рды киловатт. А я работал  как  алхимик,  как  тот
ученый псих-одиночка, о котором ты, вероятно, подумал. Вот и  создал  пока
только  селектор.  Название,  конечно,  приблизительное.  Но   у   прибора
избирательная направленность: он выбирает вектор, тот поворот времени, где
уже другая система отсчета.  Мощность  его  не  более  часа,  иногда  даже
меньше,  в  зависимости  от   напряженности   твоего   времени.   На   эту
напряженность рассчитана и  настройка:  селектор  может  выбрать  из  всех
вариантов твоего ближайшего будущего самые напряженные четверть часа.  Или
полчаса, даже час...
   - А дальше?
   - Ты возвращаешься к исходной точке. На  большее  мощность  прибора  не
рассчитана. Конечно, при наличии средств и возможностей, какими  обладает,
скажем, ядерная физика, я мог бы перестроить время в масштабе столетий. Но
кто даст мне эти  средства?  Пентагон,  пожалуй,  даст.  Гитлер  отдал  бы
половину Европы за эту возможность в  сорок  третьем  году.  А  когда  это
поймут Рокфеллеры, я стану богом. Но тут  я  честно  говорю:  "Нет!"  -  и
закрываю лавочку.  Человечество  еще  не  выросло,  чтобы  получать  такие
подарки.
   - Есть же социалистические страны, - сказал я.
   - Зачем же им перестраивать будущее? Они сами  строят  его,  исходя  из
разумных предпосылок настоящего.
   - Ну, а интересы науки? - Я старался как-то утешить его.
   - Нынче они сродни  интересам  коммерции.  Представь  себе  рекламочку:
"Параллельное время! Все варианты  будущего!  Возвращение  гарантировано".
Нет уж, моделируйте сами. Не для этого я десять  лет  просидел  в  научном
подполье.
   Я молчал. Энтони  за  стойкой  листал  журнал.  Девушки,  ужинавшие  за
портьерой, давно ушли. Какой-то пьяница, заглянувший с улицы,  заиграл  на
губной гармошке - не песенку, не мелодию даже, просто гамму.  Он  повторял
ее опять и опять, пока Энтони не закричал, что здесь не "Карнеги-холл",  а
драг-сода. Гамма умолкла.
   - Как-то великий  Стоковский  сравнил  гамму  с  лесенкой,  по  которой
взбирается  звук-хамелеон,  -  сказал  Лещицкий.   -   Пожалуй,   я   могу
смоделировать ближайшие полчаса по шкале гаммы. Идет?
   - Лучше не надо, - попросил я. - Да и что может случиться  в  ближайшие
полчаса?
   Он не ответил. Мы вышли молча: я - с тайным  намерением  отделаться  от
него поскорее, он - с непонятной суровостью, сомкнувшей его тонкие,  почти
бесцветные  губы.  Мистификатор  или  маньяк?  Скорее   последнее.   Тихое
помешательство, вероятно.
   Дождь настиг нас минут через десять, причем с такой свирепостью, что мы
едва успели добежать до навеса  над  каменной  лестницей,  спускавшейся  в
полуподвальную овощную лавку.
   Лещицкий почему-то держал  в  руке  свой  псевдопортсигар  в  сиреневой
оболочке, потом, словно спохватившись, снова убрал  его.  Мне  показалось,
что в нем что-то щелкнуло, а в пучке света от уличного фонаря косые  струи
дождя вдруг странно удвоились.



РЕ

   Я взглянул на ручные часы - без пяти десять - и тотчас же  по  привычке
приложил их к уху: идут.
   - И дождь идет, - глухо проговорил Лещицкий, - а такси нет.
   - Что-то есть, - сказал я, вглядываясь в дождливую мглу.
   Два снопа света пронзили ее из-за угла.  Фары  принадлежали  автомобилю
ярко-желтого цвета.
   - Эй! - крикнул я, высовываясь из-под навеса. - Сюда!
   - Это не такси, - сказал Лещицкий.
   Но автомобиль притормозил и медленно двинулся  вдоль  тротуара.  Он  не
остановился, только чуть опустилось дверное  стекло,  и  в  образовавшейся
щели на свету блеснуло черное вороненое дуло.
   - Ложись! - шепнул Лещицкий и рванул меня вниз.
   Но поздно. Две автоматные очереди оказались быстрее. Меня что-то сильно
ударило в  грудь  и  в  плечо,  опрокинув  на  камень.  Лещицкий,  странно
перегнувшись,  медленно  оседал,   словно   сопротивлялись   несгибавшиеся
суставы. Последнее, что я увидел, было красное пенящееся пятно у  него  на
лице вместо рта.
   Надо мной застучали по камню чьи-то подкованные железом каблуки.
   - Один еще жив, - сказал кто-то.
   - Все равно сдохнет.
   Я услышал звонкий плевок о камень.
   - А ведь это не те.
   - Ты думаешь?
   - Вижу.
   Сапог пнул  меня  ногой  в  голову.  Боли  я  не  почувствовал,  только
оборвалось что-то в мозгу.
   И снова чей-то голос:
   - Опять штучки Эльжбеты.
   - Темнит девчонка.
   - Давно темнит.
   - С нее бы и начать.
   - Поди скажи это Копецкому.
   Больше я ничего не слышал. Все погасло - и голоса, и свет.



МИ

   Я открыл глаза и взглянул на часы:  без  пяти  десять.  Мы  по-прежнему
стояли на лестнице под навесом.
   - А дождь идет, - сказал Лещицкий, - и такси нет.
   - Перейдем на угол, - предложил я, - там тоже навес.
   - Зачем?
   - Скорее такси найдем. Там же поворот.
   - Иди. Я здесь останусь, - отказался Лещицкий.
   Я перебежал на противоположный угол улицы. Волосы и плащ сразу намокли.
К тому же навес здесь был короче, и сухая полоска  асфальта  под  ним  еще
меньше: косые струи дождя били уже по ногам. Я  прижался  спиной  к  двери
какого-то магазина или квартиры и вдруг почувствовал,  что  она  подается.
Еще нажим - и я очутился за дверью в полной темноте. Протянул руку, -  она
уперлась во что-то теплое и мягкое. Я вскрикнул.
   - Тише! И осторожнее: вы мне чуть щеку не проткнули, - произнес  кто-то
шепотом, и невидимая рука подтолкнула меня вперед.  -  Дверь  перед  вами.
Увидите свет, коридор. В конце комната. Он пока один. Как войдете...
   - Зачем? - перебил я.
   - Не бойтесь:  он  слепой,  хотя  стреляет  метко,  учтите.  -  Шепоток
принадлежал женщине, лицо которой  находилось  где-то,  рядом  с  моим.  -
Сыграйте с ним в шахматы, он это любит. И подождите меня: я скоро вернусь.
   Дверь на улице приоткрылась и снова захлопнулась, два раза  щелкнув.  Я
потянул ее, она не поддалась, а щеколды я не нащупал. У меня с  собой  был
карманный фонарик - я пользовался им  в  темных  коридорах  гостиницы:  ее
владелица экономила на электролампочках. Фонарик осветил темный  тамбур  и
две двери - на улицу и внутрь помещения. Уличную, видимо, заперли на ключ,
другая же распахнулась легко;  я  увидел  коридор  и  свет  в  конце  его,
падавший из открытой комнаты.
   Стараясь не шуметь, я дошел до нее и остановился  у  входа.  Человек  в
черной бархатной курточке, с длинными  волосами,  небрежно  разбросанными,
как  у  битлсов,  тщательно  вырезывал  в  раскрытой  книге  прямоугольное
углубление. Его можно было принять за юношу, если б  не  тронутая  сединой
шевелюра и лучики морщинок у глаз. Сидел он  против  мощной  электролампы,
должно быть, в пятьсот или в тысячу ватт, и сидел так близко к ней, как не
мог бы сидеть ни один человек с нормальным зрением. Но он был слеп.
   - Я открыл идеальный тайник,  Эльжбета,  -  сказал  он  по-польски,  не
отрываясь от работы. - Все письма укладываются. Сейчас увидишь.
   Он взял пачку писем в продолговатых конвертах и вложил в  искусственное
углубление в книге. Потом смазал клеем соседние, не вырезанные страницы  и
закрыл письма.
   - Теперь встряхиваем. - Он тряхнул  книгой,  держа  ее  за  переплетные
крышки. - Ничто не выпадает, смотри. Никакой Пуаро не найдет.
   Я молчал и не двигался, не зная, что делать.
   -  Почему  молчишь?  Эльжбета?  -  насторожился  он   и   крикнул   уже
по-английски: - Кто здесь? Стоять на месте!
   Он швырнул книжку  на  стол  и  схватил,  видимо,  давно  лежавший  там
пистолет, удлиненный глушителем. По тому, как он держал его  и  как  точно
направил в мою сторону, видно-было, что слепота нисколько не мешает ему  в
умении обращаться с оружием.
   - Малейшее движение - и я  стреляю.  Кто  вы?  -  спрашивая,  он  стоял
вполоборота ко мне; не смотрел, а слушал, как все слепые.
   Не отвечая, я тихо переставил ногу назад.  Тотчас  же  щелкнул,  именно
щелкнул, а не прогремел выстрел. Пуля  врезалась  в  штукатурку  где-то  у
моего уха.
   - С ума сошел, - сказал я по-польски. - За что?
   - Поляк? Я так и думал, - ничуть не удивился он и не опустил пистолета.
- Подойдите к столу и сядьте напротив. И не пытайтесь  достать  оружие:  я
услышу. Ну?!
   Проклиная себя за эту идиотскую авантюру, я  подошел  к  столу  и  сел,
развязно вытянув ноги. Дуло пистолета следовало за мной по той же  орбите.
Теперь оно смотрело мне в грудь; я бы мог схватить его, если  бы  не  имел
дело с сумасшедшим - так я мысленно окрестил своего визави.
   - От Копецкого? - спросил он резко.
   - Не знаю такого, - сказал я.
   - Тогда откуда?
   - Из Польши.
   - Давно?
   - С декабря прошлого года.
   Он свистнул.
   - Не врете?
   - Я бы мог показать вам документ,  только  ведь  вы...  -  Я  деликатно
замялся.
   - Значит, коммунист? - перебил он.
   - Значит, - рассердился я.
   Меня уже начинал раздражать этот допрос.
   - Почему вы здесь?
   Я рассказал.
   - Почему-то я вам верю, - задумался он. - Но... вы видели тайник...
   Я мельком взглянул на книжку с барельефом Мицкевича на обложке.
   - И письма, - с угрозой прибавил он.
   - Плевал я на ваши письма! - совсем уже разозлился я.
   - Тогда подождем, когда за ними придут. Они обязательно придут. Должны.
   - Кто это "они"? - спросил я.
   - Тсс... - прошептал он и прислушался, как-то странно  вытянув  голову,
совсем как Человек-Ухо из сказки Гримм.
   Я ничего не слышал: тишина, смешанная с шумом дождя за окном,  окружала
меня.
   - Кто-нибудь вошел? - спросил я.
   - Тсс... - опять остановил он меня. - Они еще не вошли. Они без машины.
Сейчас открывают дверь своим ключом. Прошли тамбур. Идут.
   Все это он проговорил, почти беззвучно шевеля губами. Я услышал  только
слабый стук подкованных каблуков по коридору.
   - Вы останетесь здесь, а я пройду за портьеру.  Ни  в  коем  случае  не
говорите им, где я. И не бойтесь: они не начнут со  стрельбы  -  им  нужны
письма. Скажите, что они в шкатулке на диване. Хорошо?
   Я кивнул.  Он  легко  и  свободно,  как  зрячий,  прошел  за  портьеру,
наполовину перегораживавшую комнату в ее дальнем углу. Я остался сидеть  в
той же позе, ожидая самого худшего.
   Вошли двое в мокрых дождевиках с автоматами. Смятая  фетровая  шляпа  у
одного была надвинута глубоко на глаза, другой был черен,  небрит,  мокрые
вихры его закручивались колечками. Он отряхивался, как  вылезший  из  воды
пес.
   - Где Жига? - спросили оба одновременно.
   Я понял теперь, почему слепой не удивился тому, что я поляк.  Эти  тоже
были поляками.
   - Я жду его, - сказал я первое, что пришло в голову.
   Небритый оглянулся, скользнул глазами по комнате и вдруг  дал  короткую
очередь из автомата по складкам портьеры. Я ожидал вскрика, стона, падения
тела, но ничего не последовало.
   Тогда оба повернулись ко мне. "Конец", - подумал я и еле выговорил:
   - Вы за письмами? Они в шкатулке.
   - Где?
   Я показал на небольшой ящичек на диване.
   - Подойди и открой, - приказал небритый.
   Я подошел и дрожащими руками, уже не владея ими,  открыл  шкатулку.  На
дне ее белела стопочка продолговатых конвертов.  Небритый  оттолкнул  меня
автоматом и заглянул внутрь.
   - Здесь, - сказал он и ухмыльнулся.
   Больше он ничего не успел. Что-то несколько раз знакомо щелкнуло  из-за
портьеры, и почти одновременно грохнулись  на  пол  и  молчун  в  фетровой
шляпе, и мой небритый собеседник. Я не помню,  что  стукнуло  раньше,  его
затылок или выпавший из рук автомат.
   - Вот и все, - усмехнулся слепой, выходя из-за портьеры.
   Он тронул ногой одного, потом другого и  отдернул  ее,  как  купальщик,
попробовавший, холодна ли вода.
   - А вы хорошо  поработали  и  заслуживаете  награды,  -  продолжал  он,
протягивая мне что-то похожее на большую медную монету.  -  Возьмите.  Эта
медалька при случае может вам  пригодиться.  Жил  для  отчизны,  умер  для
славы, - засмеялся он и умолк, опять к чему-то прислушиваясь.
   И опять я ничего не услышал.
   - Приехали, - сказал он. - Это за  мной.  Вы  мне  не  помогайте  и  не
провожайте: я хожу здесь, как в темноте кошка. Выходите минуты  через  две
после меня. Дверь я оставлю  открытой.  И  не  задерживайтесь.  Встреча  с
полицией в таких случаях далеко не радость. Тем более, что вы иностранец и
коммунист.
   Он взял со стола книгу с вклеенными в  нее  письмами  и,  не  одеваясь,
вышел из комнаты, нигде не замедлив шага. Ничто не скрипнуло в коридоре  -
ни пол, ни дверь. Он действительно ходил бесшумно, как кошка.
   Я подождал две минуты, рассматривая полученную медаль.  Матовый  кружок
из бронзы с барельефом головы в лавровом венке, похожей на головы  римских
императоров. На оборотной стороне  девушка  в  тунике  водружала  урну  на
украшенный постамент. Вокруг царственной головы вилась надпись  латинскими
буквами:
   IOZEF XIAZE PONIATOWSKI
   Вокруг девушки в тунике той же  вязью  завивались  уже  слышанные  мною
слова:
   ZYL DLA OYCZYZNY. UMARL DLA SLAWY
   Понятовский?  Что  я  знал  о  нем?  Наполеоновский  маршал,  племянник
последнего короля, незаурядный военачальник и политический неудачник,  так
и не получивший от Наполеона заветной польской  короны.  Бонапарт  обманул
его,  не  восстановил  Польши,  и  даже  в  наспех  созданном  им  Великом
герцогстве Варшавском Понятовский  получил  только  военное  министерство.
Погиб он доблестно в одной из наполеоновских  битв,  забытый  императором,
трон под которым уже шатался. Не  Бонапарт,  а  польские  патриоты  выбили
тогда эту медаль: "Жил для отчизны, умер для славы". Кому-то  из  нынешних
американских поляков, должно быть, очень нравился этот лозунг. Мне -  нет.
Неточный, без адреса. Почему только для славы? Для какой  славы?  У  кого?
Для славы умирали и недостойные, даже Герострат.  Я  внутренне  усмехнулся
пафосу Жиги, с каким он вручил мне эту медаль: интересно,  когда  и  зачем
она могла мне понадобиться?
   Я сунул ее в карман и, не оглядываясь на мертвых налетчиков,  вышел  из
комнаты. Дверь на улицу, как и было  условлено,  поскрипывала  на  петлях,
открытая настежь. Меня встретили безлюдная улица, плеск дождя на асфальте,
желтый свет фонарей в алмазной дождевой сетке. Я перебежал  под  дождем  к
тому же навесу напротив, где стоял Лещицкий. Он и  теперь  стоял  там  же,
всматриваясь в танец дождевых струй в пучке света. И мне опять показалось,
что   они   раздвоились,   как   в   глазах   у   человека,    страдающего
головокружениями.



ФА

   Я тут же посмотрел на часы: без пяти десять. Чушь какая-то! Ведь у Жиги
я пробыл верных полчаса. Может, часы забарахлили? Я снова  приложил  их  к
уху: нет, шли.
   - И дождь идет, - так же, не глядя на меня, проговорил  Лещицкий,  -  а
такси нет.
   - Вон оно, пошли, - сказал я и шагнул навстречу вынырнувшему из темноты
такси.
   - Поезжайте без меня, -  решительно  отказался  Лещицкий,  -  не  люблю
желтых машин.
   Убеждать его я не стал, сел рядом с  шофером,  назвал  адрес.  Вольному
воля, пусть остается, если хочется мокнуть. Потом я пожалел, что не  узнал
его адреса: занятный все-таки человек. Но я тут же забыл об этом: в кабине
было светло и жарко, быстрая езда убаюкивала, мысли путались. Я постарался
вспомнить, что произошло со мной до встречи с  Жигой,  и  не  мог.  Кто-то
стрелял или где-то стреляли. Может быть, об этом рассказывал Лещицкий, а я
забыл? Кажется, он действительно  о  чем-то  рассказывал.  О  чем?  Что-то
случилось с  памятью,  какой-то  провал,  вакуум,  муть.  Я  помню  только
происшедшее четверть часа назад. Двух человек убил Жига из-за портьеры.  У
меня на глазах. А я как ни в чем не бывало - даже  сердце  не  дрогнуло  -
перешагнул и ушел. Странно только то, что часы  как  показывали  без  пяти
десять, так и остановились. Да не остановились же,  шли!  Я  посмотрел  на
циферблат: десять. Неужели только пять минут прошло?
   Я обратился к водителю:
   - Сколько на ваших?
   Спросил по рассеянности по-польски, но вместо естественного "что, что?"
услышал обрадованное: "Пся кошць! Земляк!" Усталое, потное лицо его  сияло
доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям
торчали  два  гнилых  корешка.  Однако  он  был  совсем  не   стар,   этот
широкоскулый крепыш в рубашке-расписухе: лет тридцать  семь  -  сорок,  не
больше.
   Мы уже подъезжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и  подрулил
к тротуару:
   - Надо же потрепаться, в кои-то веки земляка встретил. Тоже эмигрант?
   - Нет, - сказал я, - недавно приехал.
   - Откуда?
   - Из Польши.
   Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал  уже  нечто  совсем
неопределенное:
   - Бывает, конечно.
   - А ты почему не на родине? - в свою очередь, спросил я.
   - Кому я там нужен без пользы?
   - Шоферы везде нужны.
   Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял:
   - Я и в армии шофером был.
   - В какой армии?
   - "В какой, в какой"! - повторил он с вызовом. - В нашей. Из России  до
Тегерана, туда-сюда, шатало-мотало, из-под  Монтекассино  сутки  на  брюхе
полз... "Червоны маки на Монтекассино..." - зло  пропел  он  и  сплюнул  в
окошко. - А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости.
   - Так подавай заявление, вернешься, - сказал я.
   Он не спрашивал меня о нынешней Польше - это я сразу заметил.  Либо  он
был вполне удовлетворен тем, что знал  о  ней,  либо  это  его  просто  не
интересовало.
   - Кому я там нужен без пользы? - повторил он. - Вот найду кое-что.  Так
и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж  кто-то
из наших прячет определенно.
   - Письма, что ли? - спросил я легкомысленно.
   Он весь подобрался, как кошка перед прыжком.
   - А что ты знаешь о письмах?
   - Одни прячут их, другие ищут. Смешно, - сказал я и прибавил: -  Кончай
треп, приехали. Давай к углу.
   - Закурить есть? - спросил он хрипло.
   Мы закурили.
   - Так земляки не прощаются, - заметил он укоризненно. - Есть  тут  одно
местечко. Недалеко. Слетаем?
   Я вспомнил насмешки Лещицкого  над  моей  осторожностью  и  безрассудно
кивнул:
   - Слетаем.
   Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без  реклам  -  на
окраине даже в  таких  городах  темновато.  Я  закрыл  глаза,  не  пытаясь
узнавать улиц. Не все ли равно, какое это "местечко", и не  все  ли  равно
где.
   В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской.  "Почему
потухла? Не знаю. Перегорело что-нибудь, - равнодушно отмахнулся водитель,
вылезая из машины. - Внутри света хватит", -  прибавил  он.  Внутри  света
действительно хватало, потому что сквозь мутное,  немытое  стекло  витрины
отчетливо  виднелась  высокая  стойка   с   бутылками,   электроплитой   и
никелированным баком. На оконном стекле  в  углу  было  написано  от  руки
черной краской: "Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка"  [кофе,  чай,
домашние пирожные]. Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери,
и его кто-то долго разглядывал  изнутри.  Потом  щелкнул  замок,  и  дверь
открылась.
   В  крохотном  пространстве  перед  стойкой  стояло   несколько   пустых
столиков, должно быть никем не занимавшихся с прошлой недели,  потому  что
их  черные  пластмассовые  доски  от  пыли  стали   серыми.   Единственный
посетитель бара почти лежал животом на стойке и  сосал  что-то  мутное  из
бокала, болтая с  буфетчицей.  Сначала  я  не  обратил  на  нее  внимания:
обыкновенная девушка из кафетерия,  с  модной  прической  и  подкрашенными
бровями и веками. Здесь их штампуют, наверно, на какой-нибудь фабрике.  Но
уже минуту спустя меня  заинтересовали  ее  глаза.  Необыкновенные  глаза.
Умные и насмешливые, они то вспыхивали,  то  погасали,  и  даже  цвет  их,
казалось, менялся по прихоти их владелицы. У  ее  собеседника  то  и  дело
кривился рот, и от этого дергался шрам на левой щеке. Я уже  пожалел,  что
поехал.
   - Поздно, Янек, - упрекнула девушка за стойкой, - мы уже не работаем.
   Но мой водитель по-хозяйски кивнул мне на пыльный столик, что-то шепнул
красивой буфетчице, перенес ко мне бокалы с