своей тетушки, что был в ее амбаре,  а  не
то она прибьет Матрешу".  Слово  "прибьет"  меня  смутило;  я  не  мог  себе
представить, чтоб тетушка, которой жалко было комара раздавить,  могла  бить
Матрешу. Я, конечно, попросил бы  объяснения,  если  бы  не  был  взволнован
угрызением совести, что я уже солгал, утаил от матери все, в чем  просветила
меня Параша. Целый день я чувствовал себя как-то неловко; к тетушке  даже  и
не подходил, да и с матерью оставался мало, а  все  гулял  с  сестрицей  или
читал книжку. К вечеру, однако, я придумал себе вот какое  оправдание:  если
маменька сама сказала мне, что я должен утаить от тетушки, что входил  в  ее
амбар, для того, чтоб она не побила Матрешу, то я должен  утаить  от  матери
слова Параши,  для  того,  чтоб  она  не  услала  ее  в  Старое  Багрово.  Я
совершенно успокоился и весело лег спать.
     Лето  стояло  жаркое  и  грозное.  Чуть  не  всякий  день  шли   дожди,
сопровождаемые молнией и такими громовыми  ударами,  что  весь  дом  дрожал.
Бабушка затепливала свечки перед образами и молилась, а  тетушка,  боявшаяся
грома, зарывалась в свою огромную перину  и  пуховые  подушки.  Я  порядочно
трусил, хотя много читал, что не должно бояться грома; но как же не  бояться
того, что убивает до смерти? Слухи о разных несчастных случаях  беспрестанно
до меня доходили. После грозы, быстро пролетавшей, так было хорошо и  свежо,
так легко на сердце, что я приходил  в  восторженное  состояние,  чувствовал
какую-то  безумную  радость,  какое-то  шумное  веселье:  все  удивлялись  и
спрашивали меня о причине, - я сам не понимал ее, а потому  и  объяснить  не
мог.   Вследствие   таких   частых,   хотя    непродолжительных,    перемок,
необыкновенно много появилось грибов. Слух о груздях,  которых  уродилось  в
Потаенном колке мост-мостом, как выражался старый пчеляк, живший в  лесу  со
своими пчелами, - взволновал тетушку и  моего  отца,  которые  очень  любили
брать грибы и особенно ломать грузди.
     В тот же день, сейчас после обеда, они решились отправиться  в  лес,  в
сопровождении целой девичьей  и  многих  дворовых  женщин.  Мне  очень  было
неприятно, что в продолжение всего обеда мать насмехалась над  охотой  брать
грибы и особенно над моим отцом, который для этой поездки отложил до  завтра
какое-то нужное по хозяйству дело. Я подумал, что мать ни  за  что  меня  не
отпустит, и так, только для пробы, спросил  весьма  нетвердым  голосом:  "Не
позволите ли, маменька, и мне поехать за груздями?" К удивлению моему,  мать
сейчас согласилась и выразительным голосом сказала мне: "Только с тем,  чтоб
ты в лесу ни на шаг не  отставал  от  отца,  а  то,  пожалуй,  как  займутся
груздями,  то  тебя  потеряют".  Обрадованный  неожиданным  позволением,   я
отвечал, что ни на одну  минуточку  не  отлучусь  от  отца.  Отец  несколько
смутился, и как мне показалось, даже покраснел. Сейчас после обеда  начались
торопливые сборы. У крыльца уже стояли  двое  длинных  дрог  и  телега.  Все
запаслись кузовьями, лукошками и плетеными корзинками из ивовых прутьев.  На
длинные роспуски и телегу насело столько народу, сколько могло  поместиться,
а некоторые пошли пешком вперед. Мать с бабушкой сидели  на  крыльце,  и  мы
поехали в совершенной тишине; все молчали, но только съехали со  двора,  как
на всех экипажах начался  веселый  говор,  превратившийся  потом  в  громкую
болтавню и хохот; когда же отъехали от дому  с  версту,  девушки  и  женщины
запели песни, и сама тетушка им подтягивала. Все были необыкновенно  шутливы
и веселы, и мне самому стало очень  весело.  Я  мало  слыхал  песен,  и  они
привели меня в восхищение, которое до сих пор свежо в моей  памяти.  Румяная
Матреша имела чудесный голос и была запевалой. После известного  приключения
в тетушкином амбаре, удостоверившись  в  моей  скромности,  она  при  всяком
удобном случае осыпала меня ласками, называла "умницей" и  "милым  барином".
Когда мы подъехали к лесу, я подбежал к Матреше и,  похвалив  ее  прекрасный
голос, спросил: "Отчего она никогда не поет в девичьей?" Она  наклонилась  и
шепнула мне на  ухо:  "Матушка  ваша  не  любит  слушать  наших  деревенских
песен". Она поцеловала меня и убежала в лес. Я очень пожалел о  том,  потому
что песни и голос Матреши заронились мне в душу.  Скоро  все  разбрелись  по
лесу в разные стороны и скрылись из  виду.  Лес  точно  ожил:  везде  начали
раздаваться разные веселые восклицания, ауканье, звонкий  смех  и  одиночные
голоса многих песен; песни Матреши были громче  и  лучше  всех,  и  я  долго
различал ее удаляющийся голос. Евсеич, тетушка и мой отец, от которого я  не
отставал ни на пядь, ходили по молодому  лесу,  неподалеку  друг  от  друга.
Тетушка  первая  нашла  слой  груздей.  Она  вышла  на  маленькую   полянку,
остановилась и сказала: "Здесь непременно должны быть грузди, так  и  пахнет
груздями, - и вдруг закричала: - Ах, я наступила на них!" Мы с отцом  хотели
подойти к ней, но она не допустила нас близко, говоря, что  это  ее  грузди,
что она нашла их и что пусть мы ищем другой слой. Я видел, как она стала  на
колени и, щупая руками  землю  под  листьями  папоротника,  вынимала  оттуда
грузди и клала в свою корзинку. Скоро и мы с отцом нашли гнездо груздей;  мы
также принялись  ощупывать  их  руками  и  бережно  вынимать  из-под  пелены
прошлогодних полусгнивших  листьев,  проросших  всякими  лесными  травами  и
цветами.  Отец  мой  с  жаром  охотника  занимался  этим  делом  и  особенно
любовался молодыми груздями, говоря мне: "Посмотри, Сережа, какие  маленькие
груздочки! Осторожно снимай их, - они хрупки и ломки. Посмотри: точно  пухом
снизу-то обросли и как пахнут!" В самом  деле,  молоденькие  груздочки  были
как-то очень миловидны и издавали острый запах. - Наконец, побродив по  лесу
часа два, мы наполнили свои корзинки  одними  молодыми  груздями.  Мы  пошли
назад, к  тому  месту,  где  оставили  лошадей,  а  Евсеич  принялся  громко
кричать: "Пора домой! Собирайтесь  все  к  лошадям!"  Некоторые  голоса  ему
откликались. Мы не вдруг нашли свои дроги, или роспуски, и еще долее  бы  их
проискали, если б не заслышали издали фырканья и  храпенья  лошадей.  Крепко
привязанные к молодым дубкам, добрые кони наши  терпели  страшную  пытку  от
нападения овода, то есть мух, слепней и строки; последняя особенно  кусается
очень больно, потому что выбирает для своего кусанья места на  животном,  не
защищенные волосами. Бедные лошади, искусанные в кровь, беспрестанно  трясли
головами и гривами, обмахивались хвостами и били копытами в  землю,  приводя
в сотрясенье все свое тело, чтобы сколько-нибудь отогнать  своих  мучителей.
Форейтор, ехавший кучером на телеге, нарочно оставленный  обмахивать  коней,
для чего ему была срезана длинная зеленая ветка, спал преспокойно под  тенью
дерева. Отец побранил его, а Евсеич  погрозил,  что  скажет  старому  кучеру
Трофиму, и  что  тот  ему  даром  не  спустит.  Многие  горничные  девки,  с
лукошками, полными груздей, скоро к нам присоединились, а некоторые,  видно,
зашли далеко. Мы не стали их дожидаться и  поехали  домой.  Матреша  была  в
числе воротившихся, и потому я  упросил  посадить  ее  на  наши  дроги.  Она
поместилась на запятках с своим кузовом, а дорогой спела нам  еще  несколько
песен, которые слушал я с большим удовольствием. - Мы  воротились  к  самому
чаю. Бабушка сидела на крыльце, и мы поставили  перед  ней  наши  корзины  и
кузовья Евсеича и Матрены,  полные  груздей.  Бабушка  вообще  очень  любила
грибы, а грузди в особенности; она любила  кушать  их  жаренные  в  сметане,
отварные в рассоле, а всего более соленые. Она долго,  с  детской  радостью,
разбирала грузди, откладывала маленькие к маленьким, средние  к  средним,  а
большие к большим. Бабушка имела странный вкус:  она  охотница  была  кушать
всмятку несвежие яйца, а грибы любила старые и червивые и,  найдя  в  кузове
Матреши пожелтелые трухлявые грузди, она сейчас же послала  их  изжарить  на
сковороде.
     Я побежал к матери в спальню, где она сидела  с  сестрицей  и  братцем,
занимаясь кройкою какого-то белья для нас. Я рассказал ей подробно  о  нашем
путешествии, о том, что я не отходил от отца, о  том,  как  понравились  мне
песни и голос Матреши и как всем было весело; но я  не  сказал  ни  слова  о
том,  что  Матреша  говорила  мне  на  ухо.  Я   сделал   это   без   всяких
предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб  я  не  говорил;  но
после я задумался и долго думал  о  своем  поступке,  сначала  с  грустью  и
раскаяньем, а потом успокоился и даже уверял себя, что  маменька  огорчилась
бы словами Матреши и что мне так и должно было  поступить.  Я  очень  хорошо
заметил, что мать и без того была недовольна моими рассказами. Странно,  что
по какому-то инстинкту, я это предчувствовал. Весь этот вечер  и  на  другой
день мать была печальнее обыкновенного, и я,  сам  не  зная  почему,  считал
себя как будто  в  чем-то  виноватым.  Я  грустил  и  чувствовал  внутреннее
беспокойство. Забывая, или, лучше сказать, жертвуя своими  удовольствиями  и
охотами, я проводил с матерью более времени, был нежнее обыкновенного.  Мать
замечала эту перемену и, не входя  в  объяснения,  сама  была  со  мною  еще
ласковее и нежнее. Когда же мне казалось, что мать становилась  спокойнее  и
даже веселее, - я с жадностью бросался к своим удочкам, ястребам и  голубям.
Так шло время до самого нашего отъезда.
     Я давно знал, что мы в начале августа поедем  в  Чурасово  к  Прасковье
Ивановне, которая непременно хотела,  чтоб  мать  увидела  в  полном  блеске
великолепный, семидесятинный чурасовский сад, заключавший в себе  необъятное
количество яблонь самых редких сортов, вишен, груш  и  даже  бергамот.  Отцу
моему очень не хотелось уехать из Багрова в самую  деловую  пору.  Только  с
неделю как начали жать рожь, а между тем уже подоспел  ржаной  сев,  который
там всегда начинался около 25 июля. Он сам видел, что после дедушки  полевые
работы пошли хуже, и хотел поправить их собственным надзором.  Бабушка  тоже
роптала на наш отъезд и говорила: "Проказница,  право,  Прасковья  Ивановна!
Приезжай смотреть ее сады, а  свое  хозяйство  брось!  На  меня,  Алеша,  не
надейся; я больно плоха  становлюсь,  да  и  не  смыслю.  Я  с  новым  твоим
старостой и говорить не стану: больно речист".  Все  это  мой  отец  понимал
очень хорошо, но ослушаться Прасковьи Ивановны и  не  исполнить  обещания  -
было невозможно. Отец хотел только оттянуть подалее  время  отъезда,  вместо
1-го августа ехать 10-го, основываясь на том, что все лето были дожди и  что
яблоки  поспеют  только  к  успеньеву  дню.  Вдруг  получил  он  письмо   от
Михайлушки, известного поверенного и  любимца  Прасковьи  Ивановны,  который
писал, что, по тяжебному делу с Богдановыми,  отцу  моему  надобно  приехать
немедленно в Симбирск и что  Прасковья  Ивановна  приказывает  ему  поскорее
собраться и Софью Николавну просит поторопиться. Все  хозяйственные  расчеты
были оставлены, и  мы  стали  поспешно  собираться  в  путь.  Бабушка  очень
неохотно, хотя уже беспрекословно, отпускала нас и взяла с отца  слово,  что
мы к покрову воротимся домой. Мне также жалко было расставаться  с  Багровым
и со всеми его удовольствиями, с удочкой, с ястребами, которыми  только  что
начинали травить, а всего более  -  с  мохноногими  и  двухохлыми  голубями,
которых две пары недавно подарил мне Иван Петрович Куроедов,  богатый  сосед
тетушки  Аксиньи  Степановны,  сватавшийся  к  ее  дочери,  очень   красивой
девушке, но еще слишком молодой. Тетушка Аксинья Степановна была  радехонька
такому зятю,  но  по  молодости  невесты  (ей  было  ровно  пятнадцать  лет)
отложили совершение этого дела на год. Жених был большой охотник до  голубей
и, желая приласкаться  к  тетушкиным  родным,  неожиданно  сделал  мне  этот
драгоценный подарок. Все говорили, и  отец,  и  Евсеич,  что  таких  голубей
сродясь не видывали.  Отец  приказал  сделать  мне  голубятню  или  огромную
клетку, приставленную к задней стене конюшни, и обтянуть  ее  старой  сетью;
клетка находилась близехонько от переднего крыльца, и я беспрестанно  к  ней
бегал, чтоб посмотреть - довольно ли корму у моих голубей и есть ли  вода  в
корытце, чтобы взглянуть на них и послушать их  воркованье.  Одна  пара  уже
сидела на яйцах. Каково же было мне со всем этим  расставаться?  Милой  моей
сестрице  также  не  хотелось  ехать  в  Чурасово.  Но  я  видел,  что  мать
собиралась  очень  охотно.  Чтобы  не  так  было  скучно  бабушке  без  нас,
пригласили к ней Елизавету Степановну с  обеими  дочерьми,  которая  обещала
приехать и прожить до нашего возвращенья, чему  отец  очень  обрадовался.  В
несколько дней сборы были кончены, и  2-го  августа,  после  утреннего  чаю,
распростившись с бабушкой и тетушкой и оставив на  их  попечении  маленького
братца, которого Прасковья Ивановна не велела привозить,  мы  отправились  в
дорогу в той же,  знакомой  читателям,  аглицкой  мурзахановской  карете  и,
разумеется, на своих лошадях.


ЛЕТНЯЯ ПОЕЗДКА В ЧУРАСОВО

     Ровно  через  три  года  представлялся  мне   случай   снова   испытать
впечатление дальней летней  дороги.  Три  года  для  восьмилетнего  возраста
значат  очень  много,  и  можно  было  бы  ожидать,  что  я  гораздо  живее,
сознательнее, разумнее почувствую красоты разнообразной, живописной  природы
тех местностей, по которым нам должно было проезжать.  Но  вышло  не  совсем
так. Три года тому назад, уезжая из Уфы в Багрово, из города  в  деревню,  я
точно вырывался из тюрьмы на  волю.  На  каждом  шагу  ожидали  меня  новые,
невиданные мною, предметы и явления в природе; самое Багрово,  по  рассказам
отца, представлялось мне  каким-то  очаровательным  местом,  похожим  на  те
волшебные "Счастливые острова", которые  открывал  Васко  де  Гама  в  своем
мореплавании, о которых читал я в "Детском чтении". В настоящую же минуту  я
оставлял Багрово, которое уже успел  страстно  полюбить,  оставлял  все  мои
охоты - и ехал в неприятное  мне  Чурасово,  где  ожидали  меня  те  же  две
комнаты в богатом, но чужом доме,  которые  прежде  мы  занимали,  и  те  же
вечные гости. Сад с  яблоками,  которых  мне  и  есть  не  давали,  меня  не
привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни  голубей,  ни  свободы  везде  ходить,
везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему я очень  знал,
что мать не будет заниматься и разговаривать со мною  так,  как  в  Багрове,
потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной,  на
балконе, или будет гулять в саду с бабушкой и  гостями,  или  к  ней  станут
приходить гости; слово "гости"  начинало  делаться  мне  противным...  Такие
мысли бродили у меня в  голове,  и  я  печально  сидел  рядом  с  сестрицей,
прижавшись в угол кареты. Отец также был печален; ему так  же,  как  и  мне,
жалко было покинуть Багрово, и еще  более  грустно  ему  было  расстаться  с
матерью, моей бабушкой, которая очень хизнула* в последнее  время,  как  все
замечали, и которую он очень горячо любил. Но моя мать  была  довольна,  что
уехала из Багрова: она не любила его и всегда говорила, что все  ее  болезни
происходят от низкого и сырого местоположения этой деревни.  После  довольно
долгого молчания мать обратилась ко мне и сказала: "Что ты забился  в  угол,
Сережа? Ничего не говоришь и в окошко  не  смотришь?"  Я  отвечал,  что  мне
жалко Багрова, - и высказал все, что у меня было  на  душе.  Мать  старалась
меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой  и  здоровый
воздух, что хотя нет гнилого пруда, но  зато  множество  чудесных  родников,
которые бьют из горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что  его
в три дня не исходишь, что в нем несколько тысяч  яблонь,  покрытых  спелыми
румяными яблоками, что какие там оранжереи, персики, груши, какое  множество
цветов, от которых прекрасно пахнет, и что,  наконец,  там  есть  еще  много
книг, которых я не читал. Все это мать говорила с жаром и  с  увлечением,  и
все это в то же время было  совершенно  справедливо,  и  я  не  мог  сказать
против ее похвал ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но  сердце
не соглашалось, и когда мать спросила меня: "Не правда ли,  что  в  Чурасове
будет лучше?" - я ту ж минуту отвечал, что люблю больше Багрово  и  что  там
веселее. Мать улыбнулась и сказала: "Ты еще мал и ничего, кроме Багрова,  не
видывал, а когда поживешь  летом  в  Чурасове,  так  заговоришь  другое".  Я
отвечал, что всегда буду то же говорить. "Ты  еще  глуп",  -  возразила  мне
мать с некоторым неудовольствием.  Мне  стало  еще  грустнее.  Под  влиянием
каких-то мыслей и чувств продолжалась наша дорога.
     ______________
     * Хизнуть - хилеть, дряхлеть.

     Хотя я уже ездил один раз в Чурасово, но местность всего пути была  мне
совершенно неизвестна. Во-первых, потому, что тогда  стояла  зима,  а  зимой
под сугробами снега ничего не увидишь и не заметишь,  а  во-вторых,  потому,
что летняя дорога отчасти шла по другим, более степным местам. В  первый  же
день мы ночевали возле татарской деревни Байтуган, на берегу  полноводной  и
очень рыбной реки Сок. Разумеется, под каретой были подвязаны четыре  удочки
с  удилищами;  мы  с  отцом  и  Евсеичем  успели  поудить  и  выудили  много
прекрасных окуней, что несколько успокоило  наше  общее  грустное  состояние
духа.
     На другой или на третий день, хорошенько не помню, приехали  мы  поутру
в  огромную  слободу  пахотных  солдат,   называемую   Красным   поселением,
расположенную на реке Кондурче, которая была немного поменьше Сока,  но  так
же красива, омутиста и рыбна. Съехав с дороги,  мы  остановились  кормить  у
самого моста. Эта кормежка мне очень памятна, потому что ею как-то все  были
довольны. Мы с отцом уже покорились своей судьбе и переставали  тосковать  о
Багрове. Мать, которой, без сомнения, наскучили наши печальные  лица,  очень
этому обрадовалась и старалась еще более развеселить  нас;  сама  предложила
нам пойти удить  на  мельницу,  которая  находилась  в  нескольких  десятках
шагов, так что шум  воды,  падающей  с  мельничных  колес,  и  даже  гуденье
жерновов раздавалось в ушах и заставляло нас говорить громче  обыкновенного.
Не успели  мы  выпрячь  лошадей,  как  прибежали  крестьянские  мальчики  из
Красного  поселения  и  принесли  нам  множество  крупных   раков,   которые
изобильно водились в небольших озерах по Кондурче. Для нас  с  отцом,  кроме
вкусного блюда, раки имели особенную цену: мы запаслись ими для уженья  -  и
не понапрасну. Отец  и  Евсеич  выудили  на  раковые  сырые  шейки  в  самое
короткое  время  очень  много  и  очень  крупной  рыбы,  особенно  окуней  и
небольших жерехов, которые брали беспрестанно в глубокой яме  под  вешняком,
около свай и кауза. К прискорбию моему, я не мог участвовать в  такого  рода
уженье: оно было мне еще не по летам и на маленькую  свою  удочку  таскал  я
маленьких рыбок на мелком, безопасном  месте,  сидя  на  плотине.  Когда  мы
весело возвращались с  богатой  добычей,  милая  сестрица  выбежала  ко  мне
навстречу с радостным криком  и  с  полоскательной  чашкой  спелой  ежевики,
которую набрала она (то есть Параша) по кустам мелкой уремы, растущей  около
живописной Кондурчи.
     Мать чувствовала  себя  здоровою  и  была  необыкновенно  весела,  даже
шутлива.  В  тени  кареты  накрыли  нам   стол,   составленный   из   досок,
утвержденных на двух отрубках дерева; принесли скамеек с мельницы, и  у  нас
устроился такой обед, которого вкуснее и веселее, как  мне  казалось  тогда,
не может быть на свете. Когда моя мать была здорова и весела, то  все  около
нее делались  веселы;  это  я  замечал  уже  и  прежде.  За  этим  обедом  я
совершенно забыл об  оставленном  Багрове  и  примирился  с  ожидающим  меня
Чурасовым. Я был уверен, что и мой отец чувствовал точно то же,  потому  что
лицо его, как мне  казалось,  стало  г