аксимовна, видя, что  мы  такие  умные  дети,
ходим на цыпочках и говорим вполголоса, обещала всякий день  пускать  нас  к
братцу  именно  тогда,  когда  она  будет  его  мыть.  Обрадованные   такими
приятными надеждами, мы весело пошли гулять и бегать  сначала  по  двору,  а
потом и по саду. На этот раз ласки моего любимца  Сурки  были  приняты  мною
благосклонно, и я, кажется, бегал, прыгал и валялся  по  земле  больше,  чем
он; когда же мы пошли в сад, то я  сейчас  спросил:  "Отчего  вчера  нас  не
пустили сюда?" Живая  Параша,  не  подумав,  отвечала:  "Оттого,  что  вчера
матушка очень стонали,  и  мы  в  саду  услыхали  бы  их  голос".  Меня  так
встревожило и огорчило это известие, что  Параша  не  знала,  как  поправить
дело. Она уверяла и божилась, -  что  теперь  все  прошло,  что  она  своими
глазами видела барыню, говорила с ней и что они  здоровы,  а  только  слабы.
Параша  просила  даже  меня  не  сказывать  Евсеичу  и   никому,   что   она
проболталась, и уверяла, что ее будут очень  бранить;  я  обещал  никому  не
говорить. Я поверил Параше, успокоился, и  у  меня  опять  стало  весело  на
сердце.
     До самого вечера ничем не омрачилось светлое состояние  моей  души.  Из
последних  слов  Параши  я  еще  более  понял,  как  ужасно  было  вчерашнее
прошедшее; но в то же время я совершенно  поверил,  что  теперь  все  прошло
благополучно и что маменька почти здорова. Вечером частый  приезд  докторов,
суетливая беготня из девичьей в кухню и людскую,  а  всего  более  печальное
лицо отца, который приходил проститься с нами и перекрестить нас,  когда  мы
ложились спать, - навели на меня сомнение и  беспокойство.  На  мои  вопросы
отец не имел духу отвечать, что маменька здорова; он только сказал мне,  что
ей лучше и что, бог  милостив,  она  выздоровеет...  Бог  точно  был  к  нам
милостив, и через несколько дней,  проведенных  мною  в  тревоге  и  печали,
повеселевшее  лицо  отца  и  уверенья   Авенариуса,   что   маменька   точно
выздоравливает и что я  скоро  ее  увижу,  совершенно  меня  успокоили.  Тут
только обратил я все мое вниманье, любопытство и любовь  на  нового  братца.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий день и видели, как его мыли; но  сначала
я смотрел на все без участья: я мысленно жил в спальной  у  моей  матери,  у
кровати больной.
     Наконец, не видавшись с матерью около недели, я увидел  ее,  бледную  и
худую, все еще лежащую в постели; зеленые гардинки были опущены,  и  потому,
может быть, лицо ее показалось мне еще бледнее. Отец  заранее  наказал  мне,
чтобы я не только не плакал, но и не слишком радовался, не слишком  ласкался
к матери. Это меня очень смутило:  одевать  свое  горячее  чувство  в  более
сдержанные,  умеренные  выражения  я  тогда  еще  не  умел:  я  должен   был
показаться странным, не тем, чем я был всегда,  и  мать  сказала  мне:  "Ты,
Сережа, совсем не рад, что у  тебя  мать  осталась  жива..."  Я  заплакал  и
убежал. Отец объяснил матери причину моего смущения. Мне  дали  проплакаться
немножко и опять позвали в спальню. Мать нежно приласкала  меня  и  сестрицу
(меня особенно) и сказала: "Не бойтесь, мне не будет вредна ваша любовь".  Я
обнял мать, плакал на ее груди и шептал: "Я сам бы умер, если б вы  умерли".
Видно, мать почувствовала, что ее слишком волнует свиданье  с  нами,  потому
что вдруг и торопливо сказала: "Подите к братцу: его скоро будут  крестить".
Мы прямо пошли к братцу. Его только что вымыли, одели  в  новую  распашонку,
завернули в новую простынку и в розовое атласное одеяльце:  он,  разумеется,
плакал; мне стало жалко, но у груди кормилицы  он  сейчас  успокоился.  Видя
приготовления к крестинам и слыша, что говорят о них, я попросил  объяснения
этому, неслыханному и невиданному мною, делу. Мне  объяснили,  и  я  захотел
непременно быть  крестным  отцом  моего  братца.  Мне  говорили,  что  этого
нельзя, что я маленький, что у меня нет кумы,  но  последнее  препятствие  я
сейчас преодолел, сказав, что кумой будет моя сестрица. Видя мое упорство  и
не желая довести меня до слез, меня обманули, как я  после  узнал,  то  есть
поставили вместе с сестрицей рядом с  настоящим  кумом  и  кумою.  Крещение,
символических таинств которого  я  не  понимал,  возбудило  во  мне  сильное
внимание, изумление и даже страх: я боялся, что священник порежет  ножницами
братцыну головку, а погружение младенца в воду заставило меня вскрикнуть  от
испуга... Но я  неотступными  просьбами  выпросил  позволение  подержать  на
своих  руках  моего  крестного  сына,   -   разумеется,   его   придерживала
бабушка-повитушка, - и я долго оставался в приятном заблуждении, что  братец
мой крестный сын, и даже, прощаясь, всегда его крестил.
     Через несколько  дней  нас  перевели  из  столовой  в  прежнюю  детскую
комнату. Мать поправлялась медленно, домашними делами почти  не  занималась,
никого, кроме доктора, Чичаговых и К.А.Чепруновой, не  принимала;  я  был  с
нею безотлучно. Я читал матери вслух разные  книги  для  ее  развлеченья,  а
иногда для ее усыпленья, потому что она как-то мало спала  по  ночам.  Книги
для развлеченья получала она из библиотеки С.И.Аничкова;  для  усыпленья  же
употреблялись мои детские книжки, а также "Херасков" и "Сумароков". В  числе
первых  особенно  памятна  мне  "Жизнь  английского  философа  Клевеланда"*,
кажется, в пятнадцати томах, которую я читал с большим удовольствием.  Кроме
чтенья я очень скоро привык ухаживать за больною матерью и в известные  часы
подавать ей лекарства, не пропуская ни одной минуты; в горничной  своей  она
не имела уже частой надобности, я призывал ее тогда, когда было нужно.  Мать
была очень этим довольна, потому что  не  любила  присутствия  и  сообщества
слуг и служанок. Мысль, что я полезен матери,  была  мне  очень  приятна,  я
даже гордился тем. Часто  и  подолгу  разговаривая  со  мною  наедине,  она,
кажется, увидела, что я могу понимать ее более, чем  она  предполагала.  Она
стала говорить со мною о том, о чем прежде  не  говаривала.  Я  это  заметил
потому, что иногда предмет разговора превышал мой  возраст  и  мои  понятия.
Нередко детские  мои  вопросы  изобличали  мое  непониманье,  и  мать  вдруг
переменяла разговор, сказав: "Об этом  мы  поговорим  после".  Мне  особенно
было неприятно,  когда  мать,  рассуждая  со  мной,  как  с  большим,  вдруг
переменяла  склад  своей  речи  и  начинала  говорить,  применяясь  к  моему
детскому  возрасту.  Самолюбие  мое  всегда  оскорблялось  такою   внезапной
переменой,  а  главное  -  мыслью  матери,  что  меня  так  легко  обмануть.
Впоследствии я стал хитрить, притворяясь,  что  все  понимаю  хорошо,  и  не
предлагая вопросов. Между прочим, мать рассказывала мне, как ей  не  хочется
уезжать на житье в деревню. У нее было множество причин; главные состояли  в
том, что Багрово сыро и вредно ее здоровью, что она в нем  будет  непременно
хворать, а помощи получить неоткуда, потому что лекарей близко нет; что  все
соседи и родные ей не нравятся, что все это люди грубые и необразованные,  с
которыми ни о чем ни слова сказать нельзя, что жизнь  в  деревенской  глуши,
без общества умных людей, ужасна, что  мы  сами  там  поглупеем.  "Одна  моя
надежда, - говорила мать, - Чичаговы; по  счастью,  они  переезжают  тоже  в
деревню и станут жить в тридцати верстах  от  нас.  По  крайней  мере,  хотя
несколько раз в год можно будет с  ними  отвести  душу".  Не  понимая  всего
вполне, я верил матери  и  разделял  ее  грустное  опасенье.  Предполагаемая
поездка к бабушке Куролесовой  в  Чурасово  и  продолжительное  там  гощенье
матери также не нравилось; она еще не знала  Прасковьи  Ивановны  и  думала,
что она такая же, как и вся родня  моего  отца;  но  впоследствии  оказалось
совсем другое. Милая моя сестрица, до  сих  пор  не  понимаю  отчего,  очень
грустила, расставаясь с Уфой.
     ______________
     *  "Жизнь  английского  философа  Клевеланда"   нравоучительный   роман
французского писателя  Прево  д'Эксиля,  переведенный  на  русский  язык  во
второй половине XVIII века.

     Как только мать стала оправляться, отец подал  просьбу  в  отставку;  в
самое это время приехали из полка мои дяди Зубины; оба  отставили  службу  и
вышли в чистую, то есть отставку;  старший  с  чином  майора,  а  младший  -
капитаном. Все удивлялись этой разнице в чинах; оба брата были в одно  число
записаны в гвардию, в одно число переведены в армейский полк капитанами и  в
одно же число уволены в отставку. Я  очень  обрадовался  им,  особенно  дяде
Сергею Николаичу, который, по моему мнению, так чудесно рисовал. Я  напомнил
ему, как он дразнил меня, когда я был  маленький,  и  прибавил,  с  чувством
собственного  достоинства,  что   теперь   уже   нельзя   раздразнить   меня
какими-нибудь пустяками. Дядя на прощанье нарисовал мне бесподобную  картину
на стекле: она представляла болото, молодого охотника  с  ружьем  и  легавую
собаку, белую, с кофейными пятнами и коротко  отрубленным  хвостом,  которая
нашла какую-то дичь, вытянулась над ней и подняла одну  ногу.  Эта  картинка
была как  бы  пророчеством,  что  я  со  временем  буду  страстным  ружейным
охотником. Сергей Николаич сам был горячий  стрелок.  Оба  дяди  очень  были
огорчены, что мы переезжаем на житье в деревню.
     Не  дождавшись  еще  отставки,  отец  и  мать  совершенно  собрались  к
переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и  отправили  вперед  большой
обоз с разными  вещами.  Распростились  со  всеми  в  городе  и,  видя,  что
отставка все еще не приходит, решились  ее  не  дожидаться.  Губернатор  дал
отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от  службы;
дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
     Мы выехали из Уфы около того же числа,  как  и  два  года  тому  назад.
Только помещались уже не так: с матерью  вместе  сидела  кормилица  с  нашим
маленьким братцем, а мы с сестрицей и Парашей ехали в  какой-то  коляске  на
пазах, которая вся дребезжала и бренчала, что нас очень забавляло. Мы  ехали
по той же дороге, останавливались на тех же местах, так же  удили  на  Деме,
так же пробыли в Парашине полторы суток и так же все осматривали.  Я  принял
в другой раз на свою душу такие же приятные впечатления; хотя  они  были  не
так уже новы и свежи и не так меня изумляли, как в первый  раз,  но  зато  я
понял их яснее и почувствовал глубже. Одно Парашино  подействовало  на  меня
грустно и тяжело. В этот  год  там  случился  неурожай;  ржаные  хлеба  были
редки, а яровые - низки и травны. Работы, казалось бы,  меньше,  а  жницы  и
жнецы скучали ею больше. Один из них, суровый с виду, грубым голосом  сказал
моему отцу: "Невесело работать, Алексей Степаныч.  Не  глядел  бы  на  такое
поле: козлец да осот. Ходишь  день-деньской  по  десятине  да  собираешь  по
колосу". Отец возразил: "Как быть, воля божья..." - и суровый  жнец  ласково
отвечал: "Вестимо так, батюшка!"
     Впоследствии  понял  я  высокий  смысл  этих  простых   слов,   которые
успокаивают всякое  волненье,  усмиряют  всякий  человеческий  ропот  и  под
благодатною силою которых до сих пор живет православная Русь.  Ясно  и  тихо
становится на душе человека, с верою сказавшего и с верою услыхавшего их.
     Вообще народ в Парашине был  уныл,  особенно  потому,  что  к  хлебному
неурожаю присоединился сильный падеж рогатого скота. Отец  говорил  об  этом
долго с Миронычем, и Мироныч, между прочим, сказал: "Это еще  не  беда,  что
хлеба мало господь уродил,  у  нас  на  селе  старого  довольно,  а  у  кого
недостанет,  так  господский-то  сусек*  на  что?   Вот   беда   крестьянину
семьянному, с малыми детьми, когда бог его  скотинкой  обидит,  без  молочка
ребятам плохо, батюшка Алексей Степаныч. Вот у  десятника  Архипова  было  в
дому восемь дойных коров, а теперича  не  осталось  ни  шерстинки,  а  ребят
куча. Прогневали бога!" Богатое село Парашино  часто  подвергалось  скотским
падежам. Отец знал настоящую их причину и сказал  Миронычу:  "Надо  построже
смотреть за кожевниками: они покупают у башкирцев за бесценок кожи с  дохлых
от чумы коров, и от этого у  вас  в  Парашине  так  часты  падежи".  Мироныч
почесал за ухом и с недовольным видом  отвечал:  "Коли  от  евтого,  батюшка
Алексей Степаныч, так уж за грехи наши господь  посылает  свое  наслание"**.
Отец  не  забыл  спросить  о  хвором  старичке  Терентье,  бывшем  засыпкой.
Терентий был тогда же отставлен от всех работ и через год умер. На этот  раз
багровские  старики  отозвались  об  Мироныче,   что   "он   стал   маненько
позашибаться", то есть  чаще  стал  напиваться  пьян,  но  все  еще  другого
начальника не желали.
     ______________
     * Сусек - закром. (Примеч. автора.)
     ** Снятие кож с  чумной  скотины  воспрещено  законом;  но  башкирцы  -
плохие законоведцы, а русские кожевники соблазняются дешевизной, и  это  зло
до сих пор не вывелось в Оренбургской губернии. (Примеч. автора.)

     Мы  выехали  из  Парашина  на  заре  и  приехали  кормить  на  быстрый,
глубокий, многоводный Ик. Мы расположились  у  последнего  моста,  на  самом
быстром рукаве реки. Тут я  вполне  рассмотрел  и  вполне  налюбовался  этою
великолепною и необыкновенною рыбною рекою. Мы кормили с лишком четыре  часа
и досыта наудились, даже раков наловили. Ночевали в Коровине,  а  на  другой
день, около полден, увидели с горы Багрово. Я в это время сидел в  карете  с
отцом и матерью. В карете было довольно просторно, и когда мать  не  лежала,
тогда нас с сестрицей брали попеременно в карету; но мне доставалось  сидеть
чаще. День был красный и жаркий. Мать, в самом  мрачном  расположении  духа,
сидела  в  углу  кареты;  в  другом  углу  сидел  отец;  он  также   казался
огорченным, но я заметил, что в то же  время  он  не  мог  без  удовольствия
смотреть на открывшиеся  перед  нашими  глазами  камышистые  пруды,  зеленые
рощи, деревню и дом.


ПРИЕЗД НА ПОСТОЯННОЕ ЖИТЬЕ В БАГРОВО

     Когда мы подъехали к дому, бабушка,  в  полгода  очень  постаревшая,  и
тетушка Татьяна Степановна стояли уже  на  крыльце.  Бабушка  с  искренними,
радостными слезами обняла моего отца и мать, перекрестилась и сказала:  "Ну,
слава богу! Приехали  настоящие  хозяева.  Не  чаяла  дождаться  вас.  Мы  с
Танюшей дни и  часы  считали  и  глазыньки  проглядели,  глядя  на  уфимскую
дорогу". Мы вошли прямо  к  бабушке:  она  жила  в  дедушкиной  горнице,  из
которой была прорублена дверь в ее прежнюю комнату, где  поселилась  Татьяна
Степановна. Бабушка с тетушкой обедали,  когда  мы  приехали,  за  маленьким
столиком у бабушкиной кровати; прислуга была женская; всех  лакеев  посылали
на полевую работу. Бабушка бросила свой обед. Началась  беготня  и  хлопоты,
чтоб накормить нас обедом. Набежала куча  девок,  проворно  накрыли  стол  в
зале, и мы вместе с бабушкой и тетушкой  очень  скоро  сели  за  обед.  Блюд
оказалось множество, точно нас ждали, но все кушанья  были  так  жирны,  что
мать  и  я  с  сестрицей  встали  из-за  стола  почти   голодные.   Бабушка,
беспрестанно со  слезами  вспоминая  дедушку,  кушала  довольно;  она  после
обеда, по обыкновению, легла уснуть, а мать и отец  принялись  распоряжаться
своим помещением в доме. Новая горница (так ее  всегда  звали)  для  молодой
барыни была еще не совсем отделана: в ней работали  старый  столяр  Михей  и
молодой столяр Аким. На первый раз мы поместились в гостиной  и  в  угольной
комнате, где живала прежде тетушка; угольная  потеряла  всю  свою  прелесть,
потому что окна и  вся  сторона,  выходившая  на  Бугуруслан,  были  закрыты
пристройкою новой горницы для матери. Эта  горница  отделялась  от  угольной
маленьким коридорчиком с выходом  в  сад,  но  двери  в  него  были  еще  не
прорублены. Покуда происходила в доме раскладка, размещение  привезенных  из
Уфы  вещей  и  устройство  нового  порядка,  я  с  Евсеичем  ходил   гулять,
разумеется с позволения матери, и мы успели осмотреть Бугуруслан, быстрый  и
омутистый, протекавший углом по всему саду, летнюю кухню, остров,  мельницу,
пруд и плотину, и на этот раз все мне так понравилось,  что  в  одну  минуту
изгладились в моем воспоминании все  неприятные  впечатления,  произведенные
на меня двукратным  пребыванием  в  Багрове.  Рассказы  дворовых  мальчишек,
бегавших за нами толпою, о чудесном клеве рыбы, которая берет везде, где  ни
закинь удочку, привели меня в восхищение, и  с  этой  минуты  кончилось  мое
согласие с матерью в неприязненных чувствах к Багрову.
     На первых порах отец был очень озабочен своим вступленьем  в  должность
полного хозяина, чего непременно требовала  бабушка  и  что  он  сам  считал
своей необходимой обязанностью. Но мать, сколько ее ни просили, ни за что  в
свете  не  согласилась  входить  в  управленье  домом  и  еще  менее   -   в
распоряжение оброками, пряжею и  тканьем  крестьянских  и  дворовых  женщин.
Мать очень твердо объявила, что будет жить  гостьей  и  что  берет  на  себя
только одно дело: заказывать кушанья  для  стола  нашему  городскому  повару
Макею, и то  с  тем,  чтобы  бабушка  сама  приказывала  для  себя  готовить
кушанье, по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану. Об  этом  было
много разговоров и споров. Я  заметил,  что  мать  находилась  в  постоянном
раздражении и говорила резко, несмотря на то что бабушка и тетушка  говорили
с ней почтительно и даже робко. Я один раз сказал ей: "Маменька,  вы  чем-то
недовольны, вы все сердитесь". Она отвечала: "Я не  сержусь,  мой  друг,  но
огорчаюсь моим положеньем. Меня здесь никто не  понимает.  Отец  с  утра  до
вечера будет заниматься хозяйством, а ты  еще  мал  и  не  можешь  разделять
моего огорчения". Я решительно не понимал, чем может огорчаться мать.
     В доме произошло много перемен,  прежде  чем  отделали  новую  горницу:
дверь из гостиной в коридор заделали, а прорубили дверь  в  угольную;  дверь
из бывшей бабушкиной горницы в буфет также заделали,  а  прорубили  дверь  в
девичью. Все это, конечно, было удобнее и покойнее. Все это придумала  мать,
и все это исполняли  с  неудовольствием.  Недели  две  продолжалась  в  доме
беспрестанная стукотня от столяров и плотников, не было угла  спокойного,  а
как погода стояла прекрасная, то мы с сестрицей с утра до вечера  гуляли  по
двору и пр саду и по березовой  роще,  в  которой  уже  поселились  грачи  и
которая потом была прозвана "Грачовой рощей". Я ничего не читал и  не  писал
в это время, и мать всякий день отпускала меня с  Евсеичем  удить:  она  уже
уверилась в его усердии и осторожности.  С  каждым  днем  я  более  и  более
пристращался к ужению и с каждым днем открывал новые красоты в  Багрове.  По
глубоким местам в саду и с плотины на мельнице  удили  мы  окуней  и  плотву
такую крупную, что часто я не мог вытащить ее без  помощи  Евсеича.  Начиная
же от летней кухни до мельницы, где река разделялась надвое  и  была  мелка,
мы удили пескарей, а иногда и других  маленьких  рыбок.  В  это  время  года
крупная рыба, как-то: язи, голавли и лини уже не брали, или,  лучше  сказать
(что, конечно, я узнал гораздо позднее), их не умели  удить.  Вообще  уженье
находилось тогда в самом первоначальном,  младенческом  состоянии.  Я  всего
более любил остров. Там  можно  было  удить  и  крупную  и  мелкую  рыбу:  в
старице, тихой и довольно глубокой, брала крупная, а с другой  стороны,  где
Бугуруслан бежал мелко и по чистому дну  с  песочком  и  камешками,  отлично
клевали пескари; да и сидеть под тенью берез и  лип,  даже  без  удочки,  на
покатом зеленом берегу,  было  так  весело,  что  я  и  теперь  неравнодушно
вспоминаю об этом времени. Остров был также любимым местом  тетушки,  и  она
сиживала иногда вместе со мной и удила  рыбку:  она  была  большая  охотница
удить.
     Наконец кончилась стукотня топором, строганье настругов и  однообразное
шипенье  пил;  это  тоже  были  для  меня  любопытные  предметы:   я   любил
внимательно и подолгу смо