых  птиц  Геры,  до  сих  пор
известных в Афинах только лишь по названию.
     Птицы, окруженные тщательной заботой, стали размножаться.  Вскоре  во
дворе Пирилампа появилась маленькая стая  прелестных  птиц.  Появляясь  на
плоской крыше дома, эти птицы приводили в восторг всех проходящих.  Победа
Пирилампа,  казалось,  была  решительной:   любопытные   афиняне   толпами
приходили посмотреть на его павлинов. Счастливый соперник  Гиппоникоса  не
успокоился до тех пор, пока сам  Перикл  не  дал  ему  обещание  придти  и
посмотреть на его павлинов.
     Перикл явился к нему в сопровождении Аспазии,  снова  скрывшейся  под
костюмом милезийского музыканта.
     В то время всякий, кто хотел сделать своей подруге  дорогой  подарок,
дарил ей одного из молодых  павлинов  Пирилампа.  Аспазия  была  восхищена
красивыми птицами. Периклу казалось, что он ясно прочел в ее глазах  мысль
- как украсила бы такая птица перистиль ее дома.  Он  не  мог  не  отвести
Пирилампа в  сторону,  чтобы  попросить  его  послать  одного  из  молодых
павлинов милезианке Аспазии, жившей в доме, соседнем с домом  Гиппоникоса.
От самой Аспазии Перикл скрыл свою просьбу, чтобы сделать ей сюрприз своим
подарком.
     Утром на другой день после  этого  посещения  Периклом  и  переодетой
милезианкой Пирилампа, Гиппоникос неожиданно вошел  в  комнату  красавицы,
пользовавшейся его гостеприимством.
     Гиппоникос был человек  довольно  полный,  лицо  его  было  красно  и
немного отекло, глаза имели добродушное  выражение,  а  на  толстых  губах
всегда мелькала улыбка. С той же улыбкой  на  губах,  но  на  этот  раз  с
оттенком некоторой насмешки, он вошел к Аспазии.
     - Прелестная гостья, - сказал он, - я слышал, что тебе очень нравится
в Афинах?
     - Благодаря тебе, - отвечала Аспазия.
     - Не совсем, - возразил Гиппоникос, - ты имела сношения  с  учениками
Фидия, а в последнее время познакомилась с моим другом, великим  Периклом,
я даже слышал, что ты очень часто сопровождаешь его, для большего удобства
переодетая музыкантом, и, если я не ошибаюсь, голуби Гиппоникоса перестали
тебе нравиться,  и  ты  в  обществе  Перикла  спустилась  в  Пирей,  чтобы
полюбоваться павлинами Пирилампа.
     - Да, эти павлины очень красивы, - непринужденно сказала Аспазия, - и
ты сам должен был бы пойти посмотреть на них.
     - Я недавно проходил мимо дома Пирилампа, - отвечал