и  через  несколько
дней Евсеич мне показал  его,  потому  что  он  приходил  к  дедушке  что-то
просить.
     ______________
     * "Детское чтение", часть 1-я. (Примеч. автора.)
     **  Замечательно,  что  этот  несчастный   Арефий,   не   замерзший   в
продолжение трех дней под снегом,  в  жестокие  зимние  морозы,  замерз  лет
через  двадцать  пять,  в  сентябре  месяце,  при   самом   легком   морозе,
последовавшем после сильного дождя! Он точно так же ездил в лес за  дровами,
в тот же общий колок, так же потерял лошадь, которая  пришла  домой,  и  так
же, вероятно, бродил, отыскивая дорогу. Разумеется, он  измок,  иззяб  и  до
того, как видно, выбился из сил, что, наконец найдя дорогу, у самой  околицы
упал в маленький овражек и  не  имел  сил  вылезть  из  него.  Осенняя  ночь
длинная, и потому неизвестно, когда он попал в овражек; но на  другой  день,
часов в восемь утра, поехав на охоту, молодой Багров нашел его  уже  мертвым
и совершенно окоченевшим. (Примеч. автора.)

     Арефья все называли  дурачком,  и  в  самом  деле  он  ничего  не  умел
рассказать мне, как его занесло снегом и что с ним потом было.
     Я попросил один раз у тетушки каких-нибудь книжек почитать.  Оказалось,
что ее библиотека  состояла  из  трех  книг:  из  "Песенника",  "Сонника"  и
какого-то театрального сочинения вроде водевиля. Песенника почему-то она  не
рассудила дать мне,  а  сонник  и  театральную  пиеску  отдала.  Обе  книжки
сделали на меня сильное  впечатление.  Я  выучил  наизусть,  что  какой  сон
значит, и долго любил толковать сны свои и чужие, долго  верил  правде  этих
толкований, и только  в  университете  совершенно  истребилось  во  мне  это
суеверие. Толкования снов в  Соннике  были  крайне  нелепы,  не  имели  даже
никаких, самых пустых, известных в народе, оснований и применений.  Я  помню
некоторые  даже  теперь.  Вот  несколько  примеров:  "Ловить   рыбу   значит
несчастие. Ехать на телеге означает смерть. Видеть  себя  во  сне  в  навозе
предвещает богатство". Театральная пиеска имела двойное название; первое  не
помню,  а  второе  было:  "Драматическая  пустельга".  И  точно,  это   была
пустельга... но как она мне понравилась! Начиналась она  так:  пастушка  или
крестьянская  девушка  гнала  домой  стадо  гусей  и  пела  куплет,  который
начинался и оканчивался припевом:

                               Тига, тига домой,
                               Тига, тига за мной.

     Помню еще два стишка из другого куплета:

                               Вот василек,
                               Милый цветок.

     Больше ничего не помню; знаю только, что содержание состояло  из  любви
пастушки к пастуху, что бабушка сначала не  соглашалась  на  их  свадьбу,  а
потом согласилась. С этого времени глубоко запала  в  мой  ум  склонность  к
театральным сочинениям и росла с каждым годом. Дедушка получил  только  одно
письмо из Оренбурга с приложением маленькой  записочки  ко  мне  от  матери,
написанной крупными буквами, чтоб  я  лучше  мог  разобрать;  эта  записочка
доставила  мне  великую  радость.  Тут  примешивалась  новость   впечатления
особого рода:  в  первый  раз  услышал  я  речь,  обращенную  ко  мне  из-за
нескольких сот верст, и от кого же? От матери, которую я так  горячо  любил,
о которой беспрестанно думал и часто тосковал. До сих пор еще никто  ко  мне
не писал ни одного слова, да я не умел и  разбирать  писаного,  хотя  хорошо
читал печатное.
     Пошла уже пятая неделя, как мы жили одни, и наконец такая жизнь  начала
сильно действовать на мой детский ум и сердце. Чувство  какого-то  сиротства
и робкой грусти выражалось не только на моем лице,  но  даже  во  всей  моей
наружности. Я стал рассеянно  играть  с  сестрицей,  рассеянно  читать  свои
книжки и слушать рассказы  Евсеича.  Часто,  разогнув  "Детское  чтение",  я
задумывался, и мое ребячье воображение рисовало мне  печальные,  а  потом  и
страшные картины. Мне представлялось,  что  маменька  умирает,  умерла,  что
умер также и мой отец и что мы  остаемся  жить  в  Багрове,  что  нас  будут
наказывать, оденут в  крестьянское  платье,  сошлют  в  кухню  (я  слыхал  о
наказаниях  такого  рода)  и  что  наконец  и  мы  с  сестрицей  оба  умрем.
Воображаемые картины час от часу становились ярче, и, сидя  за  книжкой  над
каким-нибудь веселым рассказом,  я  заливался  слезами.  Сестрица  бросалась
обнимать меня, целовать, спрашивать и, не всегда  получая  от  меня  ответы,
сама принималась плакать,  не  зная  о  чем.  Евсеич  и  нянька,  которая  в
ожидании молодых господ (так называли в  доме  моего  отца  и  мать)  начала
долее оставаться с нами, - не знали, что  и  делать.  Обыкновенные  в  таких
случаях уговариванья и утешенья не  имели  успеха.  На  вопросы,  о  чем  мы
плачем, я отвечал, что "верно, маменька  больна  или  умирает";  а  сестрица
отвечала, что "ей жалко,  когда  братец  плачет".  Сказали  о  наших  слезах
тетушке. Она приходила к нам и на свои о том же вопросы  получала  такие  же
ответы. Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька  здорова,
что она скоро воротится и что ее ждут каждый день; но я был  так  убежден  в
моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам  и
упорно повторял один и тот же ответ: "Вы нарочно так  говорите".  Тетушка  с
досадою ушла от нас. На другой день, когда мы пришли здороваться к  дедушке,
он довольно сурово сказал мне: "Я слышу, что ты все хнычешь,  ты  плакса,  а
глядя на тебя и козулька плачет. Чтоб я не слыхал о  твоих  слезах".  Я  так
испугался, что даже побледнел, как мне после сказывали, и точно, я  не  смел
плакать весь этот день, но зато проплакал почти всю  ночь.  Дедушки  я  стал
бояться еще более.
     В  подражание  тетушкиным  словам  и  Евсеич,  и  нянька   беспрестанно
повторяли:  "Маменька  здорова,  маменька  сейчас  приедет,   вот   уж   она
подъезжает к околице, и мы пойдем их встречать..." Последние  слова  сначала
производили на меня сильное впечатление, сердце у  меня  так  и  билось,  но
потом мне было досадно их слушать. Прошло еще два дня; тоска моя  еще  более
усилилась, и я потерял всякую способность чем-нибудь заниматься.  Милая  моя
сестрица не отходила от меня ни на шаг: часто она просила  меня  поиграть  с
ней или почитать  ей  книжку,  или  рассказать  что-нибудь.  Я  исполнял  ее
просьбы, но так неохотно, вяло и невесело,  что  нередко  посреди  игры  или
чтения я переставал играть или читать, и мы молча,  печально  смотрели  друг
на друга, и глаза наши наполнялись слезами.
     В один из таких скучных тяжелых дней вбежала к нам  в  комнату  девушка
Феклуша и громко закричала: "Молодые господа едут!" Странно, что я не  вдруг
и не совсем поверил этому  известию.  Конечно,  я  привык  слышать  подобные
слова  от  Евсеича  и  няньки,  но  все  странно,  что  я  так   недоверчиво
обрадовался; впрочем, слава богу, что так случилось:  если  б  я  совершенно
поверил, то, кажется, сошел бы с  ума  или  захворал;  сестрица  моя  начала
прыгать и кричать: "Маменька приехала, маменька  приехала!"  Нянька  Агафья,
которая на этот раз  была  с  нами  одна,  встревоженным  голосом  спросила:
"Взаправду,  что  ли?"  -  "Взаправду,  взаправду,  уж  близко,  -  отвечала
Феклуша, - Ефрем  Евсеич  побежал  встречать",  -  и  сама  убежала.  Нянька
проворно оправила наше платье и волосы, взяла обоих нас за руки и  повела  в
лакейскую; двери были  растворены  настежь,  в  сенях  уже  стояли  бабушка,
тетушка и двоюродные сестрицы. Дождь лил как из ведра, так  что  на  крыльцо
нельзя было выйти; подъехала карета, в окошке мелькнул образ моей  матери  -
и с этой минуты я ничего не помню... Я  очнулся  или  очувствовался  уже  на
коленях матери, которая сидела на канапе, положив мою голову на свою  грудь.
Вот была радость, вот было счастье!
     Как  только  я  совсем  оправился  и   начал   было   расспрашивать   и
рассказывать, моя мать торопливо встала и ушла к дедушке, с которым она  еще
не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она  не  заходила  в  его
комнату. Через несколько  минут  прислали  Евсеичу  сказать,  чтоб  он  меня
привел к старому барину. На этот раз я пошел без всякой  робости.  Там  была
моя мать, при ней я никого не боялся. Дедушка  сидел  на  кровати,  а  возле
него по одну руку  отец,  по  другую  мать.  Бабушка  сидела  на  дедушкиных
креслах, а тетушка и двоюродные сестрицы на стульях. Я не видел  или,  лучше
сказать, не помнил, что видел отца, а потому, обрадовавшись, прямо  бросился
к нему на шею и начал его обнимать и целовать. "А, так  ты  так  же  и  отца
любишь, как мать, - весело сказал дедушка, - а я думал,  что  ты  только  по
ней соскучился. Ну, Софья Николавна, - продолжал он, -  сынок  твой  плакса,
на всех тоску нагнал, и козулька от него немало  поплакала.  Я  уж  на  него
прикрикнул маленько, так он поунялся". Мать отвечала, что я привык к ней  во
время своей продолжительной болезни. Милая моя сестрица была так смела,  что
я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату,  она  побежала  мне
навстречу с радостными криками: "Маменька приехала,  тятенька  приехал!",  а
потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке,  к  отцу,  к
бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
     Отец с матерью приехали перед обедом  часа  за  два.  После  обеда  все
разошлись, по обыкновению, отдыхать, а мы остались одни. Я рассказывал  отцу
и матери подробно все время нашего пребывания без них.  Я  не  понимал,  что
должен был произвесть мой рассказ над сердцем горячей  матери,  не  понимал,
что моему отцу было вдвойне прискорбно его слушать.  Впрочем,  если  б  я  и
понимал, я бы  все  рассказал  настоящую  правду,  потому  что  был  приучен
матерью  к  совершенной  искренности.  Несколько  раз  мать  перерывала  мой
рассказ;  глаза  ее  блестели,  бледное  ее  лицо  вспыхивало  румянцем,   и
прерывающимся от волнения  голосом  начинала  она  говорить  моему  отцу  не
совсем понятные мне слова; но отец  всякий  раз  останавливал  ее  знаком  и
успокаивал словами: "Побереги себя ради бога, пожалей Сережу. Что он  должен
подумать?.."  И  всякий  раз  мать  овладевала  собой  и   заставляла   меня
продолжать рассказ. Когда я кончил,  она  выслала  нас  с  сестрой  в  залу,
приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и сидели тихо, потому  что  хочет
отдохнуть; но я скоро догадался, что мы  высланы  для  того,  чтобы  мать  с
отцом могли поговорить без нас. Я даже слышал сквозь запертую  и  завешенную
дверь сначала выразительный и явственный шепот, а потом  и  жаркий  разговор
вполголоса, причем иногда вырывались и громкие слова.  Понимая  дело  только
вполовину,  я,  однако,  догадывался,  что  маменька  гневается  за  нас  на
дедушку, бабушку и тетушку и что мой  отец  за  них  заступается;  из  всего
этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в  чем
и не ошибся.
     Я в свою очередь расспросил также отца и мать о том,  что  случилось  с
ними в Оренбурге. Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к  большой
моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки  у  моей  матери,
но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее;  что
лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала  очень  тосковать
о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств  на  всю
зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого  мы  поедем  в  какую-то
прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить  рыбку.  Все
это меня успокоило и обрадовало, особенно потому, что другие говорили, да  я
и сам видел, что  маменька  стала  здоровее  и  крепче.  Робость  моя  вдруг
прошла, и печальное Багрово как будто повеселело.  Мне  показалось  даже,  а
может быть оно и в самом деле было  так,  что  все  стали  к  нам  ласковее,
внимательнее и больше заботились о нас. По ребячеству моему я  подумал,  что
все нас полюбили. Впрочем, я и теперь думаю,  что  в  эту  последнюю  неделю
нашего пребывания в Багрове дедушка точно полюбил меня, и полюбил  именно  с
той поры, когда сам увидел, что я горячо привязан к отцу. Он  даже  высказал
мне, что считал  меня  баловнем  матери,  матушкиным  сынком,  который  отца
совсем не любит, а родных его  и  подавно,  и  всем  в  Багрове  "брезгует";
очевидно, что это было ему насказано, а моя неласковость,  печальный  вид  и
робость, даже страх, внушаемый его присутствием, утвердили старика  в  таких
мыслях. Теперь же, когда он приласкал меня, когда прошел мой страх  и  тоска
по матери,  когда  на  сердце  у  меня  повеселело  и  я  сам  стал  к  нему
ласкаться, - весьма естественно, что он полюбил меня.  В  несколько  дней  я
как  будто  переродился;  стал   жив,   даже   стал   бегать   беспрестанно,
рассказывать ему всякую всячину и сейчас попотчевал  его  чтением  "Детского
чтения", и все это дедушка принимал благосклонно; угрюмый старик  также  как
будто стал добрым и ласковым стариком. Я живо помню,  как  он  любовался  на
нашу дружбу с сестрицей, которая, сидя  у  него  на  коленях  и  слушая  мою
болтовню или чтение, вдруг без всякой причины спрыгивала на  пол,  подбегала
ко мне, обнимала и целовала, и потом возвращалась назад и опять  вползала  к
дедушке на колени; на вопрос же его: "Что ты,  козулька,  вскочила?"  -  она
отвечала: "Захотелось братца поцеловать". Одним словом,  у  нас  с  дедушкой
образовалась такая связь и любовь, такие прямые  сношения,  что  перед  ними
все отступили и не смели мешаться в них. Двоюродные наши  сестрицы,  которые
прежде были в большой милости, сидели теперь у печки  на  стульях,  а  мы  у
дедушки на кровати; видя, что он не обращает на  них  никакого  вниманья,  а
занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась  молчать  и
не принимая участия в наших разговорах,  уходили  потихоньку  из  комнаты  в
девичью, где было им гораздо веселее.
     Хотя мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с  отцом,
иногда  не  совсем  приятных,  что  она  имела  недружелюбные  объяснения  с
бабушкой и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась с ними,  и  что  бабушка
отвечала: "Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим  детям  и  приступиться  не
смели. Где нам мешаться не в свое дело? У вас порядки  городские,  а  у  нас
деревенские". Всего же более мать  сердилась  на  нашу  няньку  и  очень  ее
бранила. Нянька Агафья плакала, и мне было очень ее жаль, а в  то  же  время
она все говорила неправду; клялась и божилась, что от нас и  денно  и  нощно
не отходила, и ссылалась на меня и на Евсеича.  Я  попробовал  даже  сказать
ей: "Зачем ты, нянюшка, говоришь неправду?" Она отвечала, что  грех  мне  на
нее нападать, и заплакала навзрыд. Я стал в  тупик;  мне  приходило  даже  в
голову: уж в самом деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич,  который
в глаза уличал ее, что она все бегала по избам, успокоил мою робкую  ребячью
совесть. После этого мать сказала отцу, что  она  ни  за  что  на  свете  не
оставит Агафью в няньках и что, приехав в Уфу, непременно ее отпустит.
     Начали поспешно  сбираться  в  дорогу.  Срок  отпуска  моего  отца  уже
прошел, да и время было осеннее. За день до нашего отъезда приехала  тетушка
Аксинья Степановна. Мы с  сестрицей  очень  обрадовались  доброй  тетушке  и
очень к ней ласкались. Моя мать, при дедушке и при  всех,  очень  горячо  ее
благодарила за то, что она не оставила своего крестника и его сестры  своими
ласками и  вниманием,  и  уверяла  ее,  что,  покуда  жива,  не  забудет  ее
родственной любви. Как я ни был мал,  но  заметил,  что  бабушка  и  тетушка
Татьяна Степановна чего-то  очень  перепугались.  После  я  узнал,  что  они
боялись дедушки. Я даже слышал, как мой отец пенял моей  матери  и  говорил:
"Хорошо, что  батюшка  не  вслушался,  как  ты  благодарила  сестру  Аксинью
Степановну, и не догадался, а то могла бы выйти беда. Ведь уж ты  выговорила
свое неудовольствие и матушке и сестре; зачем  же  их  подводить  под  гнев?
Ведь мы завтра уедем". Мать со вздохом отвечала, что сердце не  вытерпело  и
что она на ту минуту  забылась  и  точно  поступила  неосторожно.  Когда  же
крестная мать пришла к нам в  комнату,  то  мать  опять  благодарила  ее  со
слезами и целовала ее руки.
     Наконец мы совсем уложились  и  собрались  в  дорогу.  Дедушка  ласково
простился с нами, перекрестил  нас  и  даже  сказал:  "Жаль,  что  уж  время
позднее, а то бы еще с недельку надо вам  погостить.  Невестыньке  с  детьми
было беспокойно жить; ну, да я  пристрою  ей  особую  горницу".  Все  прочие
прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я  совершенно
поверил, что нас очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно дедушку.
     Обратная  дорога  в  Уфу,  также  через   Парашино,   где   мы   только
переночевали, уже совсем была  не  так  весела.  Погода  стояла  мокрая  или
холодная, останавливаться в  поле  было  невозможно,  а  потому  кормежки  и
ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили;  у
татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть  с  трубами,
а в курных избах чувашей и мордвы кормежки  были  нестерпимы:  мы  так  рано
выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в  то  время,
когда еще топились печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться  от
дыму, несмотря на растворенную дверь. Мать очень боялась, чтоб мы с  сестрой
не  простудились,  и  мы  обыкновенно  лежали  в  пологу,  прикрытые  теплым
одеялом; у матери от дыму заболели глаза и проболели целый месяц,  только  в
шестой день приехали мы в Уфу.


ЗИМА В УФЕ

     После такой скучной, продолжительной  и  утомительной  дороги  я  очень
обрадовался нашему уфимскому просторному дому, большим и  высоким  комнатам,
Сурке, который мне также очень  обрадовался,  и  свободе  бегать,  играть  и
шуметь где угодно. В доме нас  встретили  неожиданные  гости,  которым  мать
очень обрадовалась: это были ее родные братья, Сергей Николаич  и  Александр
Николаич; они служили в военной  службе,  в  каком-то  драгунском  полку,  и
приехали в домовой отпуск на несколько месяцев. С первого взгляда я  полюбил
обоих дядей; оба очень  молодые,  красивые,  ласковые  и  веселые,  особенно
Александр Николаич: он шутил и смеялся с утра и  до  вечера  и  всех  других
заставлял  хохотать.  Они  воспитывались   в   Москве,   в   Университетском
благородном пансионе, любили читать книжки и умели  наизусть  читать  стихи;
это была для меня совершенная новость: я до  сих  пор  не  знал,  что  такое
стихи и как их читают. Вдобавок ко всему дядя Сергей  Николаич  очень  любил
рисовать и  хорошо  рисовал;  с  ним  был  ящичек  с  соковыми  красками*  и
кисточками... одно уж это  привело  меня  в  восхищение.  Я  любил  смотреть
картинки, а рисованье их казалось мне чем-то волшебным,  сверхъестественным:
я смотрел на дядю Сергея Николаича, как на высшее существо.
     ______________
     * Соковые  краски  -  акварельные  краски,  красящее  вещество  которых
добыто из соков растений.

     Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове  было  ослаблено
последнею  неделею  нашего  там  пребывания,  хотя  длинная   дорога   также
приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря  на  то,
я почувствовал необъяснимую радость и  потом  спокойную  уверенность,  когда
увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие лица,  услышал
другие речи и голоса, когда увидел любовь к  себе  от  дядей  и  от  близких
друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от  всех  наших  знакомых.
Это  произвело  на  меня  такое  действие,  что  я  вдруг,   как   говорили,
развернулся, то есть стал смелее прежнего, тверже и  бойчее.  Все  говорили,
что я переменился, что я вырос и  поумнел.  Должно  признаться,  что,  слыша
такие отзывы, я стал самолюбивее и самонадеяннее.