ию:   Вяземский   старательно   выдерживает
свойственную   старинной  оде   атмосферу  торжественной   приподнятости,  и
достигает  этого  старыми испытанными  средствами  - широким  использованием
славянизмов,  придающих  поэтической  речи подчеркнуто  архаический оттенок,
красочной  образностью, звонкой риторичностью, усложненностью  поэтической и
смысловой  фактуры,  обилием вопрошающих  и  восклицательных  интонаций. Это
обращение  к  традиции XVIII века было  совсем нетипичным для  литературного
деятеля, близкого к Карамзину.* {Карамзин был основателем нового направления
в русской  поэзии,  восходящего к "poesie fugitive" - легкой, "ускользающей"
французской  поэзии  начала  XIХ  века; он  стремился  изгнать  из  русского
поэтического обихода книжные и архаические выражения, ввести  в употребление
новый слог, свободный, гибкий и изящный, иногда даже близкий к разговорному.
К этому направлению, помимо Вяземского, принадлежали также Пушкин,  Батюшков
и Жуковский.} Но вместе с тем использование старой  традиции оказалось очень
плодотворным  для   дальнейшего  развития   русской   поэзии,  особенно  для
политической и гражданской лирики. Пушкин, который писал в "Евгении Онегине"
по поводу этого столкновения двух традиций:

     Тут бы можно
     Поспорить нам, но я молчу;
     Два века ссорить не хочу, -

     на  самом  деле  впитал и воспринял последовательно обе из них.  Не без
влияния  Вяземского  в  творчестве  Пушкина  появляются  высокие   одические
интонации:  известно,  например,  что  знаменитое  стихотворение  Вяземского
"Петербург"  неоднократно было  использовано  Пушкиным  и послужило одним из
источников "Деревни" и  "Медного Всадника". Вообще в сознании Пушкина не так
уж  редко всплывали цитаты из Вяземского, прямые и непрямые реминисценции из
его творчества. На одну из них он сам указал в примечании к тому же "Медному
Всаднику"  (написанном  осенью  1833  года),  сославшись   на  стихотворение
Вяземского  "Разговор 7  апреля 1832  года". Сравним  те строки  Вяземского,
которые, по-видимому, привлекли внимание Пушкина:

     Я Петербург люблю, с его красою стройной,
     С блестящим поясом роскошных островов,
     С прозрачной ночью - дня соперницей беззнойной -
     И с свежей зеленью младых его садов.
     Я Петербург люблю, к его пристрастен лету:
     Так пышно светится оно в водах Невы, -

     и  соответствующее   место   из   "одического"  Вступления  к  "Медному
Всаднику":

     Люблю тебя, Петра творенье,
     Люблю твой строгий, стройный вид,
     Невы державное теченье,
     Береговой ее гранит,
     Твоих оград узор чугунный,
     Твоих задумчивых ночей
     Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
     Когда я в комнате моей
     Пишу, читаю без лампады,
     И ясны спящие громады
     Пустынных улиц, и светла
     Адмиралтейская игла,
     И не пуская тьму ночную
     На золотые небеса,
     Одна заря сменить другую
     Спешит, дав ночи полчаса.

     И у Вяземского,  и у  Пушкина старая одическая традиция здесь уже очень
заметно видоизменена  и переосмыслена. Стихотворение  Вяземского, отобранное
мною  для Антологии, написано намного раньше и более традиционно. И его тон,
и содержание сразу вызывает в памяти монументальные оды Ломоносова: здесь  и
обращения к  России, и напоминание о  Петре,  о его деле, о  "новом  граде",
"возникшем  средь  чудес", и  призыв  к  миру (точнее,  "победам  мирным"  и
"грозной  тишине"),  и  указания   на  географическую  протяженность  России
(излюбленный  мотив!).  Как  всегда, пожелание  стойкости  "властелину шести
морей"  не может не повлечь за собой  и  упоминания  о  его  столкновениях с
Западом:

     Довольно гром метал ты в пламенной войне
     От утренних морей к вечерней стороне.

     У  Вяземского  было еще  больше  оснований  говорить  об  этом,  чем  у
Ломоносова  - его  стихотворение  писалось  уже  после грозовых событий 1812
года:

     Мы видели тебя игрой сердитой влаги,
     Грозой разбитый мачт конец твой предвещал;
     Под блеском молний ты носился между скал,
     Но силою пловцов, чад славы и отваги,
     На якорь опершись, ты твердо устоял.

     Набросав это стихотворение, Вяземский переписывает его в письме к А. И.
Тургеневу (13 июня 1819 года) и иронически помечает: "Так и быть! Видно  мне
на роду написано  быть конституционным поэтом". Видимо, Вяземского несколько
смущало, что его  "ода"  отчасти выглядит как верноподданническая, или может
такой  показаться (люди, принадлежавшие к его поколению,  в то время боялись
этого как  огня). На всякий случай он сообщает Тургеневу, что под  "незримым
кормщиком", ведущим корабль-Россию "к славной цели",  он  имел  в виду ни  в
коем случае не государя, а Провидение. Между тем его ода  отнюдь  не во всем
так  уж  традиционна:  завершается  она  строками,  которые  вряд  ли  могли
появиться под пером Ломоносова или Державина:

     Пловцов ты приведи на тот счастливый брег,
     Где царствует в согласии с законом
     Свобода смелая, народов божество;
     Где рабства нет вериг, оков немеют звуки,
     Где благоденствуют торговля, мир, науки
     И счастие граждан - владыки торжество!

     Эти  либеральные  интонации -  то  новое, что принес с  собой XIX  век,
настоящий, не календарный,  начавшийся в июне  1812 года. Он резко отличался
от века XVIII; как утверждает Ключевский (говоря здесь о Европе в целом, и о
Западе,  и   о   России):  "XVIII  столетие   было   веком  свободных  идей,
разрешившихся  крупнейшею революцией, XIX век, по крайней мере в первой  его
половине,  был эпохой  реакций,  разрешавшихся торжеством  свободных  идей".
Идеалом  Ломоносова  был   прочный  просвещенный  абсолютизм,  образцом  для
которого служила в первую очередь деятельность Петра Великого, и он  по мере
сил и возможностей старался просвещенности этого  абсолютизма содействовать.
Идеалом Вяземского  или  Пушкина  в ту  пору,  когда  писалось стихотворение
Вяземского ("Деревня" Пушкина появилась в том же 1819 году,  ода "Вольность"
-  двумя  годами  раньше)  стало  "отечество Свободы  просвещенной",  "народ
неугнетенный",  а также "сень  надежная  Закона", перед которой цари  должны
"склониться главой".  В данном случае это  было механическое  перенесение на
русскую почву умеренного западного либерализма, почитавшего панацеей от всех
социальных  бед  разумное  и  благонамеренное  законодательство.  Увлеченные
переложением в русские стихи абстрактного французского  легитимизма, русские
авторы употребляли тогда в своих произведениях почти одни и те же выражения:
"где крепко с  вольностью  святой законов  мощных сочетанье" (Пушкин);  "где
царствует  в   согласии  с   законом   свобода   смелая,  народов  божество"
(Вяземский). Впрочем,  главным новшеством по  сравнению с XVIII веком  здесь
был  сам  дух  оппозиционности,  который уже  нельзя  было  счесть  безумным
единичным проявлением, как это было в случае с Радищевым.
     В стихотворение Вяземского  либеральные интонации  неспроста вторгаются
сразу  после напоминания о  бурях  Отечественной  войны. Как уже говорилось,
широкое распространение этих идей в России было напрямую связано с событиями
1812-1814 годов. На целое поколение  русской  молодежи, принявшей  участие в
этих  событиях,  они  произвели   яркое   и  уже  неизгладимое  впечатление.
Ключевский,  рассуждая  об  истоках  движения  декабристов,  пишет  об  этом
поколении:  "Они прошли Европу от Москвы  и  почти до  западной  ее окраины,
участвовали  в шумных  событиях,  которые  решали  судьбу западноевропейских
народов,  чувствовали  себя  освободителями  европейских национальностей  от
чужеземного  ига;  все  это  приподнимало  их, возбуждало  мысль;  при  этом
заграничный поход дал им обильный  материал для наблюдений.  С  возбужденной
мыслью, с сознанием только что испытанных  сил они  увидели за границей иные
порядки;  никогда  такая  масса  молодого  поколения  не  имела  возможности
непосредственно наблюдать иноземные  политические  порядки;  но все, что они
увидели  и наблюдали, имело  для них значение не  само по  себе, как для  их
отцов,  а только  по  отношению к  России".  Эту  связь  подчеркивали и сами
декабристы.  А.  А.  Бестужев,   например,  писал  царю  из  Петропавловской
крепости: "Наполеон  вторгся в Россию,  и  тогда-то  народ  русский  впервые
ощутил  свою  силу,   тогда-то   пробудилось   во   всех   сердцах   чувство
независимости,  сперва политической, а впоследствии и  народной. Вот  начало
свободомыслия в России".
     Вернувшись  в Россию после  участия  в заграничном походе,  эти молодые
люди со своими взбудораженными нервами  и нерастраченными  силами попадали в
тогдашнюю русскую обстановку, постепенно  становившуюся для  них  все  более
душной и стеснительной. Русскому  правительству  было  в то  время уже не до
реформ; "силою  вещей",  по  выражению  Пушкина, очутившись  в  Париже,  оно
"как-то самим ходом  дел", как  это назвал Ключевский, постепенно перешло на
весьма консервативные позиции в международных отношениях - а это повлекло за
собой  и свертывание реформ  в самой России: ведь "нельзя  же  было в  самом
деле", говорит Ключевский, "одной рукой поддерживать охранительные начала на
Западе,  а  другой   поддерживать   преобразовательные  предприятия   дома".
Головокружительные вихри истории, бушевавшие в  ту пору,  ошеломили не  одну
слабую голову; Александру, игравшему в  них не последнюю роль, наконец стало
казаться, что именно на него  теперь Промысел, тот самый, что совсем недавно
стремительно  вознес  и   обрушил  Наполеона,  возложил  грандиозную  задачу
установления  мира  в  Европе  на  совершенно  новых  началах.  Александр  и
попытался  водворить  в Европе этот новый порядок, основывавшийся,  как  это
первоначально  было задумано, не только на  справедливости, но  и на началах
евангельских   заповедей   и  братской   любви   между   народами.  Западные
правительства с лихвой  отплатили  ему за эти благие устремления, а также за
избавление Европы от  наполеоновского ига:  на Венском конгрессе, начавшемся
осенью 1814  года, они за спиной  Александра, приехавшего туда решать судьбы
Европы  на  правах победителя,  моментально составили  против него коалицию,
"форменный наступательный союз", состоявший из  Австрии, Франции и Англии, к
которым примкнули  также  Нидерланды, Бавария, Вюртемберг и  Ганновер.  Было
решено начать войну против России, подняв на нее для начала Швецию и Турцию.
"Уже  определены были контингенты почти полумиллионной союзной армии,  князь
Шварценберг  начертил  план  военных  действий,  и  назначен  срок  открытия
кампании", пишет Ключевский. Россию и  Александра спасла от новых потрясений
просто счастливая  случайность: как  раз в это время Наполеон бежал со своей
Эльбы. Известие об этом было получено в Вене в конце февраля 1815 г., "среди
балов,  маскарадов,  спектаклей,  каруселей, интриг  и парадов".  "Как будто
среди "танцующего"  конгресса,  как  его называли,  появился  с  того  света
страшный  мертвец  в белом саване со знакомыми  всем  скрещенными  на  груди
руками.  Обомлевшие интриганы судорожно схватились за Россию, за Александра,
готовые опять стать в его распоряжение в новой борьбе".
     Когда  Наполеон  вступил  в  Париж,  он  нашел  в   королевском  дворце
антирусскую  конвенцию, забытую там бежавшим Людовиком XVIII, и  переслал ее
Александру.  Русский  император  тем не менее так и  не  избавился  от своих
иллюзий, и  возобновил договор  с Австрией,  Пруссией и  Англией  на прежних
началах.  В этом  же духе  он составил  акт Священного союза, подписанный им
самим, королем прусским и австрийским императором. Тут  уж ему  стало совсем
не до России и не до реформ; европейские народы вели  себя очень беспокойно,
и  поддерживать  порядок в  Западной  Европе  постоянно  приходилось  силой.
Евангельские  заповеди и братская  любовь  между  народами быстро  отошли на
второй план, и в  Европе разразилась "шальная правительственная реакция", до
которой  России,  в  общем-то,  не  было  никакого дела,  но  как-то  так уж
получилось, что она была поставлена "под охрану русских штыков".

8

     Эта   изменившаяся   обстановка  постепенно   начала   приводить   и  к
переосмыслению исторической роли Наполеона, которое происходило не только на
Западе, но и в России. Как вскоре стало выясняться, новый (а точнее, старый)
политический  порядок  в  Европе,  устанавливавшийся  "законными  монархами"
России,  Австрии  и  Пруссии, был более реакционным  и  более  тягостным для
народов, чем тот, что насаждался "тираном и узурпатором". На этом фоне образ
Наполеона не меркнул со  временем,  а  напротив, разгорался все ярче и ярче.
Формировалась  "la  legende napoleonienne":  "le tyran"  превращался  в  "le
heros". С годами все  больше  бледнели  воспоминания  о деспотическом режиме
Наполеона  и все сильнее проступало обаяние его  выдающейся личности.  Этому
способствовал и тот  мученический  ореол,  который стал  окружать  Наполеона
после  того, как он оказался в изгнании  и заточении: всесильный самодержец,
повелевавший  всей  Европой,  преобразился  теперь  в   поверженного  гения.
Наконец,  смерть  Наполеона  привела  к  окончательному  переосмыслению  его
образа, ярко высветив его героические и трагические грани.
     Пушкин узнает об  этой смерти 18 июля  1821 года и сразу же набрасывает
черновой  вариант и прозаический план стихотворения, посвященного Наполеону.
В  то  время  в России  не  было  еще  и  следов  позднейшего романтического
наполеоновского культа. Отношение к свергнутому императору оставалось  почти
таким же, как  в 1812 году; по крайней мере, публикации в  русских журналах,
откликнувшихся на  смерть Наполеона,  были выдержаны в том  же  духе,  что и
незабвенные инвективы времен Отечественной войны. Пушкинское  стихотворение,
включенное здесь в Антологию - это первая попытка перекроить образ Наполеона
на новый лад. Оно  и  начинается с  декларации  того, что  "великий человек"
"угас" и  для него, "изгнанника  вселенной", "уже  потомство настает": эпоха
Наполеона окончена, настало время подводить  итоги.  Пушкин  и  пытается это
сделать,  но  выходит  это  у  него  как-то  странно  и  противоречиво.  Его
стихотворение  сплошь  насыщено  оксюморонами;  оно,   можно  сказать,  само
является одним большим оксюмороном (оксюморон - это сочетание несочетаемого:
горячий лед; сухая вода; американская  культура). Образ Наполеона двоится  у
Пушкина: с  одной  стороны,  это "великий  человек"  с  "чудесным  жребием",
"могучий баловень побед", чьей "силой роковой" "падают царства";  с другой -
это "тиран"  с "дерзкой  душой" и  "погибельным счастьем",  вослед  которому
летит  "как гром, проклятие племен".  Часто оба  эти подхода  сталкиваются в
одном образе:

     Над урной, где твой прах лежит,
     Народов ненависть почила,
     И луч бессмертия горит.

     Иногда  такое столкновение производит и  комическое  впечатление: когда
поэт с  искренним  риторическим  пафосом (не  зря  же он  называл  это  свое
произведение  одой)  обращается к Наполеону, вначале  погубившему  Европу  и
затем с теми же намерениями пришедшему в Россию:

     Надменный! кто тебя подвигнул?
     Кто обуял твой дивный ум? -

     то  он  как  будто  не  замечает,  что здесь  восторженно-романтическая
характеристика  героя,  наделенного  дивным  умом,  несколько не  вяжется  с
громкими укоризнами ему  и его действиям.  Пушкин и  сам был недоволен своим
стихотворением.  Через  несколько  лет  после его  создания он писал  А.  И.
Тургеневу:  "Вы желали  видеть  оду  на  смерть  Наполеона. Она не  хороша".
Приведя все-таки в своем письме несколько "самых сносных" строф (четвертой и
пятой  -  тех, в которых  Наполеон  обрисован  наиболее  цельно  и  в  самых
романтических   красках),  Пушкин  добавляет  к  ним   и   последнюю  строфу
стихотворения:

     Да будет омрачен позором
     Тот малодушный, кто в сей день
     Безумным возмутит укором
     Твою развенчанную тень!
     Хвала! ты русскому народу
     Высокий жребий указал
     И миру вечную свободу
     Из мрака ссылки завещал...

     Впрочем,  Пушкин и  тут оговаривается, что эта строфа, "ныне не имеющая
смысла" - это его "последний либеральный бред", что он "закаялся" и "написал
на днях  подражание басни умеренного демократа  Иисуса  Христа" (речь идет о
стихотворении   "Свободы   сеятель   пустынный",    в   котором   отразилось
разочарование   Пушкина   в   западноевропейском   революционном   движении;
неудивительно,  что  он  тогда  же  разочаровался   и  в  "вечной  свободе",
завещанной  Наполеоном). Таким образом, Пушкин  извлекает  теперь из  своего
стихотворения  одну только  его "романтическую" составляющую, предпочитая не
упоминать   об   его  "одической"  части,  восхваляющей  победу   России   в
Отечественной войне. Как видно, за время, прошедшее со смерти Наполеона, его
образ   подвергся   в   русском   обществе   значительному   переосмыслению.
Романтический культ  Наполеона возрос и укоренился, а о героических подвигах
свободолюбивой  России  после  подавления  ею  революций  в Западной  Европе
напоминать  уже было немного неуместно. Тем не менее Пушкин не  меняет здесь
своего главного  вывода, обобщающего  его размышления  об исторической  роли
Наполеона, вывода о том,  что он  "русскому  народу" "высокий жребий указал"
(эта оценка уже не будет меняться у Пушкина и в дальнейшем). Пушкин первым в
России пропел  хвалу  Наполеону, причем  концовка его стихотворения (немного
неожиданная после звучного  перечисления  "обид"  и  "стяжаний", причиненных
"тираном") показалась, несмотря  на весь  последующий наполеоновский  культ,
настолько  шокирующей,  что   и   через  восемьдесят  лет   после  этого  А.
Кирпичников,  автор  статьи о Пушкине  в  Энциклопедии  Брокгауза  и Эфрона,
писал, что в стихотворении  "Наполеон", и  особенно в его  последней строфе,
"поэт  проявил  такое благородство  чувства  и  силу мысли, что  все  другие
русские лирики должны были показаться перед ним пигмеями".
     Еще большее благородство  чувства и  силу  мысли поэт проявил в  другом
произведении, посвященном Наполеону: неоконченном,  но  очень примечательном
стихотворении "Недвижный царь  дремал на царственном пороге", также вошедшем
в эту Антологию. Оно  написано  с заметно  большим поэтическим вдохновением,
чем более раннее стихотворение "Наполеон", может быть, потому, что сам образ
Наполеона к тому времени прояснился  и приобрел большую цельность в сознании
Пушкина. Исторические  роли теперь распределены  совсем по-другому: Наполеон
становится "наследником Вольности"  (хотя и остается ее убийцей), а законный
монарх  Александр   занимается  тем,   что  жестоко  подавляет   европейские
революционные  движения. Столкновению  этих двух  образов  и  посвящено  это
произведение, не печатавшееся и даже,  скорее  всего,  не распространявшееся
при  жизни Пушкина. Пушкин  как  бы переворачивает ход исторических событий:
его стихотворение  начинается с  описания  действий  Александра,  смирившего
"ветхую  Европу" и уничтожившего ее свободу, и лишь потом  появляется  некий
призрак,  дух  Наполеона,  смутивший  гордое  спокойствие  "владыки севера".
Наполеон здесь обрисован уже в самых романтических тонах:

     То был сей чудный муж, посланник провиденья,
     Свершитель роковой безвестного веленья,
     Сей всадник, перед кем склонилися цари, -

     но все-таки, как и ранее,  Пушкин именует его "хладным кровопийцей", то
ли не  в силах окончательно перейти от привычного осуждения к набиравшей ход
идеализации, то ли сознательно пытаясь придать этому образу большую  глубину
и неоднозначность.  Но роль Александра здесь  уже решительно  переосмыслена:
его   размышления  об  итогах  своей  деятельности  -   это  самая  яркая  и
значительная часть стихотворения:

     Давно ли ветхая Европа свирепела?
     Над