е  матери.
Она улыбнулась и сказала: "Зачем тебе это  знать?  Параша,  особенно  Евсеич
служат нам очень усердно, а что они про нас думают - я и знать не хочу".  Но
мне было очень любопытно это узнать, и я не оставил своего намерения.
     На другой день переехали мы по гладкому,  как  зеркало,  льду  страшную
для меня Волгу. Она даже и в этом виде меня пугала. В этот год  Волга  стала
очень чисто, наголо, как говорится. Снегу было мало, снежных  буранов  тоже,
а потому мало шло по реке льдин и  так  называемого  сала,  то  есть  снега,
пропитанного  водою.  Одни  морозы  сковали  поверхность  реки,   и   сквозь
прозрачный лед было видно, как бежит вода, как она завертывается  кругами  и
как скачут иногда по ней белые пузыри*. Признаюсь, я  не  мог  смотреть  без
содрогания из моего окошечка  на  это  страшное  движение  огромной  водяной
глубины, по которой скакали наши лошади. Вдруг увидел я в стороне,  недалеко
от наезженной дороги, что-то похожее на длинную прорубь,  которая  дымилась.
Я пришел в изумление и упросил Парашу посмотреть и растолковать мне.  Параша
взглянула и со смехом сказала: "Это полынья. Тут вода не мерзнет. Это  Волга
дышит, оттого и пар валит; а чтоб ночью кто-нибудь  не  ввалился,  по  краям
хворост накидан". Как ни любопытна была для меня эта  новость,  но  я  думал
только об одном: что мы того и гляди обязательно  провалимся  и  нырнем  под
лед. Страх одолел меня, и я прибегнул к обыкновенному моему  успокоительному
средству, то есть сильно зажмурил глаза и открыл их  уже  на  другом  берегу
Волги.
     ______________
     * Редко бывает, чтоб большая река становилась без  снега.  Я  один  раз
только видел Волгу в таком  виде,  в  каком  описывает  ее  молодой  Багров.
(Примеч. автора.)

     В Симбирске получили мы известие,  что  Прасковья  Ивановна  не  совсем
здорова и ждет не дождется нас. На другой день, в пятые сутки по  выезде  из
Багрова, в самый полдень, засветились перед нами четыре  креста  чурасовских
церквей и колоколен.
     Прасковья Ивановна так нам обрадовалась, что я и пересказать  не  умею.
Она забыла свое нездоровье и не  вышла,  а  выбежала  даже  в  лакейскую.  Я
никогда не видывал у ней такого веселого лица! Она крепко и  долго  обнимала
моего отца и особенно мать; даже нас  всех  перецеловала,  чего  никогда  не
делывала, а всегда только давала целовать нам руку. "А, и чернушка здесь!  -
говорила она смеясь. - Да как похорошел! Откуда взялся  у  него  такой  нос?
Ну, здравствуйте, заволжские помещики! Как поживают ваши  друзья  и  соседи,
мордва и чуваши? Милости  прошу,  друзья  мои!  А  Татьяны  нет?  Одичала  и
уперлась. Верно, уехала в Каратаевку? Ну, вот  как  каратаевский  барин  под
пьяную руку ее поколотит, так она и пожалеет, что не  приехала  в  Чурасово.
Ну, слава богу, насилу вас дождалась. Пойдемте прямо в гостиную".
     В зале и гостиной приветливо встретили нас неизменные гости.
     Мы опять разместились по знакомым нам  углам  и  опять  зажили  прежнею
жизнью. Только Прасковья Ивановна стала несравненно ласковее и  добрее,  как
мне казалось. Для всех было очевидно, что  она  горячо  привязалась  к  моей
матери и ко всем нам. Она не знала, как угостить нас и чем употчевать. Но  в
то же время я заметил, что Дарья Васильевна и Александра Ивановна  Ковригина
не так нам  обрадовались,  как  в  прежние  приезды.  В  мужской  и  женской
прислуге еще было заметнее, что они  просто  нам  не  рады.  Я  сообщил  мое
замечание матери, но она отвечала мне, что это совершенный вздор и  что  мне
даже не  следует  этого  замечать.  Я,  однако,  не  удовольствовался  таким
объяснением и повторил мое замечание Евсеичу  в  присутствии  Параши,  и  он
сказал  мне:  "Да,  видно,  надоели.  Больно  часто  стали  ездить".  Параша
прибавила: "Других гостей  здесь  не  боятся,  а  вас  опасаются,  чтобы  вы
Прасковье Ивановне чего-нибудь не пересказали". Я  внутренне  убедился,  что
это совершенно справедливо и что мать не хотела сказать мне правды.
     Миницкие  не  замедлили  приехать  и  привезти  с  собою  двух  старших
дочерей. Мы с сестрицей любили их, очень им  обрадовались,  и  у  нас  опять
составились и прежние игры и прежние чтения. С утра до самого вечера мы  все
время были неразлучны с моей сестрой, потому все комнатные  наши  занятия  и
забавы были у нас общие.
     Что касается  до  вредного  влияния  на  нас  чурасовской  лакейской  и
девичьей, то моя мать могла быть теперь на этот  счет  совершенно  спокойна:
вся прислуга как  будто  сговорилась  избегать  нас  и  ничего  при  нас  не
говорить. Даже Иванушка-буфетчик перестал при  нас  подходить  к  Евсеичу  и
болтать с ним, как бывало  прежде,  и  Евсеич,  добродушно  смеясь,  однажды
сказал мне: "Вот так-то лучше! Стали нас побаиваться!"
     Прасковья  Ивановна  вскоре   совершенно   выздоровела   от   небольшой
простуды. Рождество Христово было у ней храмовой праздник в ее новой,  самой
ею  выстроенной  церкви,  и  она  праздновала  этот  день  со   всевозможною
деревенскою пышностью. Гостей наехало столько, что в  обоих  флигелях  негде
было помещаться; некоторые мелкопоместные и бессемейные соседи жили даже  по
крестьянским избам. Все говорили, что никогда не бывало такого  съезда,  как
в этот год. Я этого не утверждаю, но знаю, что в этот раз еще более  надоели
мне гости. Отца с матерью я почти не видел, и только  дружба  с  милой  моей
сестрицей, выраставшая не по дням, а по часам, утешала меня в  этом  скучном
и как-то тяжелом для нас Чурасове. Сестра  становилась  уже  моим  настоящим
другом, с которым мог я делиться всеми моими детскими чувствами  и  мыслями.
Так прошел декабрь и наступил новый  год,  который  я  встретил  с  каким-то
особенным чувством и ожиданием. Вдруг  на  другой  день  мать  говорит  мне:
"Сережа, хочешь ехать со мной  в  Казань?  Мы  едем  туда  с  отцом  на  две
недели". Я обрадовался выезду из Чурасова и отвечал, что  очень  хочу.  "Ну,
так сбирайся". Я обещал собраться в полчаса, но вдруг вспомнил о сестрице  и
спросил: "А сестрица поедет с нами?" Мать  отвечала,  что  она  останется  в
Чурасове. Это меня огорчило. Когда же я сказал сестрице о моем отъезде,  она
принялась горько плакать. Хотя я был горячо привязан к матери  и  не  привык
расставаться с нею, но горесть сестрицы так глубоко меня  потрясла,  что  я,
не задумавшись,  побежал  к  матери  и  стал  ее  просить  оставить  меня  в
Чурасове. Мать удивилась, узнала  причину  такой  быстрой  перемены,  обняла
меня, поцеловала, но сказала, что ни под каким  видом  не  оставит,  что  мы
проездим всего две  недели  и  что  сестрица  скоро  перестанет  плакать.  Я
печально воротился в  детскую.  Бедная  моя  сестрица  плакала  навзрыд.  Ей
предстояло новое горе: мать брала с собой Парашу, а сестрицу  мою  Прасковья
Ивановна переводила жить к себе в спальню и поручала  за  нею  ходить  своей
любимой горничной, Акулине Борисовне, женщине очень скромной, а также  очень
заботливой.
     Неожиданную поездку в Казань устроила  сама  Прасковья  Ивановна.  Мать
еще прежде не один раз говорила, что она  хотела  бы  побывать  в  Казани  и
помолиться тамошним чудотворцам; что  она  не  видывала  мощей  и  очень  бы
желала к  ним  приложиться;  что  ей  хотелось  бы  посмотреть  и  послушать
архиерейской службы. Прасковья Ивановна, казалось, и не заметила этих  слов.
Когда стало приближаться крещенье, которое было в то же время днем  рождения
моей матери, то мать сказала один раз, разговаривая с Александрой  Ивановной
в присутствии Прасковьи Ивановны, которая играла с моим отцом в  пикет,  что
очень бы желала на шестое число куда-нибудь уехать, хоть в  Старое  Багрово.
"Я терпеть не могу дня своего рождения, - прибавила мать; - а  у  вас  будет
куча гостей; принимать от них поздравления и желания всякого благополучия  и
всех благ земных - это для меня наказанье божие". Вдруг  Прасковья  Ивановна
обратилась к матери моей  и  сказала:  "Послушай,  Софья  Николавна,  что  я
вздумала. Тебе хотелось помолиться казанским чудотворцам, ты не  любишь  дня
своего рождения (я и сама не люблю моего) - чего же лучше? Поезжай в  Казань
с Алексеем Степанычем. Вы ведь все равно больше двух  недель  не  проездите:
до Казани всего два девяноста".
     Мать очень охотно приняла такое предложение, и 3 января,  в  прекрасной
повозке со стеклами, которую дала нам Прасковья Ивановна, мы уже  скакали  в
Казань. Вместо радости, что я хоть на  время  уезжаю  из  Чурасова  и  увижу
новый богатый город, о котором много наслышался, я  чувствовал,  что  сердце
мое разрывалось от горя.
     Милая моя сестрица, вся в слезах, с  покрасневшими  глазами,  тоскующая
по своем братце и по своей няне, но  безмолвно  покоряющаяся  своей  судьбе,
беспрестанно представлялась  мне,  и  я  долго  сам  потихоньку  плакал,  не
обращая внимания на  то,  что  вокруг  меня  происходило,  и,  против  моего
обыкновения, не мечтая о том, что ожидало меня впереди.
     А впереди ожидало меня начало важнейшего события в моей жизни...


x x x

     Здесь прекращается повествование  Багрова-внука  о  своем  детстве.  Он
утверждает, что дальнейшие рассказы относятся уже не  к  детству  его,  а  к
отрочеству.
                                                                        С.А.


ПРИЛОЖЕНИЕ

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

                          сказка ключницы Палагеи

     В некиим царстве, в некиим государстве жил-был богатый купец,  именитый
человек. Много у него было всякого богатества, дорогих  товаров  заморскиих,
жемчугу, драгоценных каменьев, золотой и серебряной казны;  и  было  у  того
купца три дочери, все три красавицы писаные, а меньшая лучше всех;  и  любил
он дочерей своих  больше  всего  своего  богатества,  жемчугов,  драгоценных
каменьев, золотой и серебряной казны - по той причине, что он был  вдовец  и
любить ему было некого; любил он  старших  дочерей,  а  меньшую  дочь  любил
больше, потому что она была собой лучше  всех  и  к  нему  ласковее.  Вот  и
собирается тот купец по своим торговыим делам за море, за тридевять  земель,
в  тридевятое  царство,  в  тридесятое  государство,  и  говорит  он   своим
любезныим дочерям:  "Дочери  мои  милые,  дочери  мои  хорошие,  дочери  мои
пригожие, еду я по своим купецкиим делам за тридевять земель,  в  тридевятое
царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени  проезжу  -  не
ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно,  и  коли  вы  будете
жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы  сами
похочете, и даю я вам сроку думать на три  дня,  и  тогда  вы  мне  скажете,
каких гостинцев вам хочется". Думали они три дня  и  три  ночи  и  пришли  к
своему родителю, и стал он их спрашивать, каких  гостинцев  желают.  Старшая
дочь поклонилась отцу в ноги, да и говорит  ему  первая:  "Государь  ты  мой
батюшка родимый! Не вози  ты  мне  золотой  и  серебряной  парчи,  ни  мехов
черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези ты  мне  золотой  венец  из
каменьев самоцветныих, и чтоб был от них такой свет, как от месяца  полного,
как от солнца красного, и чтоб было  от  него  светло  в  темную  ночь,  как
середи дня белого". Честной купец  призадумался  и  сказал  потом:  "Хорошо,
дочь моя милая, хорошая и пригожая, привезу я тебе таковой венец; знаю я  за
морем такова человека, который достанет мне таковой венец; а  и  есть  он  у
одной королевишны заморския, а и спрятан он в кладовой каменной, а  и  стоит
та кладовая в каменной горе,  глубиной  на  три  сажени,  за  тремя  дверьми
железными, за тремя замками немецкими. Работа будет  немалая:  да  для  моей
казны супротивного нет". Поклонилась ему в ноги  дочь  середняя  и  говорит:
"Государь ты мой батюшка родимый!  Не  вози  ты  мне  золотой  и  серебряной
парчи, ни черных мехов соболя сибирского, ни  ожерелья  жемчуга  бурмицкого,
ни  золота  венца  самоцветного,  а  привези  ты  мне  тувалет  из  хрусталю
восточного, цельного, беспорочного,  чтобы,  глядя  в  него,  видела  я  всю
красоту поднебесную, и чтоб, смотрясь в него, я не  старилась  и  красота  б
моя девичья прибавлялася". Призадумался честной купец и,  подумав  мало  ли,
много ли времени,  говорит  ей  таковые  слова:  "Хорошо,  дочь  моя  милая,
хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть  он
у дочери  короля  персидского,  молодой  королевишны,  красоты  несказанной,
неписанной  и  негаданной;  и  схоронен  тот  тувалет  в  терему   каменном,
высокиим, и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста  сажень,  за
семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к  тому  терему
ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит по воину персидскому  и  день
и ночь, с саблею наголо булатною, и ключи  от  тех  дверей  железныих  носит
королевишна на поясе. Знаю я за морем такова человека,  и  достанет  он  мне
таковой  тувалет.  Потяжеле  твоя  работа  сестриной:  да  для  моей   казны
супротивного нет". Поклонилась в ноги отцу меньшая  дочь  и  говорит  таково
слово:  "Государь  ты  мой  батюшка  родимый!  Не  вози  ты  мне  золотой  и
серебряной парчи, ни черных соболей сибирскиих, ни ожерелья  бурмицкого,  ни
венца самоцветного, ни тувалета хрустального,  а  привези  ты  мне  аленький
цветочек, которого бы не было краше на белом  свете".  Призадумался  честной
купец крепче прежнего. Мало  ли,  много  ли  времени  он  думал,  доподлинно
сказать не  могу;  надумавшись,  он  целует,  ласкает,  приголубливает  свою
меньшую дочь любимую и говорит таковые слова:  "Ну,  задала  ты  мне  работу
потяжеле сестриных: коли знаешь, что искать, то как не сыскать, а как  найти
то, чего сам не знаешь? Аленький цветочек не хитро найти, да как  же  узнать
мне, что краше его нет на белом свету? Буду  стараться,  а  на  гостинце  не
взыщи". И отпустил он дочерей своих  хорошиих,  пригожиих,  в  ихние  терема
девичьи.  Стал  он  собираться  в  путь,  во  дороженьку,  в  дальние   края
заморские. Долго ли, много ли он собирался, я не  знаю  и  не  ведаю:  скоро
сказка  сказывается,  не  скоро  дело  делается.  Поехал  он  в   путь,   во
дороженьку. Вот  ездит  честной  купец  по  чужим  сторонам  заморскиим,  по
королевствам невиданным; продает он свои товары втридорога,  покупает  чужие
втридешева; он меняет товар на товар и того сходней, со придачею серебра  да
золота: золотой казной корабли  нагружает  да  домой  посылает.  Отыскал  он
заветный гостинец для своей старшей дочери: венец с камнями самоцветными,  а
от них светло в темную ночь, как бы в белый день. Отыскал заветный  гостинец
и для своей средней дочери: тувалет хрустальный, а в нем видна  вся  красота
поднебесная,  и,  смотрясь  в  него,  девичья  красота   не   стареется,   а
прибавляется. Не может он  только  найти  заветного  гостинца  для  меньшой,
любимой дочери, аленького цветочка, краше  которого  не  было  бы  на  белом
свету. Находил он во садах царских, королевских и султановых много  аленьких
цветочков такой красоты, что ни в сказке  сказать,  ни  пером  написать;  да
никто ему поруки не дает, что краше того цветка нет на  белом  свете;  да  и
сам он того  не  думает.  Вот  едет  он  путем-дорогою,  со  своими  слугами
верными, по пескам сыпучиим,  по  лесам  дремучиим,  и  откуда  ни  возьмись
налетели на него разбойники, бусурманские, турецкие да  индейские,  нехристи
поганые, и, увидя  беду  неминучую,  бросает  честной  купец  свои  караваны
богатые со прислугою своей верною и бежит  в  темные  леса.  "Пусть-де  меня
растерзают звери лютые, чем попасться мне в руки в  разбойничьи,  поганые  и
доживать свой век в плену, во неволе". Бродит он  по  тому  лесу  дремучему,
непроездному, непроходному, и что дальше идет, то дорога  лучше  становится,
словно деревья перед ним расступаются, а часты кусты  раздвигаются.  Смотрит
назад - руки не просунуть, смотрит направо - пни да колоды, зайцу косому  не
проскочить, смотрит налево - а и хуже того. Дивуется честной  купец,  думает
не придумает, что с ним за чудо совершается, а сам все идет да идет: у  него
под ногами дорога торная. Идет он день от утра до вечера, не слышит он  реву
звериного, ни шипения змеиного,  ни  крику  совиного,  ни  голоса  птичьего;
ровно около него все повымерло. Вот пришла и темная ночь:  кругом  его  хоть
глаз выколи, а у него под  ногами  светлехонько.  Вот  идет  он  почитай  до
полуночи, и стал видеть впереди будто зарево,  и  подумал  он:  "Видно,  лес
горит, так зачем же мне туда идти на верную  смерть,  неминучую?"  Поворотил
он назад - нельзя идти, направо, налево -  нельзя  идти;  сунулся  вперед  -
дорога торная. "Дай постою на одном месте, может,  зарево  пойдет  в  другую
сторону,  аль  прочь  от  меня,  аль  потухнет  совсем".  Вот  и  стал   он,
дожидается; да не тут-то было: зарево точно к нему  навстречу  идет,  и  как
будто около него светлее становится; думал он, думал и порешил идти  вперед.
Двух смертей не бывать, одной  не  миновать.  Перекрестился  купец  и  пошел
вперед. Чем дальше идет, тем светлее становится, и стало почитай  как  белый
день, а не слышно шуму и треску пожарного. Выходит он под  конец  на  поляну
широкую, и посередь той поляны широкия стоит дом не дом, чертог  не  чертог,
а дворец королевский или царский, весь в  огне,  в  серебре  и  золоте  и  в
каменьях самоцветныих,  весь  горит  и  светит,  а  огня  не  видать;  ровно
солнушко красное, инда тяжело на него глазам смотреть. Все окошки во  дворце
растворены и играет в нем музыка согласная, какой никогда  он  не  слыхивал.
Входит он на широкий двор, в ворота широкие, растворенные; дорога  пошла  из
белого мрамора, а по сторонам бьют фонтаны воды, высокие, большие  и  малые.
Входит он во дворец по лестнице, устланной кармазинным сукном*, со  перилами
позолоченными; вошел в горницу - нет  никого;  в  другую,  в  третью  -  нет
никого,  в  пятую,  десятую  -  нет  никого;  а  убранство  везде   царское,
неслыханное  и  невиданное:  золото,  серебро,  хрустали  восточные,   кость
слоновая  и   мамонтовая.   Дивится   честной   купец   такому   богатетству
несказанному, а вдвое того, что хозяина нет; не токмо  хозяина,  и  прислуги
нет; а музыка играет не смолкаючи; и подумал он в те  поры  про  себя:  "Все
хорошо, да есть нечего", и вырос перед ним стол,  убранный,  разубранный:  в
посуде золотой да серебряной яства стоят сахарные и вина заморские  и  питья
медвяные. Сел он за стол без сумления: напился, наелся  досыта,  потому  что
не ел сутки целые: кушанье такое, что и сказать нельзя - того  и  гляди  что
язык проглотишь, а он, по лесам и пескам ходючи, крепко проголодался;  встал
он из-за стола, а поклониться некому и  сказать  спасибо  за  хлеб  за  соль
некому. Не успел он встать да оглянуться, а стола с кушаньем как не  бывало,
а музыка играет не умолкаючи. Дивуется честной купец такому чуду  чудному  и
такому диву дивному, и ходит он по палатам изукрашенным да любуется,  а  сам
думает: "Хорошо бы теперь соснуть да всхрапнуть", -  и  видит,  стоит  перед
ним кровать резная, из чистого золота, на  ножках  хрустальныих,  с  пологом
серебряным, с бахромою и кистями жемчужными; пуховик на ней как гора  лежит,
пуху  мягкого,  лебяжьего.  Дивится  купец  такому  чуду  новому,  новому  и
чудному; ложится он на  высокую  кровать,  задергивает  полог  серебряный  и
видит, что он тонок и мягок, будто шелковый. Стало в  палате  совсем  темно,
ровно в сумерки, и музыка играет будто издали, и подумал он: "Ах,  кабы  мне
дочерей хоть во сне увидать", - и заснул тое ж минуточку.
     ______________
     * Кармазинное сукно - тонкое ярко-красное сукно.

     Просыпается купец, а солнце уже взошло выше дерева стоячего.  Проснулся
купец, а вдруг опомниться не может: всю ночь видел он во сне  дочерей  своих
любезныих, хорошиих и пригожиих, и видел он дочерей своих старшиих:  старшую
и середнюю, что они веселым-веселехоньки, а  печальная  одна  дочь  меньш