Гиппоникос,  -  и
слышал, как кричали  эти  животные  -  этого  для  меня  было  достаточно.
Конечно, всякий может находить развлечения, где ему угодно. То, что имеешь
у  себя  дома,  наконец  надоедает,  и,  как  я   замечаю,   очень   часто
гостеприимство плохо вознаграждается.
     При этих словах Гиппоникос посмотрел в лицо Аспазии, надеясь, что она
скажет что-нибудь, но она молчала. Тогда он продолжал:
     - Ты знаешь, Аспазия, я освободил тебя в Мегаре из  очень  неприятных
затруднений, я привез тебя сюда в Афины, я дружески принял тебя у  себя  в
доме, я много для  тебя  сделал,  а  теперь,  скажи,  какую  благодарность
получил я за все это?
     - Тот, кто требует благодарности таким образом, - отвечала Аспазия, -
тот желает платы, а не благодарности, и ты  также,  как  я  вижу,  хочешь,
чтобы тебе заплатили за то, что ты сделал для меня. И, как  кажется,  твои
благодеяния имеют  определенную  цену,  но  напрасно,  Гиппоникос,  ты  не
объявил этой цены вперед, теперь же ты сердишься, как торговка  на  рынке,
за то, что твоя цена слишком высока для покупателя.
     - Не извращай дела, Аспазия, - возразил Гиппоникос, - ты знаешь,  что
я был покупателем, и за твое расположение я готов заплатить всем...
     - В таком случае я - товар! -  вскричала  Аспазия.  -  Хорошо,  пусть
будет так - я товар! Если ты хочешь, меня можно купить...
     - За какую цену? - спросил Гиппоникос.
     - Всеми твоими богатствами тебе не заплатить ее, - возразила Аспазия.
     Гиппоникос сделал движение.
     - Это только слова, - сказал он наконец, и  его  лицо  снова  приняло
добродушное выражение. - Тебя более нельзя иметь, вот и все! Другой  купил
тебя, какой ценой - это твое дело, и так как этот другой - великий Перикл,
то я не сержусь ни на него, ни на себя. Я люблю Перикла и желаю ему  всего
хорошего, он некогда сделал мне большое одолжение, которого я  никогда  не
забуду: он избавил меня от несносной жены, которая была  в  то  время  еще
хороша, но так же несносна, как и теперь - от  Телезиппы,  да  вознаградит
его за это бог!
     Сказав это Гиппоникос встал и удалился.
     Первой мыслью Аспазии после того,  как  он  ушел,  было  то,  что  ей
неприлично пользоваться больше гостеприимством  Гиппоникоса.  Она  позвала
свою рабыню, приказала нагрузить пару мулов своими вещами и отвезти  их  к
милезианке, жившей уже несколько  лет  в  Афинах,  которая  была  подругой
матери Аспазии, и теперь  любила  почти  материнской  любовью  свою  милую
соотечественницу.
     Послав поблагодарить Гиппоникоса за гостеприимство и сообщить  ему  о
своем решении оставить его дом, Аспазия переоделась  в  мужское  платье  и
отправилась в сопровождении раба посетить Перикла в его доме. До  сих  пор
еще она не решалась на подобный шаг даже переодетой, но в этот день она  с
нетерпением желала повидаться с другом, чтобы посоветоваться с ним, что ей
делать, оставив дом Гиппоникоса.
     В скором  времени  после  удаления  Аспазии,  слуга  явился  сообщить
Гиппоникосу,   что   пришел   раб   от   Пирилампа   и   принес   павлина,
предназначенного для  милезианки,  живущей  в  соседнем  доме.  Гиппоникос
ничего на свете не ненавидел так, как павлинов Пирилампа  и,  если  бы  он
последовал первому движению своего  раздраженного  сердца,  то  сейчас  же
свернул бы шею птице, но он удовольствовался  тем,  что  сказал,  нахмурив
брови:
     - Милезианка уехала и  я  не  знаю  куда  она  отправилась:  отнесите
павлина в дом Перикла - без сомнения птица куплена им.
     В это время Аспазия, по дороге к Периклу, дошла до Агоры. В то время,
когда она поспешно пробиралась через толпу незнакомых людей, с  ней  вдруг
встретился Алкаменес.
     Скульптор остановился перед ней, глядя ей прямо в  лицо  и  улыбаясь,
сказал:
     - Куда спешишь, прелестный юноша - без  сомнения  к  Периклу?  Желаю,
чтобы новым друзьям ты понравилась больше.
     - Полными правами на меня пока не обладает никто, - сказала Аспазия.
     - Между прочим, я, - отвечал Алкаменес.
     - Ты? - спросила Аспазия. - Я дала тебе то, в чем  ты  нуждался,  то,
что было нужно скульптору, ни больше, ни меньше.
     - Ты должна была дать все или ничего, - возразил Алкаменес.
     - В таком случае забудь,  что  я  давала  тебе  что-либо,  -  сказала
Аспазия и исчезла в толпе.
     Они быстро обменялись этими немногими  словами.  Алкаменес  горько  и
насмешливо улыбнулся, а Аспазия продолжала путь.
     Между тем, в доме Перикла, Телезиппа была погружена  в  благочестивое
занятие: она приносила жертву Зевсу, покровителю и  умножителю  имущества,
чтимому всеми благочестивыми афинянами, а никто в  таком  совершенстве  не
знал древних обычаев предков, как Телезиппа. Она обернула правое  и  левое
плечо шерстью, затем взяла еще ни разу не употреблявшейся  новый  глиняный
сосуд с крышкой, также  обвитый  белой  шерстью,  смешала  в  этом  сосуде
всевозможные плоды с  водой  и  маслом  и  поставила  эту  смесь  в  честь
названного бога в переднюю комнату.
     Она только окончила свое благочестивое занятие,  когда  увидела,  что
привратник впустил раба, несшего какую-то незнакомую ей птицу,  с  длинным
хвостом и связанными ногами.
     Раб сказал, что эта птица принадлежит Периклу и,  оставив  ее,  ушел.
Телезиппа не знала, что ей делать: купил ли Перикл эту птицу на рынке  для
того, чтобы изжарить к обеду - но Перикл никогда до сих пор  не  занимался
подобными вещами. Она решила подождать возвращения супруга, а до  тех  пор
повелела отнести птицу на маленький птичий двор.
     Вскоре после ухода раба, принесшего павлина, дверь снова отворилась и
в нее проскользнула, сопровождаемая рабыней, закутанная женская фигура,  в
которой Телезиппа узнала свою приятельницу Эльпинику.
     На  этот  раз  лицо  Эльпиники   было   необыкновенно   серьезным   и
взволнованным. Ее движения были быстры, глаза беспокойно  вращались,  губы
дрожали,  как  бы  от  нетерпения  сказать  что-то,  облегчить  себе  душу
сообщением важной тайны.
     - Телезиппа, - сказала она, - удали всех посторонних или же  уйдем  с
тобой во внутренние комнаты.
     Супруга  Перикла  не  в  первый  раз  видела  свою  подругу  в  таком
возбуждении и, надеясь услышать много  любопытного,  сейчас  же  исполнила
желание гостьи.
     Когда они очутились в  одной  из  внутренних  комнат  вдвоем,  сестра
Кимона торжественно начала:
     - Телезиппа, что ты думаешь о верности твоего супруга?
     Телезиппа сразу не знала что ответить.
     - Что ты думаешь  о  любви  твоего  мужа  к  нашему  полу  вообще?  -
продолжала Эльпиника.
     - О, - возразила Телезиппа, - мне кажется голова этого  человека  так
наполнена государственными делами...
     - ...так ты полагаешь, что он не думает более о женщинах! -  перебила
сестра Кимона, скривив рот в сострадательно-насмешливую улыбку. - Конечно,
- продолжала она, - ты должна знать об этом лучше других,  как  доверенная
супруга и законная сожительница.
     - Без сомнения, - беззаботно отвечала жена Перикла.
     Эльпиника схватила ее за руку, еще раз  сострадательно  улыбнулась  и
сказала:
     - Телезиппа, неужели ты  не  знаешь  своего  мужа,  подумай  немного,
вспомни прекрасную Хризиппу,  возлюбленную  трагического  поэта  Иона,  за
которой твой муж, как известно всему свету, ухаживал...
     - Но это было уже давно, - возразила Телезиппа.
     - Весьма возможно, -  согласилась  сестра  Кимона,  -  но  неужели  в
последнее время ничто не возбуждало твоего подозрения?  Неужели  поведение
мужа  не  удивляло  тебя?  Неужели  ничто  не  наполняло   сердца   дурным
предчувствием?
     Телезиппа подумала и покачала головой.
     - Бедная подруга! - вскричала Эльпиника. - Ты сразу узнаешь все  свое
горе! Неужели имя "Аспазия" не доходило никогда до твоих ушей?
     - Это имя мне незнакомо, - отвечала Телезиппа.
     - Так слушай же, - продолжала сестра Кимона,  -  Аспазией  называется
молодая  милезианка,  которая,  богам  известно  за  какие   проступки   и
приключения, была изгнана  из  Мегары  и  оттуда  привезена  твоим  бывшим
супругом Гиппоникосом в Афины. Я полагаю, тебе небезызвестно,  каковы  эти
милезианки, эти женщины с того  берега,  эти  вакханки,  которые  зажигают
ярким огнем сердца мужчин. Аспазия из всех этих  вакханок  самая  опасная,
самая хитрая и самая испорченная... и в сети этой женщины попал твой муж.
     - Что ты говоришь! - вскричала жена Перикла. - Где мог он встретиться
с этой чужестранкой?
     - В доме Гиппоникоса, - отвечала Эльпиника, - так как она живет в его
доме. Там собираются  эти  гетеры,  там  празднуются  их  оргии...  оргии,
Телезиппа, и твой настоящий муж принимает в них участие.  Но  это  еще  не
самое худшее: берегись, он тратит свое имущество на милезианку,  он  дарит
ей рабов, ковры, мулов - все, что только возможно. Со вчерашнего  дня  это
известно всему городу. До  сих  пор  это  хранилось  в  тайне,  но  теперь
распространилось с быстротою молнии, так как вчера  Перикл  превзошел  сам
себя... Он купил у Пирилампа иностранную птицу,  павлина,  для  милезианки
Аспазии. Все говорят сегодня об этом павлине, и сегодня  утром  эта  птица
была принесена рабом Пирилампа в дом Гиппоникоса. Я сама  по  дороге  сюда
говорила с людьми, которые видели раба,  несшего  на  руках  павлина.  Но,
представь себе, те же люди рассказывали мне, что павлин не  был  принят  в
доме Гиппоникоса, что милезианка не живет у него более. Заметь как все это
связывается одно с другим: она уехала от Гиппоникоса в другой дом. Кто  же
купил для нее этот новый  дом?  Твой  супруг,  Перикл!  Но  зачем  ты  так
пристально смотришь мне в лицо?
     - Я думаю об иностранной птице, о которой  ты  мне  рассказываешь,  -
сказала Телезиппа, - за несколько минут  до  твоего  прихода  сюда  принес
какой-то раб иностранную птицу, говоря, что она куплена Периклом.
     - Где птица? - вскричала Эльпиника.
     Телезиппа  повела  подругу  на  птичий  двор,  где  молодой   павлин,
связанный по ногам, печально лежал на земле.
     - Это павлин, - сказала Эльпиника, - именно такой описывали мне птицу
Пирилампа. Дело ясно: павлина не приняли в дом Гиппоникоса, раб  не  хотел
или не мог отыскать милезианку и прямо отнес птицу сюда, к покупателю. Это
указание богов, Телезиппа, принеси жертву Гере, защитнице  и  мстительнице
за оскорбление священных уз.
     - Проклятая птица! - вскричала Телезиппа, бросая  гневный  взгляд  на
павлина, - ты не напрасно попала мне в руки!
     - Убей ее! - вскричала сестра  Кимона.  -  Убей,  зажарь  на  огне  и
приготовь из нее блюдо неверному мужу.
     - Я это сделаю! - вскричала Телезиппа. -  Перикл  даже  не  осмелится
упрекнуть меня - чтобы держать у себя  подобную  птицу,  наш  птичий  двор
слишком мал. Если он купил ее, то я могу предположить только то,  что  она
предназначается на жаркое. Перикл должен будет молчать: ему  нечего  будет
возразить против этого. Он должен будет молчать и втайне  сожалеть,  когда
увидит птицу изжаренной. И только тогда,  когда  он  с  досадой  оттолкнет
проклятую птицу, я раскрою рот и брошу ему в лицо  обвинение  в  постыдном
поведении, о котором знают все.
     - Ты правильно сделаешь, - сказала Эльпиника, улыбаясь и потирая себе
руки. - Теперь ты видишь, - продолжала она, - какого рода  государственные
дела занимают голову твоего мужа и разлучают с женой.
     - Друзья погубили его,  -  сказала  Телезиппа,  -  его  сердце  легко
воспламеняется и  всегда  открыто  для  всевозможных  влияний.  Постоянная
близость с отрицателями богов сделала его самого неверующим. Он  презирает
все домашние службы богам и терпит их в доме только для меня. Ты  помнишь,
как недавно, когда он лежал в лихорадке, ты посоветовала мне надеть ему на
шею амулет: кольцо с вырезанными на нем магическими знаками, или зашитый в
кожу кусок пергамента с целебным изречением. Я добыла себе такой амулет  и
надела его на шею больному. Он  лежал  в  полусне  и  не  обратил  на  это
внимания, вскоре после этого пришел один из его  друзей,  который,  увидав
амулет на шее Перикла, снял его и выбросил. Перикл проснулся, тогда  друг,
как рассказал мне раб, бывший в то время в комнате, сказал  ему:  "Женщина
надела тебе на шею амулет, но я, человек просвещенный, снял его с тебя".
     "Ты хорошо сделал, - отвечал ему  Перикл,  -  но  я  считал  бы  тебя
культурнее, если бы ты оставил его на мне".
     - Это, вероятно, был какой-нибудь из  нынешних  софистов,  -  сказала
Эльпиника. - Я никогда  не  любила  Перикла,  и  как  могла  бы  я  любить
соперника  моего  дорогого  брата!  Но  теперь  он   сделался   для   меня
отвратительным, с тех пор, как стал  игрушкой  в  руках  Фидия,  Иктиноса,
Калликрата и всех этих людей, которые в настоящее  время  поднимают  такой
шум  и  отодвигают  на  задний  план  заслуженных   людей.   Можешь   себе
представить, что в то время, когда эти люди работают на вершине  Акрополя,
благородный Полигнот, этот известный художник, которого так ценил мой брат
Кимон, бездельничает!
     Некоторое время Эльпиника разливалась в  жалобах  на  такие  порядки,
затем встала, чтобы идти. Телезиппа проводила ее до перистиля. Там они обе
разговаривали, как обыкновенно разговаривают женщины, которые при прощании
не могут найти последнего слова.
     Они  разговаривали  перед  наружной  дверью,  как  вдруг  эта   дверь
отворилась и в дом вошел юноша. Этот юноша был замечательной красоты.
     При входе мужчины обе женщины, по афинскому  обычаю,  хотели  закрыть
себе лицо, но не могли пошевелиться от  изумления:  перед  ними  стоял  не
мужчина, а безбородый юноша, к тому же он,  прежде  чем  Телезиппа  успела
опомниться, обратился к ней с вопросом: дома ли Перикл и может ли  принять
гостя.
     - Моего мужа нет дома, - отвечала Телезиппа.
     - Я очень счастлив, что  могу  приветствовать  его  супругу,  хозяйку
дома, - сказал юноша. - Я, - продолжал он, как будто нарочно делая  резкое
ударение на имени, - Пазикомб, сын Экзекестида из...
     Он не решился сказать "из Милета", так как одного  взгляда  на  обеих
женщин, в руки которых он попал, было достаточно, чтобы дать  ему  понять,
что  название  веселого  Милета  не  встретит  здесь   ласкового   приема.
Наименьшее подозрение мог он возбудить в том случае,  если  бы  явился  из
строгой своими нравами Спарты... Итак он сказал:
     -  Я,  Пазикомб,  сын  Экзекестида  из  Спарты.  Отец   моего   отца,
Экзекестида, Астрампсикоз был другом отца Перикла.
     Когда Эльпиника, принадлежавшая к партии друзей  Лаконцев,  услышала,
что юноша из Спарты, она пришла в восторг.
     -  Приветствуем  тебя,  чужестранец,  -  сказала  она,  -   если   ты
происходишь из страны добрых нравов. Но  кто  была  твоя  мать,  если  ты,
отпрыск суровых спартанцев, родился таким стройным красавцем?
     - Да, я не похож на своих единоплеменников, - отвечал юноша,  -  и  в
Спарте меня тайно держали в женском платье, но несмотря на  мою  кажущуюся
слабость я не дрожал ни перед кем, кто желал бы помериться со мной силами.
Но ничто не помогало - меня постоянно считали за женщину. Это мне надоело,
и я, чтобы избавиться от насмешек, решил  отправиться  в  чужую  страну  и
возвратиться в суровую Спарту, когда достаточно возмужаю,  а  до  тех  пор
желаю заняться в Афинах прекрасными искусствами, которые здесь процветают.
     - Я познакомлю тебя с благородным Полигнотом, - сказала Эльпиника,  -
я надеюсь, ты живописец, а не один из каменщиков, которыми кишат  нынешние
Афины?
     - Да, я не учился искусству ваяния, - отвечал юноша, - но в живописи,
мне кажется, разбираюсь, хотя не нуждаюсь в  искусстве  для  зарабатывания
средств существования, так как, благодаря богам, я не беден.
     - Как понравились тебе Афины? - продолжала Эльпиника.  -  Понравились
ли тебе их обитатели?
     - Они понравились бы мне, если бы были все так  любезны,  как  те,  с
которыми боги дали мне встретиться сейчас в этом доме.
     - Юноша, - с восторгом вскричала Эльпиника, - ты делаешь честь  своей
родине! Ах, если бы наша афинская молодежь была так вежлива и скромна!  О,
счастливая Спарта! О, счастливые спартанские матери, жены и дочери!
     - Правда ли, - продолжала Телезиппа, - что спартанские женщины  самые
прекрасные во всей Элладе - я часто слышала это?
     Казалось, этот вопрос не доставил юноше  большого  удовольствия.  Его
ноздри слегка вздрогнули, и он не  без  волнения,  хотя  небрежным  тоном,
отвечал:
     - Если резкость и грубость форм и женская красота  одно  и  тоже,  то
спартанки первые красавицы, если же изящество и благородство  форм  решают
вопрос, то первенство красоты следует признать за афинянками.
     - Спартанский юноша, - сказала Эльпиника, - ты говоришь, как  говорил
Полигнот, когда он приехал в Афины с моим братом  Кимоном  и  просил  меня
служить моделью для прекраснейшей из  дочерей  Приама  в  его  картине.  Я
сидела перед ним в течении двух недель, пока он переносил на  полотно  все
мои черты.
     - Ты Эльпиника, сестра Кимона!  -  вскричал  юноша  с  удивлением.  -
Приветствую тебя! О тебе и твоем брате Кимоне, друге Лаконцев, говорил мне
мой дед Астрампсикоз, когда еще ребенком качал меня на  коленях  и  такой,
какою он описывал мне  тебя,  стоишь  ты  теперь  передо  мной.  Теперь  я
припоминаю также прекраснейшую из дочерей Приама на картине  Полигнота,  я
видел ее вчера и не знаю чем более восхищаться: тем ли,  что  картина  так
верно передает твои черты, или тем, что ты так похожа на эту картину.
     У сестры Кимона навернулись слезы на глаза, ее сердце было очаровано:
так как говорил этот юноша, с ней никто не говорил вот уже  тридцать  лет.
Она хотела бы обнять всех спартанцев, но не могла  прижать  к  груди  даже
этого одного, зато наградила его нежным взглядом.
     - Амикла, - сказала в эту минуту жена Перикла, обращаясь  к  женщине,
появившейся в перистиле, - ты видишь перед собой земляка -  юноша  приехал
из Спарты.
     Затем, обратившись к юноше, она продолжала:
     - Эта женщина была  кормилицей  маленького  Алкивиада,  взятого  моим
супругом в наш дом.  Здоровые  и  сильные  лакедемонянки  всюду  считаются
лучшими кормилицами. Мы полюбили Амиклу и взяли ее управительницей  в  наш
дом.
     Юноша  отвечал  насмешливой  улыбкой  на  короткий  поклон,   которым
встретила его полногрудая, краснощекая спартанка. Что касается  кормилицы,
то она в свою очередь рассматривала его  взглядом,  в  котором  выражалось
сомнение.
     - Удивительно, каких размеров достигают формы этих  лакедемонянок,  -
сказала Телезиппа, глядя вслед удаляющейся домоправительнице.
     - Если бы у нее не было таких полных грудей, - сказал юноша, - то  ее
можно было бы принять за носильщика тяжестей.
     В это время, незамеченный женщинами, в перистиль пробрался  Алкивиад.
Он глядел на чужого красивого юношу и слышал его последние слова.
     - А как  воспитывают  спартанских  мальчиков?  -  вдруг  спросил  он,
показываясь из-за колонны и глядя  в  лицо  чужестранцу  своими  большими,
темными глазами.
     Последний был, видимо, удивлен неожиданным появлением ребенка.
     -  Это  маленький  Алкивиад,  сын  Кления,  -  сказала  Телезиппа.  -
Алкивиад, - продолжала она, обращаясь к мальчику, - не компрометируй своих
воспитателей, ты видишь перед собой спартанского юношу.
     Чужестранец наклонился к мальчику, чтобы поцеловать в лоб.
     - Мальчики, - сказал он, - ходят в Спарте босиком,  спят  на  соломе,
никогда не наедаются досыта, каждый год, на алтаре Артемиды, их  секут  до
крови, чтобы приучить к страданиям. Их  учат  обращаться  со  всевозможным
оружием, учат воровать, чтобы не быть пойманными, зато  им  не  приходится
учить азбуку. Им строго запрещается мыться чаще, чем раз или  два  раза  в
год.
     - Какая гадость, - вскричал маленький Алкивиад.
     - Затем, - продолжал чужестранец,  -  они  соединяются  в  отряды,  в
которых младшие всегда  имеют