а
мать, которая и в бурю не боялась воды, сердилась и доказывала мне, что  нет
ни малейшей причины бояться. Пролежав несколько времени с закрытыми  глазами
и понимая, что это стыдно, я стал понемногу открывать  глаза  и  с  радостью
заметил, что гора с Симбирском приближалась к нам. Сестрица уже  успокоилась
и весело болтала. Страх мой  начал  проходить;  подплывая  же  к  берегу,  я
развеселился, что всегда со  мной  бывало  после  какого-нибудь  страха.  Мы
вышли на крутой берег и сели на толстые  бревна,  каких  там  много  лежало.
Завозня  с  нашей  каретой  плыла  еще  посередине  Волги;  маханье  веслами
казалось издали ребячьей игрушкой и, по-видимому, нисколько  завозни  к  нам
не приближало. Ветер усиливался, карета  парусила,  и  все  утверждали,  что
наших порядочно снесет вниз. Около нас, по  крутому  скату,  были  построены
лубочные лавочки, в  которых  продавали  калачи,  пряники,  квас  и  великое
множество яблок. Мать, которая очень их  любила,  пошла  сама  покупать,  но
нашла, что яблоки продавались не совсем  спелые,  и  сказала,  что  это  все
падаль; кое-как, однако, нашла она с десяток спелых и, выбрав  одно  яблоко,
очень сладкое, разрезала его, очистила и дала нам с сестрицей по  половинке.
Я вообще мало едал сырых плодов, и яблоко показалось мне  очень  вкусным.  В
ожидании завозни отец мой, особенно любивший рыбу, поехал на рыбачьей  лодке
к прорезям и привез целую связку  нанизанных  на  лычко  стерлядей,  чтоб  в
Симбирске сварить из них уху. Я и не  думал  проситься  с  отцом:  меня  бы,
конечно, не пустили, да я и сам  боялся  маленькой  лодочки,  но  зато  я  с
большим удовольствием рассмотрел  стерлядок;  живых  мне  еще  не  удавалось
видеть, и я выпросил позволение подержать их по  крайней  мере  в  руках.  В
ближайшей церкви раздался благовест, и колокольный звон,  которого  я  давно
не слыхал и как-то даже мало замечал в Уфе, поразил мое ухо и очень  приятно
отозвался у меня в душе. Наконец  и  наша  завозня  с  каретой  и  лошадьми,
которую точно несколько снесло, причалила к пристани;  экипажи  выгрузили  и
стали запрягать лошадей; отец расплатился за перевоз, и мы пошли  пешком  на
гору. Симбирская гора,  или,  лучше  сказать,  подъем  на  Симбирскую  гору,
высокую, крутую и косогористую, был тогда таким тяжелым делом,  что  даже  в
сухое время считали его более затруднительным,  чем  самую  переправу  через
Волгу; во время же грязи  для  тяжелого  экипажа  это  было  препятствие,  к
преодолению которого требовались неимоверные усилия; это  был  подвиг,  даже
небезопасный. По счастью, погода стояла сухая. Когда  мы  взошли  на  первый
взлобок горы, карета догнала нас; чтобы остановиться как-нибудь на  косогоре
и дать вздохнуть лошадям, надобно было подтормозить оба колеса  и  подложить
под них камни или поленья, которыми мы запаслись: без того карета  стала  бы
катиться назад. Потом все взошли, пешком же, на другую крутизну, на  которой
также кое-как остановили карету. Мать устала и не могла более идти и  потому
со мной и с моей сестрицей  села  в  экипаж,  а  все  прочие  пошли  пешком.
Крепкие и сильные наши лошади были все в мыле и так тяжело дышали,  что  мне
жалко было на них смотреть. Таким образом, останавливаясь несколько  раз  на
каждом удобном месте, поднялись мы благополучно на эту исполинскую гору*.  У
бабушки Прасковьи Ивановны был свой дом в Симбирске, в который она,  однако,
никогда  не  въезжала.  Мы  остановились  в  нем.  Дом   был   по-тогдашнему
прекрасный, хорошо убран и увешан картинами,  до  которых  покойный  Михайла
Максимыч, как видно, был большой охотник. Если б я не видел Никольского,  то
и этот дом показался бы  мне  богатым  и  роскошным;  но  после  Никольского
дворца я нашел его не стоящим внимания.
     ______________
     *  Впоследствии  этот  въезд  понемногу  срывали,  и  он  год  от  году
становился положе и легче; но только недавно устроили его  окончательно,  то
есть сделали вполне удобным, спокойным и безопасным. (Примеч. автора.)

     Отец с матерью ни с кем  в  Симбирске  не  виделись;  выкормили  только
лошадей да поели  стерляжьей  ухи,  которая  показалась  мне  лучше,  чем  в
Никольском, потому что той я почти не ел, да и вкуса ее не заметил: до  того
ли мне было!..
     Часа в два мы выехали из Симбирска в Чурасово и на  другой  день  около
полден туда приехали.
     Прасковья Ивановна давно ожидала нас и  чрезвычайно  нам  обрадовалась;
особенно она ласкала мою мать и говорила ей: "Я знаю, Софья  Николавна,  что
если б не ты, то Алексей не собрался  бы  подняться  из  Багрова  в  деловую
пору; да, чай, и Арина Васильевна не пускала. Ну, теперь покажу я тебе  свой
сад во всей его красоте. Яблоки только что поспели, а  иные  еще  поспевают.
Как нарочно, урожай отличный. Посмотрю я, какая ты охотница до яблок?"  Мать
с искреннею радостью обнимала приветливую хозяйку и говорила, что если б  от
нее зависело,  то  она  не  выехала  бы  из  Чурасова.  Александра  Ивановна
Ковригина также очень обрадовалась нам и сейчас  послала  сказать  Миницким,
что мы приехали. Гостей на  этот  раз  никого  не  было,  но  скоро  ожидали
многих.
     Прасковья Ивановна, не дав нам опомниться  и  отдохнуть  после  дороги,
сейчас повела в свой сад. В самом  деле,  сад  был  великолепен:  яблони,  в
бесчисленном количестве, обремененные всеми  возможными  породами  спелых  и
поспевающих яблок, блиставших яркими красками, гнулись под их тяжестью;  под
многие ветви были подставлены подпорки, а некоторые были привязаны к  стволу
дерева, без чего они бы сломились от множества плодов. Сильные родники  били
из горы по всему скату и падали по уступам натуральными каскадами,  журчали,
пенились и потом текли прозрачными, красивыми ручейками,  освежая  воздух  и
оживляя местность. Прасковья Ивановна была неутомимый ходок; она водила  нас
до самого обеда то к любимым родникам, то к любимым яблоням, с которых  сама
снимала какой-то длинною рогулькою лучшие спелые  яблоки  и  потчевала  нас.
Мать в самом деле была большая охотница до яблок и ела  их  так  много,  что
хозяйка, наконец, перестала потчевать, говоря: "Ты  этак,  пожалуй,  обедать
не станешь". Старый буфетчик Иванушка уже два раза приходил с докладом,  что
кушанье  простынет.  Мы  не  исходили  и  половины  сада,  но  должны   были
воротиться. Мы прямо прошли  в  столовую  и  сели  за  обед.  В  первый  раз
случилось, что и нас  с  сестрицей  в  Чурасове  посадили  за  один  стол  с
большими. С этих пор мы уже всегда обедали вместе, чем  мать  была  особенно
довольна. Прасковья Ивановна была так весела,  так  разговорчива,  проста  и
пряма в своих речах, так добродушно смеялась, так ласково на  нас  смотрела,
что я полюбил ее гораздо больше прежнего. Она показалась мне  совсем  другою
женщиной, как будто я в первый раз ее увидел. Мы по-прежнему заняли  кабинет
и детскую, то есть бывшую  спальню,  но  уже  не  были  стеснены  постоянным
сиденьем в своих комнатах, и стали иногда ходить и бегать  везде;  вероятно,
отсутствие  гостей  было  этому  причиной,  но  впоследствии  и  при  гостях
продолжалось то же. На другой день приехали  из  своей  Подлесной  Миницкие,
которых никто не считал за гостей. Они встретились с моим отцом  и  матерью,
как искренние друзья. Точно так, как и вчера, мы все вместе с  Миницкими  до
самого обеда осматривали остальную половину сада, осмотрели также  оранжереи
и грунтовые сараи; но Прасковья Ивановна до  них  была  небольшая  охотница.
Она любила все растущее  привольно,  на  открытом,  свежем  воздухе,  а  все
добытое таким трудом, все искусственное ей не нравилось; она только  терпела
оранжереи и теплицы, и то единственно потому,  что  они  были  уже  заведены
прежде. В чурасовском саду всего более нравились мне родники,  в  которых  я
находил,  между  камешками,  множество  так  называемых   чертовых   пальцев
необыкновенной величины; у  меня  составилось  их  такое  собрание,  что  не
помещалось на одном окошке. Впрочем, это удовольствие скоро  мне  наскучило,
а яблонный сад - еще более, и я стал с грустью вспоминать о Багрове,  где  в
это  время  отлично  клевали  окуни  и  где  охотники  всякий  день  травили
ястребами множество перепелок. Гораздо больше  удовольствия  доставляли  мне
книги, которые я  читал  с  большею  свободою,  чем  прежде.  Тут  прочел  я
несколько романов, как-то: "Векфильдский священник"*, "Герберт,  или  Прощай
богатство"**.  Особенно  понравилась  мне  своей  таинственностью  "Железная
маска"***: интерес увеличивался тем, что это была  не  выдумка,  а  истинное
происшествие, как уверял сочинитель.
     ______________
     * "Векфильдский священник" -  роман  английского  писателя  О.Голдсмита
(1728-1774). Переведен с французского в 1786 году.
     ** "Герберт, или Прощай богатство" - нравоучительный роман.  Перевод  с
английского был сделан в 1791 году.
     *** "Железная маска,  или  Удивительные  приключения  отца  и  сына"  -
французский авантюрный роман.

     Отец мой,  побывав  в  Старом  Багрове,  уехал  хлопотать  по  делам  в
Симбирск и Лукоянов. Он  оставался  там  опять  гораздо  более  назначенного
времени, чем мать очень огорчалась.
     Между тем опять начали наезжать гости в Чурасово и  опять  началась  та
же жизнь, как и в прошлом году. В этот раз я узнал  и  разглядел  эту  жизнь
поближе, потому что мы  с  сестрицей  всегда  обедали  вместе  с  гостями  и
гораздо чаще бывали в гостиной и диванной. В гостиной обыкновенно  играли  в
карты люди пожилые и более молчали, занимаясь игрою,  а  в  диванной  сидели
все неиграющие, по большей  части  молодые;  в  ней  было  всегда  шумнее  и
веселее, даже пели иногда романсы и русские песни. До  сих  пор  осталось  у
меня в памяти несколько куплетов песенки князя  Хованского*,  которую  очень
любила петь сама Прасковья Ивановна. Вот эти куплеты:
     ______________
     * Князь Г.А.Хованский - второстепенный поэт XVIII века.

                         Пастухи бегут ко стаду,
                         Всяк с подружкою своей;
                         Мне твердят лишь то в досаду:
                         Нет, здесь нет твоих друзей.

                         На поля зефиры мчатся
                         И опять летят с полей;
                         Шумом их слова твердятся:
                         Нет, здесь нет твоих друзей.

                         Травка, былие, цветочек,
                         Желты класы, вид полей,
                         Всякий мне твердит листочек:
                         Нет, здесь нет твоих друзей.

                         Так, их нет со мной, конечно,
                         Нет друзей души моей!
                         Я мучение сердечно
                         Без моих терплю друзей.

     И эти бедные вирши (напечатанные, кажется, в  "Аонидах")  не  только  в
пении, где мелодия и голос певца или певицы  придают  достоинство  и  плохим
словам, но даже в чтении производили на меня живое и  грустное  впечатление.
Я выучил их наизусть и читал с большим увлечением; окружающие хвалили  меня.
Мать сказала об этом Прасковье Ивановне, и она очень была довольна, что  мне
так нравится любимая ее песня. Она заставила  меня  прочесть  ее  вслух  при
гостях в диванной и очень меня хвалила. С этих пор я  стал  пользоваться  ее
особенной благосклонностью.
     Чурасовская  лакейская  и  девичья   по-прежнему,   или   даже   более,
возбуждали опасения  моей  матери,  и  она  заранее  взяла  все  меры,  чтоб
предохранить меня от вредных впечатлений. Она строго приказала мне ни с  кем
не разговаривать, не вслушиваться в  речи  лакеев  и  горничных  и  даже  не
смотреть на их неприличное между собой  обращение.  Евсеичу  и  Параше  было
приказано  отдалять  нас  от  чурасовской  прислуги.  Но  исполнение   таких
приказаний трудно, и никогда нельзя на него полагаться. Ушей не  заткнешь  и
глаз не зажмуришь, а  услыхав  или  увидав  кое-что  новое  и  любопытное  -
захочешь  услышать  или  увидеть  продолжение.  Самая  строгость  запрещения
подстрекала любопытство, и я невольно обращал внимание на многое,  чего  мне
не надо было ни слышать, ни видеть. Опасаясь,  чтоб  не  вышло  каких-нибудь
неприятных историй, сходных с историей  Параши,  а  главное,  опасаясь,  что
мать будет бранить меня, я не все рассказывал ей, оправдывая себя  тем,  что
она сама позволила мне  не  сказывать  тетушке  Татьяне  Степановне  о  моем
посещении ее заповедного  амбара.  Дети  необыкновенно  памятливы,  и  часто
неосторожно сказанное при них слово  служит  им  поощрением  к  такого  рода
поступкам, которых они  не  сделали  бы,  не  услыхав  этого  ободрительного
слова.
     Я всегда предпочитал детскому обществу общество людей  взрослых,  но  в
Чурасове оно как-то меня не удовлетворяло. Сидя  в  диванной  и  внимательно
слушая, о чем говорили, чему так громко смеялись, я не мог  понять,  как  не
скучно  было  говорить  о  таких  пустяках?  Ничто   не   возбуждало   моего
сочувствия, и все рассказы разных анекдотов о соседях, видно очень  смешные,
потому что все смеялись, казались мне не  занимательными  и  незабавными.  Я
пробовал даже сидеть в гостиной подле играющих в карты, но и  там  мне  было
скучно, потому что я не понимал игры, не понимал слов и  не  понимал  споров
играющих, которые иногда довольно  горячились.  Любимыми  гостями  Просковьи
Ивановны были  Александр  Михайлыч  Карамзин  и  Никита  Никитич  Философов,
женатый на его сестре. Карамзина все называли  богатырем;  и  в  самом  деле
редко можно было встретить человека такого крепкого, могучего  сложения.  Он
был высок ростом, необыкновенно широк в плечах, довольно толст  и  в  то  же
время очень строен; грудь выдавалась у него вперед колесом,  как  говорится;
нрав имел он горячий и веселый; нередко показывал он свою богатырскую  силу,
играя двухпудовыми гирями,  как  легкими  шариками.  Один  раз,  в  припадке
веселости, схватил он толстую и высокую Дарью Васильевну и начал метать  ею,
как ружьем солдатский артикул. Отчаянный крик испуганной старухи, у  которой
свалился платок и волосник с головы и седые  косы  растрепались  по  плечам,
поднял из-за карт всех гостей, и  долго  общий  хохот  раздавался  по  всему
дому; но мне жалко было бедной Дарьи Васильевны, хотя я думал в то же  время
о том, какой бы чудесный рыцарь вышел из Карамзина, если б  надеть  на  него
латы и шлем и дать ему в руки щит  и  копье.  Н.Н.Философов  был  небольшого
роста,  но  очень  жив  и  ловок.  Язык  его  называли  бритвой:  он   шутил
беспрестанно, и я часто слыхал выражение, что он  "мертвого  рассмешит".  Но
повторяю, что все это как-то мало меня занимало, и я  обратился  к  детскому
обществу милой моей сестрицы, от  которого  сначала  удалялся.  Ей  было  не
скучно в это время, потому что  в  Чурасове  постоянно  гостили  две  дочери
Миницких, с которыми она очень подружилась. Старшая из них, А.П.,  была  мне
ровесница и так же, как я, очень любила читать книжки. Она привезла с  собой
тетрадку стихотворений князя Ив.М.Долгорукова. Она очень любила его стихи  и
предпочитала  всем  другим  стихам,  которые  слышала  от  меня.  Я   горячо
вступался  за  своих,  известных  мне  стихотворцев,  выученных  мною  почти
наизусть, и у нас с ней почти всегда выходили прежаркие споры.
     Противница моя не соглашалась со  мной,  и  я,  чтоб  отомстить  ей  за
оскорбленную честь любимых мною сочинителей, бранил князя Ивана  Михайловича
Долгорукова, хотя, сказать по  правде,  он  мне  очень  нравился*,  особенно
стихи "Бедняку", начинающиеся так:
     ______________
     *  Надобно  признаться,  что  и  теперь,  не  между  детьми,  а   между
взрослыми, заслуженными литераторами и дилетантами литературы,  очень  часто
происходит точно то же. (Примеч. автора.)

                    Парфен! Напрасно ты вздыхаешь
                    О том, что должен жить в степи,
                    Где с горя, скуки изнываешь.
                    Ты беден - следственно, терпи.

                    Блаженство даром достается
                    Таким, как ты, - на небеси;
                    А здесь с поклона все дается,
                    Ты беден - следственно, терпи! и пр.

     Потихоньку я выучил лучшие его стихотворения  наизусть.  Дело  доходило
иногда до ссоры, но ненадолго: на мировой  мы  обыкновенно  читали  наизусть
стихи  того  же  князя  Долгорукова,  под  названием  "Спор".  Речь  шла   о
достоинстве солнца и луны. Я  восторженно  декламировал  похвалы  солнцу,  а
Миницкая повторяла один и тот же стих,  которым  заканчивался  почти  каждый
куплет: "Все так, да мне луна милей". Вот как мы это делали:

Я

                     Луч солнца греет и питает;
                     Что может быть его светлей?
                     Он с неба в руды проникает...

                          Миницкая

                     Все так, да мне луна милей.

Я

                     Когда весной оно проглянет
                     И верх озолотит полей,
                     Все вдруг цвести, рождаться станет...

                          Миницкая

                     Все так, да мне луна милей... и пр. и пр.

     Потом Миницкая читала  последующие  куплеты  в  похвалу  луне,  а  я  -
окончательные четыре стиха, в которых  вполне  выражается  любезность  князя
Долгорукова:

                     Вперед не спорь, да будь умнее
                     И знай, пустая голова,
                     Что всякой логики сильнее
                     Любезной женщины слова.

     Из такого чтения выходило  что-то  драматическое.  Я  много  и  усердно
хлопотал,  передавая  мои  литературные  убеждения,   наконец   довел   свою
противницу до некоторой уступки; она защищала кн. Долгорукова его же  стихом
и говорила нараспев звучным голоском своим, не заботясь о мере:

                     Все так, да Долгорукой мне милей!

     Долгое отсутствие моего отца, сильно  огорчавшее  мою  мать,  заставило
Прасковью Ивановну послать к нему на  помощь  своего  главного  управляющего
Михайлушку, который в то же время  считался  в  Симбирской  губернии  первым
поверенным, ходоком по тяжебным делам: он был лучший ученик  нашего  слепого
Пантелея. Не говоря  ни  слова  моей  матери,  Прасковья  Ивановна  написала
письмецо к моему отцу и приказала ему сейчас приехать. Отец  мой  немедленно
исполнил приказание и, оставя вместо себя Михайлушку,  приехал  в  Чурасово.
Мать обрадовалась, но радость ее очень уменьшилась, когда  она  узнала,  что
отец приехал по приказанию тетушки. Я слышал кое-какие  об  этом  неприятные
разговоры.  Через  несколько  дней,  при  мне,  мой  отец  сказал  Прасковье
Ивановне: "Я исполнил, тетушка, вашу волю; но если я оставлю дело без  моего
надзора, то я его проиграю". Прасковья Ивановна отвечала, что это все  вздор
и что Михайлушка побольше смыслит в  делах.  Отец  мой  остался,  но  весьма
неохотно. Предсказание его сбылось: недели через две Михайлушка воротился  и
объявил, что дело решено в пользу Богдановых. Отец мой пришел в отчаяние,  и
все уверения Михайлушки, что это ничего не  значит,  что  дело  окончательно
должно решиться в сенате (это говорил  и  наш  Пантелей),  что  тратиться  в
низших судебных местах - напрасный убыток, потому что,  в  случае  выгодного
для нас решения; противная сторона взяла бы дело на  апелляцию  и  перенесла
его в сенат и что теперь это самое  следует  сделать  нам,  -  нисколько  не
успокаивали  моего  отца.  Прасковья   Ивановна   и   мать   соглашались   с
Михайлушкой, и мой отец  должен  был  замолчать.  Михайлушке  поручено  было
немедленно выхлопотать копию с решения дела, потому  что  прошение  в  сенат
должен был сочинить поверенный, Пантелей Григорьич, в Багрове.
     Между тем наступал конец сентября, и отец доложил  Прасковье  Ивановне,
что нам пора ехать, что к покрову он обещал воротиться  домой,  что  матушка
все нездорова и станови