арком Чичерин, не
говоря уже о директоре школы Петре Сергеевиче.
   Теперь общественность разглядывала модель,  и  разглядывала по-разному.
Петр Кузьмич с  неодобрением смотрел:  он  не  доверял авиации,  предпочитая
железную дорогу,  и если бы ребята смастерили модель паровоза или тепловоза,
то Петр Кузьмич разрешил бы испытать ее и  сам бы дал свисток к отправлению.
Но самолет... Нет!
   А Павел Филиппович смотрел на модель с ревностью. Павел Филиппович тоже
не  любил  авиацию,  потому что  в  прошлом был  артиллеристом и  не  уважал
заносчивых авиаторов,  которым год  службы идет  за  два,  и  звания быстрее
набегают, и зарплата, и вообще... Вот если бы ребята пушку сварганили, то он
бы сам "Огонь!" скомандовал. Но самолет... Нет!
   А Витька смотрел на модель как раз с интересом.  Он думал,  что если бы
сделать такую самому,  а  еще лучше -  отнять ее у этих сопляков,  то вполне
можно оторвать за  нее рублей пятнадцать,  а  то и  двадцать.  Испытывать не
надо,  потому что случайно разбить ее можно, какие-нибудь детали повредить -
и тогда хрен возьмешь пятнадцать рублей. А то и двадцать... Нет, Витька тоже
был против испытаний.
   А  Сомов на  модель не  смотрел.  Тихий Сомов смотрел на оставленные на
столе  костяшки партнеров,  вернее,  подсматривал и  прикидывал свои  шансы.
Сомов вполне приветствовал модель как  средство отвлечения партнеров,  но  -
только на минутку.  Достаточно,  чтобы подготовить возможный выигрыш.  А для
этого надо продолжать игру и не отвлекаться на какие-то испытания.
   - Нет,  -  сказал Петр Кузьмич,  выражая общее мнение.  -  Вы, пионеры,
молодцы.  Авиамоделизм надо всемерно развивать,  но не в  ущерб обществу.  А
общество сейчас культурно отдыхает.  Так?  -  Это  он  спросил у  общества в
порядке полемического приема,  и  общество согласно подыграло ему:  так-так,
правильно говоришь. - А значит, отложите испытания на после обеда. Думаю, мы
к тому времени закончим игру?
   - Может, и закончим, - хихикнул Витька, - а может, и не закончим. У нас
самая игра только после обеда и пойдет.
   - Это верно,  -  раздумчиво сказал Павел Филиппович.  -  Кто знает, что
будет  после  обеда...  Идите,  ребяточки,  идите и  не  останавливайтесь на
достигнутом.  Модель  самолета  доступна  многим,  а  вот  смастерите-ка  вы
зенитку...  -  Он мечтательно зажмурился, может быть, вспомнив, как палил он
из своей зенитки по фашистским "мессерам", как палил он по ним без промаха и
был молодым и сильным, и сладко было ему вспоминать это...
   А  тихий Сомов ничего не  сказал,  потому что  все  уже было сказано до
него.
   - Пошли,  Кешка,  -  тихо проговорил Гешка,  -  я же тебя предупреждал:
такие своего не отдадут.
   - Но-но, паренек, - строго заметил Петр Кузьмич, - не распускай язык. -
Но заметил он это,  впрочем,  лишь для порядка, потому что уже отвлекся и от
пионеров,   и  от  их  модели,   а  думал  о  партии,  которая  складывалась
благоприятно для него и для Витьки.
   - Ладно,  -  сказал Кеша, - мы пойдем. На вашей стороне право сильного.
Но не злоупотребляйте этим правом: последствия будут ужасны.
   Это он просто так сказал, про последствия, для красоты фразы. И вряд ли
он  думал в  тот момент,  что слова его окажутся пророческими.  Ни он так не
думал,  ни Геша,  ни тем более Петр Кузьмич, который только усмехнулся вслед
пионерам  -  мол,  нахальная молодежь нынче  пошла,  спасу  нет  от  нее,  -
усмехнулся и брякнул костяшкой о стол:
   - Пять - три. Получите вприкусочку.
   - Окстись, Кузьмич, - сказал Витька. - Как со здоровьем?
   Петр  Кузьмич строго посмотрел на  наглого Витьку,  а  только потом  на
уложенную на стол костяшку. Посмотрел и удивился: не "пять - три" он сгоряча
выхватил, а вовсе "шесть - один".
   - Ошибку дал,  -  извинился он, забрал костяшку, вынул из жмени нужную,
шлепнул о стол. - Вот она.
   - Ты,  Кузьмич,  или играй,  или иди домой и шути со своей старухой,  -
обозлился Витька, - а нам с тобой шутить некогда.
   Петр Кузьмич снова взглянул на стол и  ужаснулся:  пятнистую доминошную
змею замыкала все та же костяшка "шесть - один", хотя он голову на отсечение
мог дать, что брал не ее, а "пять - три".
   - Надо  ж,   наваждение  какое,  -  заискивающе  улыбнулся  он,  забрал
проклятую костяшку,  сунул ее для верности в кармашек тенниски,  внимательно
выбрал "пять - три", еще раз посмотрел: то ли выбрал? Убедился, тихонечко на
стол положил. - Нате.
   - Ну,  дед,  -  заорал Витька,  -  я  так не играю!  -  Он швырнул свои
костяшки на стол и поднялся. - Клоун несчастный!
   В  другой раз  Петр  Кузьмич непременно обиделся бы  за  "клоуна" и  не
спустил бы  нахалу  оскорбительных слов,  но  сейчас  у  него  прямо  сердце
останавливаться начало и  пот холодный прошиб:  на столе,  поблескивая семью
белыми точками, лежала костяшка "шесть - один".
   - Братцы!  -  закричал Петр Кузьмич. - Я не нарочно. Я ее, проклятую, в
карман спрятал.
   Он  выхватил  из  нагрудного  кармана  спрятанную  костяшку  и  показал
партнерам.
   - Ты бы ее лучше на стол положил,  -  сурово сказал Павел Филиппович, а
тихий Сомов только головой покачал.
   Петр Кузьмич посмотрел и  тихо застонал:  это была та  самая,  нужная -
"пять - три".
   - Братцы,  - сказал Петр Кузьмич, - тут какая-то чертовщина. Я же точно
выбираю "пять - три", а получается "шесть - один".
   - Может, у тебя жар? - предположил Витька.
   - Нету у  меня жара и  не было никогда...  Братцы,  да не шучу же я,  -
простонал Петр Кузьмич. - Сами проверьте...
   - И проверим, - сказал Павел Филлипович. - Сядь, Виктор.
   Витька  сел  со  скептической улыбкой,  подобрал брошенные кости.  Петр
Кузьмич раскрыл ладошку, протянул ее партнерам.
   - Вот смотрите: беру "пять - три". Так?
   - Так, - согласились партнеры.
   - И кладу ее на стол. Так?
   - Так. - Партнеры опять не возражали.
   - И что получается?
   - Хорошо получается, - сказал Павел Филиппович.
   И он был прав: змейку замыкала неуловимая прежде костяшка "пять - три".
   - Ну, Кузьмич, - протянул Витька, - ну, клоун...
   И  опять-таки  Петр  Кузьмич  не  ответил  дерзкому,   потому  что  был
посрамлен, полностью посрамлен.
   - Ладно,  -  сказал Павел Филиппович,  -  замнем для ясности. Я на твои
"пять -  три" положу свои "три -  два". - Замахнулся и замер, не донеся руку
до стола...
   На  столе  вместо  всеми  замеченной  костяшки  "пять  -   три"  лежала
пресловутая "шеть - один".
   - Опять твои штучки,  Кузьмич?  - ехидно спросил Витька, но его оборвал
Павел Филиппович:
   - Помолчи,  сопляк.  Я же смотрел:  Кузьмич не шевельнулся.  И костяшка
нужная была. Тут что-то не так.
   И даже молчаливый Сомов раскрыл рот.
   - Ага, - сказал он, - я тоже видел.
   - Вот что,  -  решил Павел Филиппович,  -  ставим опыт.  Кузьмич,  бери
костяшку.
   Кузьмич забрал злосчастную костяшку.
   - А теперь давай сюда "пять - три".
   Кузьмич безропотно послушался.
   - Все  видите?  -  спросил Павел  Филиппович и  показал публике "пять -
три". - Вот я ее кладу, и мы все с нее глаз не спускаем...
   Четыре пары глаз гипнотизировали костяшку, и Павел Филиппович аккуратно
приложил к ней нужную "три - два". Все было в порядке.
   - Теперь я слежу за Кузьмичом,  -  продолжал Павел Филиппович,  - а ты,
Витька, клади свою, не медли. Ну?
   Витька замахнулся было,  чтобы грохнуть об  стол рукой,  но тихий Сомов
вдруг вякнул:
   - Стой!
   Витька изучал только что  свои  кости.  Павел Филиппович гипнотизировал
перепуганного Кузьмича,  а  Сомову заданий не  поступало,  и  он  все  время
смотрел на стол.  И  первым заметил неладное.  На столе вместо "пять -  три"
лежала все та же "шесть -  один",  которая должна была -  а это уж точно!  -
находиться в руке Петра Кузьмича.
   - Где?  -  выдохнул Павел Филиппович,  и  Петр  Кузьмич раскрыл ладонь:
костяшка "пять - три" была у него.
   - Все, - подвел итог Витька. - Конец игре.
   - Что ж это такое? - спросил Петр Кузьмич дрожащим голосом.
   - Темнота,  -  сказал Витька,  для  которого все вдруг стало ясно,  как
"дубль - пусто". - У нас сколько профессоров в доме живет?
   - Сорок  семь,   -   быстро  сказал  Петр  Кузьмич,   которому  по  его
общественной должности полагалось знать многое о  доме и  еще  больше о  его
жильцах.
   - То-то и оно. Про телекинез слыхали?
   - А что это?
   - Управление предметами одной силой мысли.  Скажем,  хочу  я  закурить,
пускаю направленную мысль  необычайной силы,  и  сигарета из  кармана Сомова
прямо ко мне в рот попадает.
   Сомов машинально схватился за карман, а Витька засмеялся:
   - Дай закурить.  - Получив сигарету, прикурил, продолжал: - Я-то так не
могу. Это пока гипотеза. А сдается мне, что кто-то из наших ученых хануриков
гипотезу эту  в  дело  пристроил.  И  силой мысли экспериментирует на  наших
костяшках.  Вот так-то...  - Он затянулся и пустил в воздух три кольца дыма.
Четвертое у него не получилось.
   - Ну,  я найду его,  я...  -  Петр Кузьмич даже задохнулся,  предвкушая
победу силы мести над силой мысли.
   - Ну и что? - спросил Витька. - А он тебе охранную грамотку из Академии
наук: так, мол, и так, имею право.
   - На  людях опыты ставить?  Нет у  него такого права!  Пусть на собаках
там, на обезьянах, прав я или нет? - Он опять превратился в привычного Петра
Кузьмича, грозу непорядков, славного борца за здоровый быт.
   И Павел Филиппович, и тихий Сомов, и даже нигилист Витька, для которого
зеленая трешница была сильнее любой мысли любого ученого,  поняли,  что Петр
Кузьмич всегда прав.  Или, точнее, правда всегда на его стороне. И он найдет
этого профессора,  тем более что их  всего-то  сорок семь,  число плевое для
Петра Кузьмича, два дня на расследование - нате вам голубчика.
   Но невдомек им всем было, что не профессор неизвестный стал причиной их
бед,  а  рыжий пионер с  пустячной моделью самолета,  бросивший на  прощание
наивные слова об ужасных последствиях права сильного.


   Глава третья
   КЕША, ГЕША И СТАРИК КИНЕСКОП

   - Ну,  что я  тебе говорил?  -  Геша злился,  он  не  любил,  когда его
унижали.  А  тут его унизили,  еще как унизили,  и  Кешку унизили,  а тот не
понимает или не хочет понимать (вот что значит здоровая психика!).
   Геша привык к мысли,  что у него самого психика малость подорванная. Он
привык к этой мысли,  но ни секунды ей не верил. Сам-то Геша точно знал, что
его нервы -  канаты.  Он знал это точно,  потому что тренинг нервной системы
давно стал его привычным занятием.  Он  мог перейти реку не по мосту,  а  по
перилам моста. Он мог спокойно положить за пазуху лягушку, хотя она холодная
и мерзко шевелится.  Он вполне мог спать на гвоздях и даже спал однажды,  но
вбить их было некуда -  матрас легкий,  и гвозди в нем не держались, поэтому
Геша рассыпал их  на простыне и  проспал всю ночь без сновидений.  Хотя было
жестковато.
   Но  крепкая  нервная  система  Геши  была  тем  не  менее  очень  тонко
организована.  Геша злился,  и лишь крепкие нервы не позволили ему выместить
злость на Кеше, который втравил его в эту позорную и унизительную историю.
   - Что я тебе говорил!  -  повторил Геша.  -  Стену лбом не прошибешь. А
здесь - стена.
   - Бетонная, - согласился Кеша. - Особенно Кузьмич.
   - Все хороши.  Ты подумай,  Кешка, с кого нам пример надо брать! У кого
мы учиться должны! Страшно представить...
   - Ты не прав.  Не все же взрослые таковы, не обольщайся. Эти - досадное
исключение.
   - Могучее исключение, - мрачно сказал Геша. - На их стороне сила.
   - Сила всегда на  стороне взрослых.  С  этой силой приходится мириться,
пока не вырастешь. Но ею можно управлять, сам знаешь.
   - Теория заданного наказания?
   - Точно,  -  подтвердил Кеша.  -  И  теория обхода запрета.  И наконец,
главная теория - теория примерного поведения.

   Теории эти были разработаны многими поколениями мальчишек и  девчонок и
успешно применялись Кешей и Гешей в их нелегкой жизненной практике.  Скажем,
теория заданного наказания.  Кеше хочется в  кино,  но  его  желание заранее
обречено на  провал.  Возражения известны:  "Надо  делать  уроки" (хотя  они
сделаны!), "Ты был в кино позавчера" (хотя он смотрел совсем другой фильм!),
"Ты должен сходить в  прачечную" (хотя он успеет сделать это до кино!).  Как
Кеша поступит?  Придя домой после школы,  забросит портфель в угол и сообщит
родителям потрясающую новость:  он  сейчас  же  отправляется в  велосипедный
поход по Московской кольцевой дороге до позднего вечера.  Сто против одного,
что ему не разрешат идти в этот мифический поход.  Он расстроен,  обижен. Он
молча делает все уроки.  Он идет в прачечную,  булочную, молочную и бакалею.
Он  возвращается домой,  нагруженный  продуктами,  и  скорбно  интересуется:
может,  хотя бы в кино разрешат сходить?  И еще сто против одного,  что ни у
кого  из  родителей не  поднимется рука  на  это  скромное  (по  сравнению с
велосипедным походом) желание.
   Кеша и Геша,  бывало,  пользовались теорией заданного наказания, однако
не злоупотребляли ею.  Все-таки она несла элемент обмана -  пусть невинного,
пусть искупленного целым рядом благородных деяний,  но обмана, как ни крути.
Не  любили  они  и  теорию  обхода запрета,  предельно ясную  теорию,  но...
построенную на вранье.  Применять ее можно было лишь в самом крайнем,  самом
безвыходном случае.
   Лучше и  надежнее всех,  по мнению друзей,  выглядела теория примерного
поведения.  Краткий афористический смысл ее удачно выразил Кеша:  "Веди себя
хорошо,  и родители тоже будут вести себя хорошо". Но, честно говоря, она не
всегда удачно срабатывала. И к сожалению, не всегда по вине детей...

   - Какая теория подойдет здесь? - спросил Геша.
   - Мне больно говорить, но, думаю, теория обхода запрета.
   - Риск?
   - Благороден.  Ибо  запрет  абсолютно бессмыслен.  Чистой воды  эгоизм.
Эгоизм вульгарис.
   - Как? - не понял Геша.
   - Суровая латынь,  -  объяснил Кеша.  -  Так  говорили древние римляне,
которых  мы  проходили в  прошлом  году.  Дух  древних римлян  был  стоек  и
несгибаем. Они пошли бы на хитрость и провели испытания после обеда.
   Геша  нес  ответственность за  ходовую часть  испытаний.  Социальная их
основа его не трогала: римляне так римляне.
   - А если они опять "козла" стучать будут?
   - Не будут, - заверил Кеша, - надоест.
   По   молодости  лет   Кеша  недооценивал  терпения  козлятников  и   их
невероятные игровые способности. Он мог бы и просчитаться, не вмешайся в эту
историю  могучая  и  загадочная сила,  которую  Витька  назвал  телекинезом.
Забегая вперед,  скажем,  что в  ее  названии Трешница не ошибся.  Но лишь в
названии.
   - Пойдем пока ко мне, - сказал Геша.
   - А баба Вера?
   - Баба Вера уехала к бабе Кате в Коньково-Деревлево на весь день.
   Геша  жил  с  бабой Верой в  трехкомнатной квартире и  имел собственную
большую комнату, набитую паяльниками, радиолампами, отвертками, пассатижами,
конденсаторами,  полупроводниками,  и  так далее,  и  тому подобное.  Гешина
комната была предметом вечных ссор с бабой Верой,  которая желала убрать ее,
вопреки Гешиному законному сопротивлению.
   Кроме вышеперечисленных атрибутов ремесла в  Гешиной комнате находились
диван-кровать,  письменный стол  с  дерматиновым верхом,  залитый чернилами,
машинным  маслом,  бензином,  расплавленной  канифолью,  Гешиной  кровью  от
многочисленных производственных травм,  стояло два венских стула, тумбочка и
на ней первый советский телевизор КВН-49.  Телевизор был стар, но работал на
редкость хорошо.  А  японская пластмассовая линза позволяла даже  разглядеть
выражение  лица  знаменитого  хоккеиста  Валерия  Харламова  или  не   менее
знаменитого певца Иосифа Кобзона.  Геша  свой телевизор любил,  холил его  и
нежил,  менял в  нем разные детали и  не  признавал никаких новомодных марок
типа "Темп" или "Рубин", украшавшего столовую Кешиных родителей.
   Еще у Геши был замечательный стереомагнитофон "Юпитер",  который он тут
же  включил,  и  из  двух мощных колонок-динамиков звучала грустная песня на
хорошем английском языке.  Пел некто по фамилии Хампердинк. Ни Геша, ни Кеша
не  знали  содержания  этой  песни,   но  певец  грустил  умело,   а  грусть
интернациональна и  не требует перевода.  Тем более что друзьям тоже было не
слишком весело.
   - Хорошо поет, - сказал Кеша.
   - Мастер, - подтвердил Геша.
   - Не то что наши, - согласился третий голос.
   - Это ты сказал? - спросил Кеша.
   - Нет, - сказал Геша. - Я думал, это ты.
   - Это я сказал, - сообщил третий голос.
   - Кто ты?  -  спросил Кеша,  и  трудно поручиться,  что в  голосе этого
мужественного мальчика совсем не было страха.
   - Ну, я, - раздраженно сказал третий голос. - Не видите, что ли?
   И тут Кеша и Геша увидели некоего старичка.  Старичок стоял в вальяжной
позе  и  смотрел на  Кешу и  Гешу со  снисходительной улыбкой.  Старичок был
малоросл,  одет в  полосатую рубашку с  длинными рукавами и  белые чесучовые
брючки,  давно не знавшие утюга. И белыми-то они были изначально, может, лет
сто назад.  Еще на старичке наблюдались сандалеты,  сквозь которые виднелись
игривые красные носки,  И  вообще,  старичок выглядел как-то  несерьезно:  и
улыбочка эта фривольная,  и периодическое подмигивание левым глазом,  и поза
его. Не говоря уже о самом его появлении.
   Любой рядовой взрослый человек испугался бы невероятно.  Кеша и Геша, к
счастью,  не  были  взрослыми.  Кеша  и  Геша не  вышли из  того прекрасного
возраста,  когда  не  существует для  человека пресловутая холодная формула:
"Этого не  может быть,  потому что этого не  может быть никогда".  Все может
быть,  все  возможно в  нашем  замечательном мире!  Стоит  только поверить в
невозможное,  как оно тут же исполняется, только поверить уж надо полностью,
без опасений и осторожничания. Но взрослые не могут не осторожничать. Есть в
них намертво вросшая жилка здорового скептицизма,  настолько здорового,  что
мешает  он  верить  в  снежного  человека,  в  летающие тарелки,  в  зеленых
человечков со звезд.
   Но Кеша и  Геша не были взрослыми.  Они,  увидев старичка у телевизора,
смешного  старичка  в  красных  носках,  приняли  этот  факт  за  реальный и
потребовали разумного объяснения этому факту.
   - Вы откуда взялись?  - строго спросил Геша, потому что в данный момент
именно он был хозяином.
   - "Откуда,  откуда"... - сварливо сказал старичок. - Из телевизора, вот
откуда.
   - Вздор,  -  строго заметил Геша.  -  Во-первых, я свой телевизор знаю,
во-вторых, вы там просто не поместились бы, а в-третьих, так не бывает...
   - Ах,  Геша,  Геша, - грустно сказал старичок, - от тебя ли я слышу эти
скучные слова: "Так не бывает". Бывает, Гешенька, все.
   И  тут он вдруг стал уменьшаться,  потом таять,  потом совсем исчез,  а
телевизор заговорил голосом диктора Балашова:
   - Ну, а теперь бывает?
   Но  это никак не мог быть диктор Балашов,  потому что телевизор Геша из
сети выключил, это он точно помнил, да и сейчас посмотрел, проверил - верно,
выключил.
   А  старичок вновь  возник будто  бы  из  ничего,  встал  у  телевизора,
ухмыльнулся и  вдруг закашлялся,  схватившись за  грудь.  Кашлял он  долго и
натужно, потом отдышался, сказал хрипло:
   - Все легкие в пыли, мука какая... Любит твоя бабка уборки устраивать -
спасу от нее нет. Повлиял бы ты на нее...
   Тут молчавший до  сих пор Кеша (и,  надо заметить,  оторопевший от всех
этих чудес) вмешался в разговор:
   - Вот что, товарищ. Бабка бабкой, но кто вы такой и что делаете в чужой
квартире?
   Тут старичок ловко подпрыгнул,  уселся на край стола-ветерана, заболтал
ножками в детских сандаликах:
   - Резонный вопрос,  Иннокентий.  Кто я?  По-вашему, наверно, я - дух. И
квартира эта мне не чужая, я здесь давно живу - с тех пор, как сей телевизор
купили.
   - Так в телевизоре и живете? - саркастически спросил Кеша.
   - Так в телевизоре и живу,  - подтвердил старичок, не замечая, впрочем,
сарказма. - Дело в том, что я - дух тел