Сергей Тимофеевич Аксаков
   Детские годы Багрова-внука

--------------------
Сергей Тимофеевич Аксаков
Детские годы Багрова-внука
---------------------------------------------------------------------
Аксаков С.Т. Детские годы Багрова-внука. (Для сред. школ. возраста)
Мн., Юнацтва, 1982. - 318 с., ил.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 24 ноября 2003 года
---------------------------------------------------------------------
--------------------



     -----------------------------------------------------------------------
     Аксаков С.Т. Детские годы Багрова-внука. (Для сред. школ. возраста)
     Мн., Юнацтва, 1982. - 318 с., ил.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 24 ноября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В автобиографической книге автор  показывает  дворянско-крепостническую
среду, в которой формировался характер Сережи  Багрова,  раскрывает  влияние
на мальчика родной природы, общения с ней.


СОДЕРЖАНИЕ

                  К читателям

                  Вступление
                  Отрывочные воспоминания
                  Последовательные воспоминания
                  Дорога до Парашина
                  Парашино
                  Дорога из Парашина в Багрово
                  Багрово
                  Пребывание в Багрове без отца и матери
                  Зима в Уфе
                  Сергеевка
                  Возвращение в Уфу к городской жизни
                  Зимняя дорога в Багрово
                  Багрово зимой
                  Уфа
                  Приезд на постоянное житье в Багрово
                  Чурасово
                  Багрово после Чурасова
                  Первая весна в деревне
                  Летняя поездка в Чурасово
                  Осенняя дорога в Багрово
                  Жизнь в Багрове после кончины бабушки

                  Приложение
                  Аленький цветочек. Сказка ключницы Палагеи


                                                                 Внучке моей
                                                           Ольге Григорьевне
                                                                   Аксаковой


К ЧИТАТЕЛЯМ

     Я написал отрывки из "Семейной хроники"*  по  рассказам  семейства  гг.
Багровых, как известно моим благосклонным читателям. В эпилоге  к  пятому  и
последнему отрывку я простился  с  описанными  мною  личностями,  не  думая,
чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них.  Но  человек  часто  думает
ошибочно:  внук  Степана  Михайлыча  Багрова  рассказал   мне   с   большими
подробностями  историю  своих  детских  годов;  я  записал  его  рассказы  с
возможною точностью, а как они служат продолжением "Семейной  хроники",  так
счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как  рассказы  эти
представляют довольно полную  историю  дитяти,  жизнь  человека  в  детстве,
детский  мир,  созидающийся  постепенно  под  влиянием   ежедневных,   новых
впечатлений, - то я решился напечатать записанные мною рассказы.  Желая,  по
возможности, передать живость изустного повествования, я везде говорю  прямо
от лица рассказчика. Прежние  лица  "Хроники"  выходят  опять  на  сцену,  а
старшие, то есть дедушка и бабушка,  в  продолжение  рассказа  оставляют  ее
навсегда... Снова поручаю моих Багровых благосклонному вниманию читателей.
                                                                   С.Аксаков
     ______________
     * "Семейная хроника" С.Т.Аксакова вышла из печати в 1856 году,  за  два
года до того, как вышли в свет "Детские годы Багрова-внука".


ВСТУПЛЕНИЕ

     Я сам не знаю, можно ли вполне верить всему  тому,  что  сохранила  моя
память? Если  я  помню  действительно  случившиеся  события,  то  это  можно
назвать воспоминаниями не только детства, но даже младенчества.  Разумеется,
я ничего не помню в  связи,  в  непрерывной  последовательности,  но  многие
случаи живут в моей памяти до сих пор  со  всею  яркостью  красок,  со  всею
живостью вчерашнего события. Будучи лет  трех  или  четырех,  я  рассказывал
окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы...  Все  смеялись
моим рассказам и уверяли, что  я  наслушался  их  от  матери  или  няньки  и
подумал, что это я сам видел. Я спорил и в  доказательство  приводил  иногда
такие обстоятельства, которые не могли мне быть рассказаны и  которые  могли
знать только я  да  моя  кормилица  или  мать.  Наводили  справки,  и  часто
оказывалось, что действительно дело было так и  что  рассказать  мне  о  нем
никто не мог. Но не все, казавшееся мне виденным, видел я в самом  деле;  те
же справки иногда доказывали, что многого я не  мог  видеть,  а  мог  только
слышать.
     Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи  моего
детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.


ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

     Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой  картине  давно  прошедшего,
картине, сильно полинявшей в иных местах от  времени  и  потока  шестидесяти
годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей  памяти,  -  кормилица,
маленькая  сестрица  и  мать;  тогда  они  не  имели   для   меня   никакого
определенного  значенья  и  были  только  безыменными  образами.   Кормилица
представляется  мне   сначала   каким-то   таинственным,   почти   невидимым
существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на  руках  матери  и
горько плачущим: с рыданием и  воплями  повторял  я  одно  и  то  же  слово,
призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной  комнаты,  брал
меня на руки, клал к груди... и мне становилось  хорошо.  Потом  помню,  что
уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня  к  груди,
напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной  по  комнате
до тех пор,  пока  я  засыпал.  Кормилица,  страстно  меня  любившая,  опять
несколько  раз  является  в  моих  воспоминаниях,  иногда  вдали,   украдкой
смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки,  лицо  и  плачущая
надо мною. Кормилица моя была  господская  крестьянка  и  жила  за  тридцать
верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером  и  приходила  в
Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и  отдохнув,  пешком  же
возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть  на  барщину.  Помню,  что  она
один раз приходила, а может быть и приезжала  как-нибудь,  с  моей  молочной
сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.


     Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери,  и  любовь
эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне  все
казалось, что ей холодно, что  она  голодна  и  что  ей  хочется  кушать;  я
беспрестанно хотел одеть  ее  своим  платьицем  и  кормить  своим  кушаньем;
разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.
     Постоянное присутствие матери сливается с  каждым  моим  воспоминанием.
Ее образ неразрывно соединяется с моим  существованьем,  и  потому  он  мало
выдается  в  отрывочных  картинах  первого  времени  моего   детства,   хотя
постоянно участвует в них.


     Тут следует большой промежуток, то есть  темное  пятно  или  полинявшее
место в картине  давно  минувшего,  и  я  начинаю  себя  помнить  уже  очень
больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора  года,  не
в конце ее (когда  я  уже  оправлялся),  нет,  именно  помню  себя  в  такой
слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром,  я
проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо  мне:  высокая,
большая комната, голые стены из претолстых новых  сосновых  бревен,  сильный
смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит  и  сквозь
окно с правой стороны, поверх  рединного  полога*,  который  был  надо  мною
опущен, ярко отражается на  противоположной  стене...  Подле  меня  тревожно
спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь,  гляжу  на  черную  ее
косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу. Меня накануне перевезли  в
подгородную деревню Зубовку, верстах  в  десяти  от  Уфы.  Видно,  дорога  и
произведенный движением спокойный сон подкрепили меня; мне  стало  хорошо  и
весело,  так  что  я  несколько  минут  с   любопытством   и   удовольствием
рассматривал  сквозь  полог  окружающие  меня  новые  предметы.  Я  не  умел
поберечь сна бедной моей матери,  тронул  ее  рукой  и  сказал:  "Ах,  какое
солнышко! Как хорошо пахнет!" Мать  вскочила,  в  испуге  сначала,  и  потом
обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое  посвежевшее
лицо.  Как  она  меня  ласкала,  какими  называла  именами,   как   радостно
плакала... этого  не  расскажешь!  Полог  подняли;  я  попросил  есть,  меня
покормили и дали мне  выпить  полрюмки  старого  рейнвейну**,  который,  как
думали тогда, один  только  и  подкреплял  меня.  Рейнвейну  налили  мне  из
какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким,  круглым  дном  и  длинною
узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких  бутылок.  Потом,  по  просьбе
моей, достали мне кусочки или висюльки  сосновой  смолы,  которая  везде  по
стенам и  косякам  топилась,  капала,  даже  текла  понемножку,  застывая  и
засыхая на  дороге  и  вися  в  воздухе  маленькими  сосульками,  совершенно
похожими своим наружным видом на  обыкновенные  ледяные  сосульки.  Я  очень
любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в  наших  детских
комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными  смоляными
сосульками; они растаяли у  меня  в  руках  и  склеили  мои  худые,  длинные
пальцы; мать вымыла мне  руки,  вытерла  их  насухо,  и  я  стал  дремать...
Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в  карете,
что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его,  что  вместо  матери
стоит подле меня нянька Агафья или кормилица... Как  заснул  я  и  что  было
после - ничего не помню.
     ______________
     * Рединный полог -  занавес  из  рядна,  то  есть  неплотного,  редкого
холста, закрывающий кровать.
     ** Рейнвейн - сладкое виноградное вино.

     Часто припоминаю я себя в карете, даже не всегда запряженной  лошадьми,
не всегда в дороге. Очень помню, что мать, а иногда нянька  держит  меня  на
руках, одетого очень тепло, что мы  сидим  в  карете,  стоящей  в  сарае,  а
иногда вывезенной на двор; что я  хнычу,  повторяя  слабым  голосом:  "Супу,
супу", которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный,  мучительный
голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от  пищи.  Мне  сказывали,
что в карете я  плакал  менее  и  вообще  был  гораздо  спокойнее.  Кажется,
господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и наконец  залечили
почти до смерти, доведя до совершенного ослабления  пищеварительные  органы;
а  может  быть,  что  мнительность,  излишние  опасения  страстной   матери,
беспрестанная  перемена  лекарств  были  причиною  отчаянного  положения,  в
котором я находился.


     Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем  состоянии  между  сном  и
обмороком; пульс почти  переставал  биться,  дыханье  было  так  слабо,  что
прикладывали зеркало к губам моим, чтобы  узнать,  жив  ли  я;  но  я  помню
многое,  что  делали  со  мной  в  то  время  и  что  говорили  около  меня,
предполагая, что я уже ничего не вижу, не  слышу  и  не  понимаю,  -  что  я
умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора -  по
несомненным медицинским признакам, а  окружающие  -  по  несомненным  дурным
приметам, неосновательность и  ложность  которых  оказались  на  мне  весьма
убедительно. Страданий  матери  моей  описать  невозможно,  но  восторженное
присутствие духа и  надежда  спасти  свое  дитя  никогда  ее  не  оставляли.
"Матушка Софья Николаевна, -  не  один  раз  говорила,  как  я  сам  слышал,
преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова,  -  перестань  ты  мучить
свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали  тебе,  что  он  не  жилец.
Покорись воле божией: положи дитя под  образа,  затепли  свечку  и  дай  его
ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь  ты  только  мешаешь  ей  и
тревожишь ее, а пособить не можешь..." Но с гневом встречала такие речи  моя
мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она  не  перестанет
делать  все,  что  может,  для  моего  спасенья,  -  и  снова  клала   меня,
бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или  бульону,
целые часы растирала мне грудь и спину  голыми  руками,  а  если  и  это  не
помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем  -  и  я,  после  глубокого
вздоха, начинал дышать  сильнее,  как  будто  просыпался  к  жизни,  получал
сознание,  начинал  принимать  пищу  и  говорить,  и  даже  поправлялся   на
некоторое время. Так бывало не  один  раз.  Я  даже  мог  заниматься  своими
игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике;  разумеется,
все это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил  своими  пальцами.
Но самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко  мне  мою
милую сестрицу, давали поцеловать, погладить  по  головке,  а  потом  нянька
садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру,  указывая  то  на
одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.
     Заметив, что  дорога  мне  как  будто  полезна,  мать  ездила  со  мной
беспрестанно: то в  подгородные  деревушки  своих  братьев,  то  к  знакомым
помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец  был
с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так  я
ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты,  постлали
постель в высокой траве лесной  поляны,  в  тени  дерев,  и  положили  почти
безжизненного. Я все видел и понимал, что около  меня  делали.  Слышал,  как
плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки  к
небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни  одного  слова,  не
мог пошевелиться - и  вдруг  точно  проснулся  и  почувствовал  себя  лучше,
крепче  обыкновенного.  Лес,  тень,  цветы,   ароматный   воздух   мне   так
понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли  мы  тут
до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от  меня,  и  мне
это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как  толковали  об
этом; развели огонь, пили чай, а  мне  дали  выпить  отвратительной  римской
ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали,  и  все  отдыхали,  даже
мать моя спала долго. Я не спал, но  чувствовал  необыкновенную  бодрость  и
какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее  сказать,  я  не
понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже  довольно  поздно  вечером,
несмотря на мои просьбы и слезы,  положили  меня  в  карету  и  перевезли  в
ближайшую на дороге татарскую  деревню,  где  и  ночевали.  На  другой  день
поутру я чувствовал себя также свежее и лучше  против  обыкновенного.  Когда
мы воротились в город, моя мать, видя,  что  я  стал  немножко  покрепче,  и
сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных  микстур  и  порошков,
помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов,  а  принялась  лечить
меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час  от  часу  лучше,  и
через несколько месяцев я был  уже  почти  здоров;  но  все  это  время,  от
кормежки на лесной поляне  до  настоящего  выздоровления,  почти  совершенно
изгладилось из моей памяти. Впрочем,  одно  происшествие  я  помню  довольно
ясно; оно случилось, по уверению меня  окружающих,  в  самой  средине  моего
выздоровления...
     Чувство жалости ко всему страдающему доходило во мне,  в  первое  время
моего выздоровления, до болезненного излишества. Прежде  всего  это  чувство
обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез  или
крика и сейчас начинал сам плакать; она  же  была  в  это  время  нездорова.
Сначала мать приказала было перевести ее в другую  комнату;  но  я,  заметив
это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что  поспешили
возвратить мне мою сестрицу. Медленно поправляясь, я не скоро  начал  ходить
и сначала целые дни,  лежа  в  своей  кроватке  и  посадив  к  себе  сестру,
забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок. Игрушки у нас  были
самые простые: небольшие гладкие  шарики  или  кусочки  дерева,  которые  мы
называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а  моя  подруга  любила
разрушать их, махнув своей ручонкой. Потом  начал  я  бродить  и  сидеть  на
окошке, растворенном прямо в сад. Всякая птичка,  даже  воробей,  привлекала
мое вниманье и  доставляла  мне  большое  удовольствие.  Мать,  которая  все
свободное время от посещенья гостей и хозяйственных  забот  проводила  около
меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару  ручных  голубей,  которые
ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от них  в  такое
восхищение и так его выражал, что нельзя было  смотреть  равнодушно  на  мою
радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все  уже  твердо  помню),
услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и  когда  я
стал  просить,  чтобы  послали  посмотреть,  кто  это  плачет,  что  "верно,
кому-нибудь больно", - мать послала девушку,  и  та  через  несколько  минут
принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который,  весь
дрожа и не твердо опираясь на свои кривые  лапки,  тыкаясь  во  все  стороны
головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя  нянька.  Мне  стало
так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал  его  своим  платьем.  Мать
приказала принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих  попыток,
толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили  его  лакать.  С  этих  пор
щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз  в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он  сделался  потом
небольшой дворняжкой и жил  у  нас  семнадцать  лет,  разумеется  уже  не  в
комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко  мне  и
к моей матери.


     Выздоровленье мое считалось чудом, по признанию  самих  докторов.  Мать
приписывала его, во-первых,  бесконечному  милосердию  божию,  а  во-вторых,
лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила  меня
в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней  молитве.
Впоследствии она где-то  достала  гравированный  портрет  Бухана,  и  четыре
стиха, напечатанные под его портретом  на  французском  языке,  были  кем-то
переведены русскими стихами, написаны красиво на бумажке  и  наклеены  сверх
французских. Все это, к сожалению, давно исчезло без следа.
     Я приписываю мое спасение, кроме первой  вышеприведенной  причины,  без
которой  ничто  совершиться  не  могло,  -  неусыпному  уходу,   неослабному
попечению, безграничному вниманию  матери  и  дороге,  то  есть  движению  и
воздуху. Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в  деньгах,
перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала  старый
рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля  своего
покойного отца, кажется, доктора Рейслейна, за  вино  платилась  неслыханная
тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день.  В  городе  Уфе  не
было тогда так называемых французских белых хлебов -  и  каждую  неделю,  то
есть каждую почту,  щедро  вознаграждаемый  почтальон  привозил  из  той  же
Казани по три белых хлеба. Я  сказал  об  этом  для  примера;  точно  то  же
соблюдалось во всем.  Моя  мать  не  давала  потухнуть  во  мне  догоравшему
светильнику жизни: едва он начинал угасать,  она  питала  его  магнетическим
излиянием собственной жизни, собственного дыханья. Прочла ли она об  этом  в
какой