добрая  по
природе Александра Ивановна, конечно не  понимавшая  вполне  многих  высоких
качеств  своей  благодетельницы  и  не  умевшая  поставить  себя  в   лучшее
отношение, много испытывала огорчений,  и  только  дружба  Миницких  и  моих
родителей облегчала тягость ее положения.
     ______________
     * То есть шестьдесят или девяносто, как  теперь  выражаются  технически
игроки. (Примеч. автора.)

     Я описывал Прасковью Ивановну такою, какою знал  ее  сам  впоследствии,
будучи еще очень молодым человеком, и какою она долго жила  в  памяти  моего
отца и матери, а равно и других, коротко ей знакомых и хорошо ее  понимавших
людей.
     Жизнь в Чурасове пошла,  как  заведенные  часы:  гости  сменялись  одни
другими, то убывали, то прибывали. Мать с каждым  днем  приобретала  большую
благосклонность Прасковьи Ивановны, с  каждый  днем  становилась  дружнее  с
Александрой  Ивановной  и  еще  более  с  Миницкими.   Это   были   поистине
прекраснейшие люди, особенно Павел Иваныч Миницкий,  который  с  поэтической
природой малоросса соединял энергическую деятельность, благородство  души  и
строгость правил; страстно любя свою красавицу жену, так же любившую  своего
красавца  мужа,  он  с  удивительною   настойчивостью   перевоспитывал   ее,
истребляя в ней семена тщеславия и суетности, как-то заронившиеся в  детстве
в ее прекрасную природу. Мать устроила свое время  очень  хорошо,  благодаря
совершенной свободе, которую допускала и даже любила в своем доме  Прасковья
Ивановна. Мать обедала всегда  вместе  с  нами,  ранее  целым  часом  общего
обеда, за которым она уже мало ела. Сначала  нередко  раздавался  веселый  и
громкий голос хозяйки: "Софья Николавна, ты ничего  не  ешь!"  Потом,  когда
она  как-то  узнала,  что  гостья  уже  вполовину  обедала  с  детьми,   она
посмеялась и перестала  ее  потчевать.  Когда  Прасковья  Ивановна  садилась
играть в карты, мать уходила к нам. Впрочем, быть с нею наедине в это  время
нам  мало  удавалось,  даже  менее,  чем  поутру:  Александра  Ивановна  или
Миницкий, если не были заняты, приходили к нам в кабинет; дамы  ложились  на
большую двуспальную кровать,  Миницкий  садился  на  диван  -  и  начинались
одушевленные и откровенные  разговоры,  так  что  нас  с  сестрицей  нередко
усылали в столовую или детскую. Однако мать  не  любила  этого  переселения,
потому что столовая продолжала  служить  постоянным  и  беспрестанным  путем
сообщения девичьей с лакейской, в детскую же  часто  заглядывали  горничные.
Мы с сестрицей каждый день ходили к бабушке только  здороваться,  а  вечером
уже не прощались; но меня  иногда  после  обеда  призывали  в  гостиную  или
диванную, и Прасковья  Ивановна  с  коротко  знакомыми  гостями  забавлялась
моими ответами, подчас резкими  и  смелыми,  на  разные  трудные  и,  должно
признаться,  иногда  нелепые  и  неприличные  для  дитяти  вопросы;   иногда
заставляла  она  меня  читать  что-нибудь   наизусть   из   "Россиады"   или
сумароковских трагедий. Я чувствовал, что мною не занимаются, а  потешаются;
это мне не нравилось, и потому-то именно мои ответы были  иногда  неприлично
резки и не  соответствовали  моему  возрасту  и  природным  свойствам.  Мать
бранила меня за это наедине, я отвечал, что мне досадно, когда поднимают  на
смех мои слова, да и говорят со мной  только  для  того,  чтобы  посмеяться.
Отец вообще мало был с нами; он проводил время или с Прасковьей Ивановной  и
ее гостями, всегда играя с ней в карты,  или  призывал  к  себе  Михайлушку,
который был одним из лучших учеников нашего Пантелея Григорьича, и  читал  с
ним какие-то бумаги. Тут я узнал, что мой отец недаром беседовал  в  Багрове
с слепым нашим поверенным, что он затевает тяжбу с  Богдановыми  об  именье,
следовавшем моей бабушке  Арине  Васильевне  Багровой  по  наследству.  Отец
ездил для этого дела в город Лукоянов  и  подал  там  просьбу;  он  проездил
гораздо  более,  чем  предполагал,  и  я  с  огорчением  увидел  после   его
возвращения, что мать ссорилась с ним за то, и не один раз.
     Еще прежде отец ездил в  Старое  Багрово  и  угощал  там  добрых  наших
крестьян,  о  чем,  разумеется,  я  расспросил  его  очень  подробно   и   с
удовольствием услышал, как все сожалели, что нас с матерью там не было.
     Я сказал уже, что в Чурасове была изрядная библиотека;  я  не  замедлил
воспользоваться этим сокровищем  и,  с  позволенья  Прасковьи  Ивановны,  по
выбору матери, брал оттуда книги,  которые  читал  с  великим  наслаждением.
Первая попавшаяся мне книга была "Кадм и Гармония", сочинение  Хераскова,  и
его же "Полидор, сын Кадма  и  Гармонии".  Тогда  мне  очень  нравились  эти
книги,  а  напыщенный   мерный   язык   стихотворной   прозы   казался   мне
совершенством. Потом прочел я "Арфаксад,  халдейская  повесть",*  не  помню,
чье сочинение, и "Нума, или  Процветающий  Рим",  тоже  Хераскова,  и  много
других книг в этом роде. Я  заглядывал  также  в  романы,  которые  особенно
любила  читать  Александра  Ивановна;  они  воспламеняли   мое   участие   и
любопытство, но мать не позволяла мне читать  их,  и  я  пробегал  некоторые
страницы только украдкой, потихоньку, в чем, однако,  признавался  матери  и
за что она очень снисходительно  меня  журила.  Таким  образом  мне  удалось
заглянуть  в   "Алькивиада",**   в   "Графа   Вальмонта,   или   Заблуждение
рассудка"*** и в "Достопамятную жизнь Клариссы Гарлов".**** Не  скоро  потом
удалось мне прочесть эти книги вполне, но отрывки из них так глубоко  запали
в мою душу, что я не переставал о них  думать  и  только  тогда  успокоился,
когда прочел. Наконец тут же попались "Мои безделки"*****  Карамзина  и  его
же издание разных стихотворений разных сочинителей, под названием  "Аониды".
Эти стихи уже были совсем  не  то,  что  стихи  Сумарокова  и  Хераскова.  Я
почувствовал  эту  разницу,  хотя  содержание  их  меня  не   удовлетворяло,
несмотря на ребячий возраст.
     ______________
     * "Арфаксад" - сочинение Петра Захарьина, изданное  в  Москве  в  конце
XVIII века.
     ** "Алькивиад" - сочинение  немецкого  писателя  Мейснера;  в  переводе
было издано в конце XVIII века.
     *** "Граф Вальмонт, или  Заблуждение  рассудка",  -  роман,  перевод  с
французского, был издан в конце XVIII века.
     **** "Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов" -  роман  английского
писателя  С.Ричардсона  (1683-1761).  Ричардсон  является   основоположником
европейского сентиментализма, в России его  произведения  были  популярны  в
XVIII веке и в начале XIX века.
     ***** "Мои безделки"  -  собрание  произведений  Н.М.Карамзина  Николай
Михайлович Карамзин (1766-1826) - выдающийся  русский  писатель  и  историк.
Произведения  Карамзина   сыграли   большую   роль   в   развитии   русского
литературного языка.

     Чтение всех этих новых книг  и  слушанье  разговоров  гостей,  в  числе
которых было много людей, тоже совершенно для меня новых,  часто  заставляло
меня задумываться: для думанья же я  имел  довольно  свободного  времени.  Я
рассуждал обо всем с Евсеичем, но он даже не мог понять,  о  чем  я  говорю,
что желаю узнать и о чем спрашиваю; он частенько говорил мне:  "Да  что  это
тебе, соколик, за охота узнавать: отчего да  почему,  да  на  что?  Этого  и
старики не знают, а ты еще дитя. Так богу угодно  -  вот  и  все.  Пойдем-ка
лучше посмотрим картинки".
     В этом роде жизнь, с мелкими изменениями,  продолжалась  с  лишком  два
месяца, и, несмотря на великолепный дом, каким  он  мне  казался  тогда,  на
разрисованные стены, которые нравились мне больше картин и на которые  я  не
переставал любоваться; несмотря на старые и новые  песни,  которые  часто  и
очень хорошо певала вместе с другими Прасковья Ивановна и которые  я  слушал
всегда с наслаждением; несмотря на множество новых  книг,  читанных  мною  с
увлечением, - эта жизнь мне очень надоела. Я  нетерпеливо  желал  воротиться
из шумного Чурасова в тихое Багрово, в бедный наш дом; я даже соскучился  по
бабушке и тетушке. Но главною причиною скуки, ясно и тогда мною  понимаемою,
было то, что я мало проводил времени наедине  с  матерью.  Я  уже  привык  к
чистосердечному излиянию всех моих мыслей и чувств в ее горячее  материнское
сердце, привык поверять свои впечатления ее разумным судом,  привык  слышать
ее живые речи  и  находить  в  них  необъяснимое  удовольствие.  В  Чурасове
беспрестанно нам мешали Миницкие, и особенно Александра Ивановна;  они  даже
отвлекали от меня внимание матери, - и  много  новых  вопросов,  сомнений  и
предположений, беспрестанно возникавших во мне от новых людей  и  предметов,
оставались  без  окончательного  решения,  разъяснения,   опровержения   или
утверждения: это постоянно беспокоило меня. Сестрицу я  любил  час  от  часу
горячее; ее дружба очень утешала меня, но я был старше, более развит  и  мог
только сообщать ей свои мысли, а не советоваться с ней.  Несознаваемою  мною
тогда причиною скуки, вероятно, было лишение полной свободы. Я  знал  только
один кабинет;  мне  не  позволяли  оставаться  долго  в  детской  у  братца,
которого я начинал очень любить, потому что у него  были  прекрасные  черные
глазки,  и  которого,  бог  знает  за  что,  называла   Прасковья   Ивановна
чернушкой.  Кроме  же  кабинета  и  детской,  только  на   короткое   время,
непременно  с  Евсеичем,  позволяли  мне  побегать  в  столовой.   Прасковьи
Ивановны я не понимал; верил на слово, что  она  добрая,  но  постоянно  был
недоволен ее обращением со мной, с моей  сестрой  и  братцем,  которого  она
один раз приказала было высечь за то, что  он  громко  плакал;  хорошо,  что
маменька не послушалась. Итак, весьма естественно, что я очень  обрадовался,
когда  стали  поговаривать  об  отъезде.  Видно,  Прасковья  Ивановна  очень
полюбила мою мать, потому что несколько раз  откладывала  наш  отъезд.  "Ну,
что тебе там делать, в этой мурье? - говорила она. -  Свекровь  по  тебе  не
стоскуется, а золовки и подавно.  Я  тебя  ничем  не  стесняю,  а  на  людях
веселее".  Мать  и  не  спорила;  но  отец  мой  тихо,  но  в  то  же  время
настоятельно докладывал своей тетушке, что долее оставаться нельзя, что  уже
три почты нет писем из Багрова от сестрицы Татьяны Степановны,  что  матушка
слаба  здоровьем,  хозяйством   заниматься   не   может,   что   она   после
покойника-батюшки стала совсем другая и очень  скучает.  Он  прибавлял,  что
молотьба и поставка хлеба идет очень плохо  и  что  ему  нечем  будет  жить.
Прасковья Ивановна отвечала, что все это "враки"  -  и  не  пособляла  моему
отцу ни одной копейкой. Наконец мы собрались совсем, и  хозяйка  согласилась
отпустить нас, взяв честное слово с моего отца и матери, что  мы  непременно
приедем в исходе  лета  и  проживем  всю  осень.  "Да,  Софья  Николавна,  -
говорила она, - ты еще не видала моего  Чурасова;  его  надо  видеть  летом,
когда все деревья будут покрыты плодами и когда заиграют  все  мои  двадцать
родников. Приезжай же непременно.  Если  муж  не  поедет,  приезжай  одна  с
ребятишками, хоть я до них  и  не  охотница;  а  всего  бы  лучше  чернушку,
меньшего сынка, оставить у бабушки,  пусть  он  ревет  там  вволю.  Если  не
приедете -  осержусь".  Отец  и  мать  обещали  непременно  приехать.  Сверх
всякого ожидания, бабушка Прасковья Ивановна подарила мне несколько книг,  а
именно: "Кадм и Гармония". "Полидор,  сын  Кадма  и  Гармонии",  "Нума,  или
Процветающий  Рим",  "Мои  безделки"  и  "Аониды"  и  этим  подарком   много
примирила меня с собой. Мы уехали на другой день  рождения  моего  отца,  то
есть 22 февраля. Мы возвращались опять тою же дорогой, через Старое  Багрово
и Вишенки. Кроме нескольких дней простоя в этих деревнях, мы ехали с  лишком
восемь дней.  Такой  тягостной,  мучительной  дороги  я  до  сих  пор  и  не
испытывал. Снега были  страшные  и  -  ежедневный  буран;  дороги  иногда  и
следочка  не  было,  и  в  некоторых  местах  не  могли  мы   обойтись   без
проводников. В восьмой день мы приехали ночевать в Неклюдово к  Кальпинским,
где узнали, что бабушка и тетушка здоровы. На другой день поутру,  напившись
чаю, мы пустились в путь, и часа через два я увидел с  горы  уже  милое  мне
Багрово.


БАГРОВО ПОСЛЕ ЧУРАСОВА

     Багрово было  очень  печально  зимою,  а  после  Чурасова  должно  было
показаться матери моей еще печальнее. Расположенное в лощине  между  горами,
с трех сторон окруженное тощей, голой уремой, а с четвертой -  голою  горою,
заваленной  сугробами   снега,   из   которых   торчали   соломенные   крыши
крестьянских изб, - Багрово произвело  ужасно  тяжелое  впечатление  на  мою
мать. Но отец и даже я с радостью  его  увидели.  Отец  провел  в  нем  свое
детство,  я  начинал  проводить.  В  самом  деле,  в  сравнении  с   богатым
Чурасовым, похожим  на  город,  это  были  какие-то  зимние  юрты  кочующего
народа. В Чурасове крестьянские избы,  крытые  дранью,  с  большими  окнами,
стояли как-то высоко и весело; вокруг них и на  улице  снег  казался  мелок:
так все было уезжено и укатано; господский двор вычищен, выметен,  и  дорога
у подъезда усыпана песком;  около  двух  каменных  церквей  также  все  было
прибрано. В Багрове же крестьянские дворы так занесло, что  к  каждому  надо
было выкопать проезд;  господский  двор,  по  своей  обширности,  еще  более
смотрел какой-то пустыней; сугробы казались еще выше,  и  по  верхушкам  их,
как по горам, проложены были уединенные тропинки в  кухню  и  людские  избы.
Все было тихо,  глухо,  пусто.  Строения,  утонув  в  снегу,  представлялись
низенькими, не похожими на прежних себя. Я сам не могу надивиться,  как  все
это не казалось мне мрачным и грустным... Сурка с  товарищами  встретил  нас
на дворе веселым, приветным лаем;  две  девчонки  выскочили  посмотреть,  на
кого лают собаки, и опрометью бросились назад в  девичью;  тетушка  выбежала
на крыльцо и очень нам обрадовалась, а бабушка  -  еще  больше:  из  мутных,
бесцветных и  как  будто  потухших  глаз  ее  катились  крупные  слезы.  Она
благодарила отца и особенно мать, целовала у ней руки  и  сказала,  что  "не
ждала нас, зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью  Николавну
и как будет уговаривать остаться, и зная, что Прасковье Ивановне  нельзя  не
уважить". Тут я почувствовал всю цену твердости добродушного моего  отца,  с
которою не могла сладить богатая тетка, отдававшая ему все  свое  миллионное
имение  и  привыкшая,  чтоб  каждое  ее  желание  исполнялось.  К   большому
огорчению матери, мы нашли целую половину дома холодною. Бог знает из  какой
экономии, бабушка, не ожидавшая нашего возвращения  ранее  последнего  пути,
не приказала  топить  именно  наши  комнаты.  Делать  было  нечего:  мы  все
поместились в тетушкиной комнате, а тетушка перешла  к  бабушке.  Через  три
дня порядок восстановился, и мы поселились на прежних наших местах.
     Обогащенный новыми книгами и новыми  впечатлениями,  которые  сделались
явственнее  в  тишине  уединения  и  ненарушимой   свободы,   только   после
чурасовской жизни вполне оцененной мною, я  беспрестанно  разговаривал  и  о
том, и о другом со своей матерью и  с  удовольствием  замечал,  что  я  стал
старше и умнее, потому что мать и другие говорили, рассуждали со мной уже  о
том, о чем прежде и говорить не  хотели.  Жизнь  наша  потекла  правильно  и
однообразно. Морозы стояли еще сильные, и  меня  долго  не  пускали  гулять,
даже не пускали, сбегать к Пантелею Григорьичу  и  Сергеевне;  но  отец  мой
немедленно повидался с своим слепым поверенным, и я  с  любопытством  слушал
их разговоры. Отец рассказывал  подробно  о  своей  поездке  в  Лукоянов,  о
сделках с уездным судом, о подаче просьбы  и  обещаниях  судьи  решить  дело
непременно в нашу пользу; но Пантелей  Григорьич  усмехался  и,  положа  обе
руки на свою высокую трость, говорил, что верить судье не  следует,  что  он
будет мирволить тутошнему помещику и что без  правительствующего  сената  не
обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда  понадобится
ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там  у  секретаря  и  обер-секретаря,
которых он знал еще протоколистами. "Но будьте  благонадежны,  государь  мой
Алексей Степаныч, - сказал в заключение Пантелей Григорьевич.  -  Дело  наше
законное, проиграть его нельзя, а могут только затянуть  решение".  Отец  не
мог вдруг поверить, что лукояновский судья его  обманет,  и  сам,  улыбаясь,
говорил: "Хорошо, Пантелей Григорьич, посмотрим, как решится дело в  уездном
суде".  Предсказания  слепого   поверенного   оправдались   впоследствии   с
буквальною точностью.
     Погода становилась мягче. Пришла масленица. Мы с сестрицей  катались  в
санях и в первый раз в жизни видели, как крестьянские и дворовые мальчики  и
девочки смело катались с высокой горы от гумна на  подмороженных  коньках  и
ледянках. Я чувствовал, что у меня не хватило бы храбрости на такую  потеху;
но  мне  весело  было  смотреть  на  шумное   веселье   катающихся;   многие
опрокидывались вверх ногами, другие налетали  на  них  и  сами  кувыркались:
громкий хохот оглашал окрестные снежные поля  и  горы,  слегка  пригреваемые
солнечными  лучами.  У  нас  с  сестрицей  была  своя,  Федором  и  Евсеичем
сделанная горка перед окнами спальной; с нее я не боялся кататься  вместе  с
моей подругой, но вдвоем не так было весело, как в шумном  множестве  детей,
собравшихся с целой деревни, - куда нас не пускали.
     Эта масленица памятна для  меня  тем,  что  к  нам  приезжали  в  гости
соседи, никогда у нас не бывавшие.  Палагея  Ардалионовна  Рожнова  с  сыном
Митенькой; она сама была претолстая и не очень старая женщина, сын же  ее  -
урод по своей толщине, а потому особенно было смешно, что мать называла  его
Митенькой. Впрочем, гости эти возбудили мое и  общее  любопытство  не  одной
своей толщиной, а причиною своего  посещенья.  Палагея  Ардалионовна  хотела
женить своего сына, и они приезжали смотреть невесту, то  есть  тетушку  мою
Татьяну Степановну.  Для  такого  важного  события  вызвали  заранее  другую
тетушку, Александру  Степановну.  Мать  моя  принимала  в  этом  деле  живое
участие и  очень  желала,  чтобы  Татьяна  Степановна  вышла  замуж.  Прежде
горячее  всех  желала  этого  бабушка;  но  в  настоящую  минуту   она   так
опустилась, что уже не было у нее горячих желаний. Вот как  происходило  это
посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в доме  было  готово
для  приема  гостей:  комнаты  выметены,   вымыты   и   особенно   прибраны;
деревенские лакеи, ходившие кое в чем, приодеты и приглажены, а также и  вся
девичья; тетушка разряжена в  лучшее  свое  платье;  даже  бабушку  одели  в
шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком  вместо  белой  и  грязной
какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника  и  которую  едва
ли переменяла со смерти дедушки. Одним словом,  дом  принял  по  возможности
нарядный вид, как будто в большой праздник. Только  мать  и  мы  остались  в
обыкновенном своем платье. Наконец  раздался  крик:  "Едут,  едут!"  Бабушку
поспешно перевели под руки в гостиную, потому  что  она  уже  плохо  ходила,
отец, мать и тетка также отправились  туда,  а  мы  с  сестрицей  и  даже  с
братцем, разумеется, с дядькой, нянькой,  кормилицей  и  со  всею  девичьей,
заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб  видеть,  как  подъедут
гости и как  станут  вылезать  из  повозок.  Тут  в  самом  деле  было  чего
посмотреть! Сначала подъехала кожаная  кибитка,  из  которой  не  без  труда
вытащили двое дюжих рожновских  лакеев  свою  толстую  барыню  и  взвели  на
крыльцо, где она и остановилась;  потом  подъехали  необыкновенной  величины
розвальни, в которых глубоко сидело что-то похожее  на  небольшую  калмыцкую
кибитку или копну сена.  Тут  уже  двух  лакеев  было  недостаточно.  К  ним
присоединился  наш  Федор,  тетушкин  приданый  Николай,  а  также  Мазан