ии  Египет и остров Крит. С этого вечернего разговора и началась цепочка
событий, завершившаяся для России такой страшной катастрофой.
     В Англии такой  поворот  дела  расценили  как совершенно  неприемлемый.
Захват Россией  Константинополя, а  главное - морских  проливов привел  бы к
заметному усилению России на  Ближнем  Востоке, надежно  защитив  ее с моря.
Воспаленному  воображению английских политиков тут же представилось и полное
российское завоевание  Турции,  а  затем - Персии, и  наконец,  Индии,  этой
драгоценной  "жемчужины  британской  короны". Поэтому  Англия  категорически
отвергла предложение  Николая. Но это  уже  не могло его остановить: Николай
решил идти напролом и попытался прямым нажимом  добиться от Турции  перехода
ее православного населения под русский протекторат. Для Оттоманской державы,
в которой христианские народы составляли примерно половину всего  населения,
это было равносильно полному разгрому и разрушению ее империи.
     В феврале 1853 года Николай вызвал к себе кн. А. С. Меншикова и поручил
ему отправиться в столицу Оттоманской империи в качестве чрезвычайного посла
с особой миссией. В Константинополе Меншиков должен был в самой резкой форме
потребовать от султана,  чтобы его православные подданные перешли под особое
покровительство  русского  царя. Вскоре  Меншиков выехал к месту назначения,
заодно по пути в Кишиневе демонстративно произведя смотр армейскому корпусу.
Явившись  к султану, он вручил ему бумаги от Николая, в которых помимо самих
требований содержались еще и явные угрозы Турции. Пока в Константинополе шли
пререкания  и распри  по  этому поводу, Англия и Франция  выразили поддержку
турецкому султану (что  очень  удивило Николая, считавшего  союз между этими
извечными   врагами  совершенно  немыслимым).  Наполеон   III  при  этом  не
ограничился одними  политическими  декларациями и отправил  свой Средиземный
флот в Архипелаг.
     После некоторого размышления турецкое правительство отвергло ультиматум
России, после  чего  дипломатические  отношения  между двумя  странами  были
разорваны.  Между  тем  французская и английская эскадры  вошли  в Мраморное
море. Николай решил, что пора  переходить к радикальным мерам и распорядился
начать  военные  действия  на Дунае. Переправившись через реку  Прут 22 июня
(это  роковая дата в нашей истории)  русская  армия  вступила  в Молдавию  и
Валахию  -   дунайские  княжества,  входившие  в  Оттоманскую  империю.  Как
утверждалось, княжества были взяты  "в залог,  доколе Турция не удовлетворит
справедливые  требования России". На  самом деле  Николай намеревался, заняв
княжества, пройти через них далее до самого Константинополя. Через некоторое
время Турция потребовала от России вывести войска со своей территории; после
ее отказа начались военные действия на Дунае и Кавказе, которые долго велись
с переменным успехом.
     В  октябре 1853  года англо-французский  флот прибыл в Босфор и стал на
якорь  перед   Константинополем.   После  того,  как   русская  эскадра  под
командованием адмирала  Нахимова  уничтожила турецкий  флот  в  черноморской
Синопской бухте,  на  Западе  затревожились  уже  очень  сильно.  "Восточный
вопрос"  там  принимали  близко  к  сердцу,  особенно  беспокоясь  о  судьбе
Константинополя.  В  парижских  газетах  появлялись в  это  время  следующие
сентенции:  "Россия  в Константинополе - это  смерть для католицизма, смерть
для  западной  цивилизации". Турция была  явно ближе для Запада, чем Россия;
западные журналисты потратили немало сил на то, чтобы убедить  свои народы и
правительства  защитить  от "русских варваров"  "богатую, хотя  и  несколько
своеобразную" турецкую культуру.
     В ночь на 4 января уже нового, 1854 года английские и французские суда,
стоявшие в  Босфоре,  стали выходить  оттуда в Черное  море. Дипломатические
отношения России  с Англией и Францией были разорваны. Вяземский писал тогда
П. А. Плетневу из Карлсруэ: "Грущу под этим ненастным и громоносным небом не
быть  дома и с  своими. Хотелось  бы мне послушать Тютчева. Что говорит он о
всем  этом  и  что из этого  предвидит?". Речь  идет о  хорошо  известном  в
петербургских  салонах  "провидческом  даре"  Тютчева,  не  раз   поражавшем
современников. И на этот раз поэт  не обманул их ожиданий. Уже в ноябре 1853
года он  замечал: "в сущности, для России опять начинается 1812 год". Позже,
почти в то самое время, когда Вяземский в Карлсруэ, озабоченный сгущавшимися
событиями,  вспоминал  о  Тютчеве, тот писал жене:  "Больше обманывать  себя
нечего -  Россия, по всей вероятности, вступит в  схватку  со всей  Европой.
Каким образом это случилось? Каким образом империя, которая в течение 40 лет
только и делала, что отрекалась от собственных интересов и предавала их ради
пользы и охраны интересов чужих, вдруг оказывается  перед лицом огромнейшего
заговора? И,  однако  ж, это  было  неизбежным.  Вопреки  всему -  рассудку,
нравственности, выгоде, даже  инстинкту самосохранения, ужасное столкновение
должно  произойти.  И вызвано  это столкновение  не одним скаредным эгоизмом
Англии, не низкой гнусностью Франции, воплотившейся в авантюристе, и даже не
немцами, а  чем-то более общим и роковым. Это - вечный антагонизм между тем,
что, за неимением других выражений, приходится называть Запад и Восток".

10

     С  выдвижением  объединенного англо-французского  флота  в  Черное море
события стали  принимать самую  зловещую окраску,  это видел не один Тютчев.
Император Николай был в  бешенстве. Отступать ему было  некуда,  и  он решил
расширить  военные  действия против  Турции,  переправив русскую армию через
Дунай.  "Пришел  момент",  бодро  писал   он,   "восстановить  независимость
христианских  государств  в  Европе,  подпавших  несколько веков  назад  под
оттоманское иго"; речь здесь идет о молдаванах, сербах, болгарах,  босняках,
греках. В  начале 1854 года  царь  был еще  полон энтузиазма; он по-прежнему
надеется  завоевать  Турцию  и  водвориться  в  Константинополе  в  качестве
падишаха,  добавив  эту  должность к своему  званию  польского  короля.  Как
сообщает  Тарле, когда в Турции было  издано воззвание, извещавшее,  что все
перебежчики  из  русской армии  будут  приниматься  в Турции тем  же  чином,
Николай саркастически заметил, прочитав это объявление: "Жаль, что я не знал
этого, а то и я перешел бы на службу в Турцию со своим чином".
     Позже, однако, царю было уже не до шуток. В том, что  Англия  и Франция
вмешаются в русско-турецкий конфликт, не оставалось больше никаких сомнений.
Австрия, до того времени верная и даже  покорная союзница  России, вела себя
очень  двусмысленно,  явно  склоняясь   к  тому,  чтобы  также  примкнуть  к
союзникам. Силовые линии  в Европе менялись на глазах, впервые  после победы
над  Наполеоном.  Племяннику  императора,  Наполеону  III,  удалось  наконец
расколоть  антифранцузскую коалицию  России, Австрии  и  Пруссии. О событиях
1812-1814 годов постоянно вспоминали тогда и в России, и на Западе. Наполеон
III,  "маленький Бонапарт", жаждавший взять реванш за историческое поражение
своего великого  дяди, писал Николаю  после Синопского  сражения:  "Пушечные
выстрелы при Синопе болезненно отозвались в сердцах всех тех, кто в Англии и
во   Франции  обладает   живым   чувством   национального  достоинства",   и
подписывался  - "добрый  друг Вашего Величества  Наполеон".  Николай отвечал
ему: "Что  бы вы ни решили, Ваше  Величество, но не увидят меня  отступающим
перед угрозами. Я имею веру в Бога и в мое право; и я ручаюсь, что  Россия в
1854 году та же, что была в 1812".
     Вскоре Николай вызвал  в  Петербург  гр. Паскевича,  того  самого,  что
усмирял  польский бунт  в 1831 году, и назначил его  главнокомандующим всеми
войсками  на  западной   границе  России,  а  также   стоящими  в  Дунайских
княжествах. Паскевич с большой неохотой взялся за это дело,  убежденный, что
Австрия обязательно ввяжется  в войну, а Россия  ни за что  не  справится  в
одиночку с такой могущественной коалицией противников. Паскевич даже решился
посоветовать  императору  принять  ультиматум  западных  держав  и  очистить
княжества. Было  очень трудно это сделать "против мнения  всех в  ту минуту,
когда в порыве безумия мы готовились закидать  всю Европу шапками",  замечал
впоследствии сам Паскевич.  Но Николая, конечно, было уже не  остановить. Он
даже  сам  сочинил  специальную  прокламацию  для  Паскевича,  обращенную  к
христианским народам Оттоманской империи: "По воле императора Российского, с
предводительствуемым мной победоносным христолюбивым воинством его вступил я
в  обитаемый  вами край, не  как враг,  не для  завоеваний,  но  с крестом в
руках".
     Русские войска переправились через Дунай в марте 1854 года. "Мы перешли
через Дунай, слава Богу, и уже  посылаются болгарам колокола для церквей", с
восторгом писал тогда Константин Аксаков. Славянофилы  вообще пребывали в то
время в  самом радужном расположении духа. Наконец-то произошло долгожданное
чудо,  и  Россия  поднялась  на  всю высоту своего исторического  призвания.
Казалось,  совсем  немного  оставалось  до  разрушения  Турции,  а  заодно и
Австрии, и  полного освобождения всех  славян. Хомяков писал  тогда  графине
Блудовой,  "придворной  панславистке",*  {Лев  Толстой как-то заметил по  ее
поводу:    "это    было   время,   когда   Россия    в   лице   дальновидных
девственниц-политиков оплакивала разрушение  мечтаний о молебне  в Софийском
соборе"} ставшей своеобразной посредницей  между московскими славянофилами и
петербургским правительством: "Недаром же у Босфора такой съезд всевозможных
флагов, которые, конечно, никогда не развевались вместе на одних водах". "Не
на похороны  ли Турции такой съезд? Ведь ее, вероятно,  похоронят с почетом,
как следует  хоронить царство, от  которого дрожала вся  Европа". "Я уверен,
что все  кончится в пользу нашей задунайской братии и  в урок многим. Узнают
между прочим,  что славянофильство никогда  не было ни революционерством, ни
безумием,  а  верным предчувствием и  ясным  пониманием  наших отечественных
потребностей".
     Константин Аксаков также не сомневался  в благоприятном исходе начатого
дела. Он описывал в своих стихах двуглавого  орла, попавшего в свое время из
Византии в Москву, где:

     ...под солнцем новой славы,
     И благих и чистых дел
     Высоко орел двуглавый
     В небо синее взлетел.
     Но, играя безопасно
     В недоступной вышине,
     Устремляет ясны очи
     Он к полуденной стране! -

     то  есть обратно к Константинополю.  Даже  трезвый С. Т. Аксаков,  отец
Константина и Ивана,  не слишком увлекавшийся  славянофильскими  мечтаниями,
писал  в начале 1854  года Ивану: "Меня не  покидает ощущение, что  из  этой
страшной  войны  Россия   выйдет   торжествующею;   что  славянские  племена
освободятся  от турецкого  и немецкого ига;  что Англия  и Австрия упадут  и
сделаются незначительными государствами". "Я признаюсь тебе, что в 1812 году
дух  мой  не  был  так  взволнован,  как  нынче,  да  и вопрос  не  был  так
значителен".
     Ратное  настроение  славянофилов  доходило  до  крайних степеней;  Юрий
Самарин даже  записался в ополчение,  не  без той задней мысли, правда,  что
после  войны ему, как офицеру,  позволят  носить бороду. Хомяков на этот раз
ограничился более мягкими  формами убеждения,  поэзией и  публицистикой.  23
марта 1854 года он пишет знаменитое стихотворение "России":

     Тебя призвал на брань святую,
     Тебя Господь наш полюбил,
     Тебе дал силу роковую,
     Да сокрушишь ты волю злую
     Слепых, безумных, буйных сил.

     Вставай, страна моя родная
     За братьев! Бог тебя зовет
     Чрез волны гневного Дуная,
     Туда, где землю огибая,
     Шумят струи Эгейских вод.

     Но даже  создавая это воинственное  стихотворение, Хомяков не удержался
от того,  чтобы  не включить  в  него тот мотив, к которому  он питал  столь
пламенное пристрастие и который сам назвал "каноном покаяния":

     Но помни: быть орудьем Бога
     Земным созданьям тяжело.
     Своих рабов он судит строго,
     А на тебя, увы! как много
     Грехов ужасных налегло!

     В судах черна неправдой черной
     И игом рабства клеймена;
     Безбожной лести, лжи тлетворной,
     И лени мертвой и позорной,
     И всякой мерзости полна!

     Последняя приведенная мной строфа имела исключительный успех в  русском
образованном обществе, необычайно  лакомом на  любое обличение отечественных
порядков.  Она бесконечно  цитировалась, устно и письменно, по  поводу и без
повода. Никто не  обращал  внимания на  то,  что дальше  у Хомякова  шло: "О
недостойная   избранья,  ты   избрана!";   публику   не   интересовали   его
славянофильские  устремления, ее привлекало только  новое,  более или  менее
меткое и  хлесткое, выражение оппозиционности. Стихотворение это разошлось в
огромном  количестве  списков по  всей  стране.  Правда, поначалу,  в разгар
войны, проходившей  так  унизительно  для  России,  у  Хомякова  было  много
критиков, воспринявших его опус как неуместное и несвоевременное оскорбление
родины.   Затревожились   и   власти;   Хомякова   вызвали   к   московскому
генерал-губернатору  и взяли с него расписку,  что он без дозволения цензуры
не  только  не будет  печатать  свои произведения, но и никому  не станет их
показывать.  "А  матушке  можно?",  спросил  Хомяков  у  губернатора,  давно
знакомого  с  ним   и  его  семейством.  "Матушке  можете  читать",  отвечал
губернатор, "и передайте ей, пожалуйста, мое почтение".
     Великое столкновение с Западом всколыхнуло образованных русских по всей
России.  Достоевский, находившийся в ссылке в Сибири, был охвачен не меньшим
патриотическим одушевлением, чем жители Москвы и Петербурга. Он даже пишет в
связи  с этим стихотворение,  названное  им  "На европейские  события в 1854
году". Конечно,  с  его стороны  это была  скорее отчаянная попытка привлечь
внимание правительства  к своей  судьбе, этакое "captatio benevolentie". Тем
не  менее  это  произведение  по-своему любопытно  (оно приводится  здесь  в
Антологии, так же как и более позднее стихотворение Достоевского, написанное
уже  "на заключение мира"). Достоевский  не  был поэтом,  да и  вообще отвык
тогда, наверное,  за долгие годы каторги от любой литературной деятельности.
Его стихи выдают в  нем скорее прилежного читателя поэтических произведений,
чем   вдохновенного   стихотворца.   Они    насыщены   большим   количеством
реминисценций  из  Пушкина  и Лермонтова, но при  этом  строго  выдержаны  в
официальном стиле, со скрупулезным  соблюдением всех норм и правил тогдашней
патриотической  поэзии. Начало  стихотворения  сразу  вызывает в  памяти оду
"Клеветникам  России",  с  поправкой  на модные  в то  время  простонародные
интонации:

     С чего взялась всесветная беда?
     Кто виноват, кто первый начинает?
     Народ вы умный, всякой это знает,
     Да славушка пошла о вас худа!
     Уж лучше бы в покое дома жить
     Да справиться с домашними делами!
     Ведь, кажется, нам нечего делить
     И места много всем под небесами.

     Последние строки - явная переделка из Лермонтова:

     И с грустью тайной и сердечной
     Я думал: "Жалкий человек.
     Чего он хочет!.. небо ясно,
     Под небом места много всем,
     Но беспрестанно и напрасно
     Один враждует он - зачем?"

     Дальше  Достоевский  упоминает  о  свергнутом  монгольском  иге,  после
которого переходит сразу  к польскому восстанию 1830-1831 годов - видимо, не
без влияния Пушкина. По его примеру он также обращается и к западным витиям:

     Писали вы, что начал ссору русской,
     Что как-то мы ведем себя не так,
     Что честью мы не дорожим французской,
     Что стыдно вам за ваш союзный флаг,
     Что жаль вам очень Порты златорогой,
     Что хочется завоеваний нам,
     Что то да се... Ответ вам дали строгой,
     Как школьникам, крикливым шалунам.
     Не нравится - на то пеняйте сами!
     Не шапку же ломать нам перед вами!

     Отнесшись  так  сурово  к западным журналистам,  Достоевский  переходит
дальше к не менее решительным политическим выводам:

     Не вам судьбы России разбирать!
     Неясны вам ее предназначенья!
     Восток - ее! К ней руки простирать
     Не устают мильоны поколений.
     И, властвуя над Азией глубокой,
     Она всему младую жизнь дает,
     И возрожденье древнего Востока
     (Так Бог велел!) Россией настает.

     Свой  труд  Достоевский  в официальном  порядке  отправил в  Петербург,
адресовав  его  прямо  в III  Отделение. Злободневное произведение  не  было
напечатано, и позднее, уже после смерти Николая I,  опальный литератор пишет
новое стихотворение, посвященное Крымской войне. Интересно,  что в  нем  уже
появляются искорки подлинной поэтической образности:

     Когда настала вновь для русского народа
     Эпоха славных жертв двенадцатого года
     И матери, отдав царю своих сынов,
     Благословили их на брань против врагов,
     И облилась земля их жертвенною кровью,
     И засияла Русь геройством и любовью,
     Тогда раздался вдруг твой тихий, скорбный стон,
     Как острие меча, проник нам в душу он,
     Бедою прозвучал для русского в тот час,
     Смутился исполин и дрогнул в первый раз.

     Но все  было тщетно. Военное начальство  Достоевского  препроводило его
новое  стихотворение  министру  с  просьбой опубликовать  его,  а  заодно  и
присвоить  его  автору  унтер-офицерский   чин.  В  прапорщики  Достоевского
произвели, но печататься ему так и не дозволили. Зато его поэтические усилия
имели  другое неожиданное  следствие:  слухи о том, что Достоевский  написал
верноподданнические стихи,  распространились среди петербургских литераторов
и вызвали шумное негодование и насмешки  в так называемых передовых  кругах.
Как  же  можно  было, действительно,  отрекаться  от  революционных  идеалов
молодости по  таким пустяковым причинам, как ссылка и  каторга!  Как  вообще
посмел восхвалять царя русский интеллигент и литератор!
     Но  Достоевский  писал  свои  стихотворения не  только для того,  чтобы
снискать  расположение правительства.  Уже  в  то время у него  складывались
славянофильские  убеждения,  позднее  широко  развернутые  им  на  страницах
"Дневника  Писателя".  Точно  так  же,  как  и  славянофилы,  он  мечтал  об
освобождении  славян  от  турецкого владычества, об  основании всеславянской
конфедерации, а главное -о взятии Константинополя:

     Звучит труба, шумит орел двуглавый
     И на Царьград несется величаво!

     В  этом  смысле  стихотворения  Достоевского,  при  всей  наивности  их
выражения, вполне  можно рассматривать в  общем русле славянофильской поэзии
времен Крымской войны. Славянофилам казалось, что новый мир уже на пороге, и
нужно  только  сделать  несколько  решительных  усилий,  чтобы  царство  зла
разрушилось и настала совсем новая жизнь. Иван  Аксаков  писал в апреле 1854
года:

     На Дунай! туда, где новой славы,
     Славы чистой светит нам звезда,
     Где на пир мы позваны кровавый,
     Где, на спор взирая величавый,
     Целый мир ждет Божьего суда!

     Чудный миг! миг строгий и суровый!
     Там, в бою сшибаясь роковом,
     Стонут царств могучие основы,
     Старый мир об мир крушится новый,
     Ходят тени вещие кругом.

     Но действительные военные успехи  России сильно отставали  от пламенных
мечтаний  славянофилов.  За  день до  того, как написано было  стихотворение
Аксакова, гр. Паскевич сообщал Николаю: "С фронта французы и турки, в тылу -
австрийцы; окруженные со всех сторон, мы должны  будем не отойти, но  бежать
из  княжеств, пробиваться, потерять половину армии и  артиллерии, госпитали,
магазины.  В подобном  положении  мы были  в 1812 году  и ушли от  французов
только  потому,  что  имели  перед  ними три  перехода".  Паскевич,  знавший
западных славян не понаслышке