и стали растягиваться в улыбку.
Он поймал на ладонь одну красную каплю и слизнул ее.

- Ой, что ты делаешь? - изумилась Липучка.

- Морс пробую... Клюквенный морс! Главная пиратка облила его морсом, чтобы
проверить, боится ли он воды. Понятно?

Липучка опять стала трясти плечами и хвататься за живот. Потом она потащила
пса в реку умываться.

- Ну, не упрямься, не упрямься, пожалуйста! Ты вел себя, как настоящий
герой: один сражался с двумя дикарями. И обратил их в бегство. А мыться
боишься! Ну, не упрямься! - приговаривала она.

Мы с Сашей стали ремонтировать шалаш, в котором появились просветы, словно
длинные неровные окна.

- Хорошо еще, что плот наш по бревнышкам не растащили, - ворчал Саша. - Для
"тента" своего... Чтобы от солнца прятаться! Кто же это из нормальных людей
от солнца прячется?

Мы водворили колючие хвойные и шершавые лиственные ветки на их прежние
места, заделали все просветы.

- Сейчас будем плот на воду спускать, - объявил Саша. Наступила
торжественная минута. Мы с трех сторон уцепились за бревна и поволокли плот
к реке. Он упирался, цеплялся сучками за камни. Но мы все тащили, тащили -
и вдруг плот стал легким, невесомым, он сам потащил нас за собой.

- Ур-ра! Поплыл! Поплыл! - завизжала Липучка. - Ур-ра! - И первая полезла
на плот.

Мы с Сашей тоже полезли, и разноцветная, сколоченная из разных бревен
"палуба" заходила ходуном.

Мама всегда говорит, что у меня очень богатое воображение. Вот, например, я
могу себе представить, что троллейбусы, сгрудившиеся на конечной остановке,
- это стадо каких-то огромных животных с длинными и прямыми рогами,
пришедших на водопой. А однажды, когда мы с мамой зашли в посудный магазин,
я представил себе, что разнокалиберные чайники, стоявшие на полке, - это
одна большая семья: самый высокий, тощий чайник, или, вернее сказать,
кофейник, - это сухопарый, подтянутый папа; самый толстый, в красных
кружочках, - это расфуфыренная мама, а маленькие разноцветные чайнички - их
многочисленные детишки. Помню, мама тогда сказала:

"С твоим воображением можно стать писателем. Но сейчас ты, к сожалению,
можешь издать лишь "Полное собрание орфографических ошибок".

Так ила иначе, но воображение у меня было очень богатое. И вот, впервые
забравшись на плот, я на минуту прищурил глаза и представил себе, что
переливчатая, чешуйчато-золотистая под солнцем вода - это вода океана,
притихшего и виновато вздыхающего после бури. Наш плот - это все, что
осталось от гигантского корабля, потерпевшего кораблекрушение. Зеленый холм
- это вулкан, который в любую минуту и без всякого предупреждения может
начать извергаться. А навстречу нам плывет неминуемая гибель в виде белого
айсберга, с которым мы вот-вот должны столкнуться. Айсбергом мне почудился
белый шпиц Берген, который не пожелал остаться без нас на полуострове,
отважно пустился вплавь и догнал плот. Правда, шпиц, плывущий по реке,
больше напоминал не грозную гору, а чудом уцелевшую в ясный, солнечный день
льдинку, покрытую снегом.

Липучка втащила пса на борт нашего "корабля".

- Примем и его в нашу команду, раз людей не хватает, - сказал Саша.

Он забрался в ящик из-под рафинада, то есть на капитанский мостик, и отдал
первое распоряжение:

- Ты, Шурка, будешь помощником капитана, боцманом и рулевым. Бери шест и
слушай мою, команду! Липучка будет доктором и коком. А кто у нас будет
просто матросом? Ведь должны быть на корабле рядовые матросы? Ясное дело,
должны.

Вдруг Саша вытянул руку и указал на холм, к вершине которого карабкались
две смешные фигурки в белых панамах, словно два живых гриба: один на
толстой ножке, а другой - на тонкой.

- А если нам этого... худенького пирата матросом сделать?

Я не поверил своим ушам:

- Веника? Матросом? Да его мамаша от своей юбки ни на шаг не отпустит!

- Не отпустит? А мы его похитим, - совершенно серьезно сказал Саша.

- Как это - похитим?

- Придумаю как. Мамаша и не заметит. Понятно?

- Да стоит ли из-за него руки марать? - усомнился я. -

Похищать! Что он, восточная красавица, что ли? Без него обойдемся. Разве у
тебя нет хороших товарищей?

- Товарищей у меня побольше твоего. Да они все в туристический поход
уплыли...

- Уплыли? Вот видишь! И нам бы тоже! Почему ты с ними не уплыл?

Саша хмуро взглянул на меня:

- Не мог. Дело у меня есть.

- Тайна, да?

Саша утвердительно кивнул головой:

- Тайна.

"Будет ли такой счастливый день, когда я узнаю его замечательную тайну? -
подумал я. - Доверит ли он мне?.."

Потом Саша сложил руки трубочками, приставил эти трубочки, как бинокль, к
глазам и скомандовал:

- Полный вперед!

Я погрузил свой длинный шест в воду, достал до дна и что было сил
оттолкнулся - наш плот рывком прибавил скорость.

ЧИСТЫЕ ПРОМОКАШКИ

Шли дни, а розовые промокашки в моих новеньких тетрадях оставались
незапятнанными. Мне нечего было промокать, потому что я ничего не писал. За
это время мама успела прислать еще два письма - одно дедушке и одно мне.
Жалея дедушкины глаза, я оба письма прочитал вслух, а потом быстро разорвал
их и развеял по ветру.

В каждом из этих писем мама беспокоилась о моем здоровье, она советовала
мне побольше дышать свежим воздухом и вовремя принимать пищу. И в обоих
письмах, где-то в конце страницы - казалось, совсем другим, зловещим, не
маминым почерком - было написано: "Но в то же время..." И дальше мама
напоминала о моей переэкзаменовке.

Тут я спотыкался и начинал выдумывать. "Но в то же время Саша не должен
забывать и о духовной пище: побольше читать разных интересных книжек и
главное - почаще ходить в кино!" - так сочинял я, читая письмо,
адресованное дедушке.

А сочинив про кино, я подумал, что каждый раз, читая мамины письма, смогу
придумывать что-нибудь выгодное для себя. И в следующий раз, дойдя до слов
"Но в то же время...", я сочинил вот что: "Но в то же время ты, Саша, ни в
коем случае не должен расти маменькиным сынком. Купайся в реке сколько тебе
будет угодно! И на солнце можешь лежать хоть целый день. Спать ложиться
вовремя совсем не обязательно, можно лечь и попозже - ничего тебе не
сделается! Да и насчет пищи я тоже передумала: можешь принимать ее в любое
время..."

Кажется, я перестарался, потому что дедушка поправил пенсне на носу, будто
желая получше разглядеть мое лицо.

- Так-с, - задумчиво произнес он. - Маменькиных сынков мы еще в гимназии
били. И сейчас терпеть их не могу. Но вот относительно питания и солнечных
ванн Марина, кажется, переборщила. А вообще-то, преотличнейшая вещь - расти
на свободе!

Потом мама еще присылала письма. Несколько раз их читал дедушка. Но, к
моему счастью, мама ничего больше о переэкзаменовке не писала. Решила, что
я наконец запомнил ее советы и занимаюсь вовсю.

Я и в самом деле каждое утро раскладывал на столе свои учебники и тетради,
самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку дедушкиной
работы. Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же
раздавался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил
передать рецепты, другим - устные советы. А так как все больные в городе с
детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли
его "профессором", дверь не переставала открываться и закрываться, как в
самой настоящей поликлинике.

Приходили даже больные с Хвостика. Хвостиком называли окраину города,
которая была за рекой и вытянулась в узкую, длинную ленту из белых домиков.
В обход, через мост, до Хвостика нужно было добираться часа полтора. А по
реке, говорили, гораздо быстрей.

Некоторые пациенты просили дедушку зайти вечером к ним домой, "если он,
конечно, не очень устанет". Они прекрасно знали, что дедушка все равно
зайдет, как бы он ни устал.

Как только раздавались шаги, я поспешно прятал под скатерть все, что могло
уличить меня. Ведь каждый раз я ожидал увидеть в дверях Сашу или Липучку, а
для них я был "очень культурным, очень образованным и очень грамотным
москвичом". Когда же наконец у меня лопалось терпение и я твердо решал
оставить скатерть в покое, в дверях действительно появлялись мои новые
друзья. Прятать улики было уже поздно, и я попросту спихивал их под стол.
От этого учебники мои несколько поистрепались и стали какими-то
"раздетыми", то есть выскочили из обложек.

Иногда мне вдруг чудились тяжелые шаги Андрея Никитича. Он ведь обещал
"как-нибудь нагрянуть в гости". Но он не приходил. "Наверное, презирает
меня! Смеется!" - с досадой думал я, вспоминая про двойку с ехидной
закорючкой на конце.

Каждую ночь, ложась в постель, я делал сложные перерасчеты и заново
составлял график своих занятий. Получалось, что я должен заниматься каждый
день по три с половиной часа, потом по четыре часа, по четыре с
половиной... Цифры все росли и росли. Когда наконец дошло до пяти часов, я
сказал себе: "Хватит! Этак в конце концов получится, что я должен
заниматься двадцать пять часов в сутки! Завтра меня никто не спугнет!"

И снова меня спугнула Липучка. Она всегда очень оригинально входила в
комнату: стукнет - и тут же войдет, не дожидаясь, пока я скажу: "Можно" или
"Кто там?". Непонятно даже, для чего она стучалась. Я еле-еле успевал
сбрасывать под стол учебники и тетради. Так было и на этот раз.

Но на пороге Липучка очень долго переминалась. Ясно было, что она хочет о
чем-то спросить меня или попросить.

Липучка была вся какая-то разноцветная: волосы - рыжие, лицо - красное от
смущения, сарафан - неопределенного, выгоревшего цвета, ноги - сверху
бронзовые, а внизу серые от пыли, будто нарочно присыпанные порошком.

- Ой, не знаю прямо, с чего начать... - выговорила наконец Липучка.

- А ты начни с самого начала, - посоветовал я. Набравшись смелости, она
начала:

- Ой, Шура, ты должен мне помочь! Заявление одно составить... Очень важное!
В горсовет. Понимаешь?

Я покачал головой: дескать, пока ничего не понимаю.

- Ну, в общем, дело такое, - стала объяснять она. - От станции до нашего
города довольно далеко. Да еще дорога в гору... А автобуса нет. Хоть на
себе вещи волоки!.. Надо, чтобы автобус ходил.

- А чего ты об этом беспокоишься? - удивился я.

Липучка стала тыкать в меня пальцем, как в чудо какое-нибудь:

- Вот смешно! Не понимает! Люди ведь с вещами приезжают, а автобуса нет. Ну
вот, значит, разные... - Тут она замялась, подыскивая подходящее слово. -
Ну, в общем, разные несознательные люди всем этим пользуются. На
государственных телегах возят приезжих, а денежки себе в карман кладут.

И снова я подумал: "Нет, Липучка не только "ойкать" умеет!"

- Надо написать про все это, - решительно продолжала она. - Только я сама
не смогу: не умею я заявления писать. А ты лучше напишешь! Так, что сразу
резолюцию красным карандашом поставят. Знаешь, в левом уголке...

"Да, поставят резолюцию красным карандашом! - подумал я. - Двойку с ехидной
закорючкой поставят, как Андрей Никитич. До чего же это неприятное дело -
быть двоечником! И еще зачем-то, как дурак, пожимал плечами. Рассказал бы
честно про двойку, а то вот выкручивайся теперь!"

Но вздыхать было поздно, и я выкрутился.

- Помочь - это можно, - сказал я. - Только у меня очень плохой почерк, ты
ничего не разберешь. Я сам иногда не разбираю.

- Ой, это ничего! - успокоила Липучка, - Ты мне продиктуй, ладно? А я
запишу.

Это был выход из положения.

- Хорошо, я буду диктовать, а ты пиши, - согласился я.

Чернила и ручка были на столе, словно поджидали Липучку. Сочинять мне было
не впервой: натренировался уже, читая мамины письма. Кроме того, одна наша
соседка в Москве очень любила сочинять всякие жалобы и собирать под ними
подписи жильцов: то ванна протекает, то кто-то из соседей долго
разговаривает по телефону. Прежде чем собирать подписи, соседка читала свои
заявления вслух на кухне. Каждую жалобу она начинала словами: "Нельзя без
чувства глубокого гражданского возмущения писать о том..." И я начал
диктовать Липучке:

- "Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том, что
между городом и станцией нет автобусного сообщения..."

Потом я вспомнил, что соседка наша обязательно употребляла такие выражения:
"используя свое служебное положение", "некоторые личности", "не пора ли". Я
продиктовал Липучке:

- "Используя свое служебное положение, некоторые личности перевозят
приезжих за деньги на государственных телегах. Не пора ли покончить с
этим?.."

И еще мне вспомнилось, что каждую жалобу соседка наша кончала угрозой:
если, мол, не примете мер, то буду жаловаться выше. И я продиктовал:

- "Если автобуса не будет, мы напишем жалобу в Москву!.." - А потом
посоветовал Липучке: - Теперь собери подписи. Побольше подписей... И все
будет в порядке.

- Ой, как коротко получилось! - воскликнула Липучка, разглядывая тетрадный
лист, который остался почти чистым.

- Это хорошо, что коротко, - объяснил я. - Длинное заявление могут не
дочитать до конца. Понимаешь?

- Понимаю. Ой, ты очень здорово продиктовал! Прямо как взрослые пишут в
самых настоящих заявлениях!

Липучка аккуратно свернула лист в трубочку, а я скромно развел руками:
дескать, что уж тут особенного: написать заявление - это для меня раз
плюнуть.

Липучка хотела сразу бежать в горсовет, но я остановил ее:

- А подписи?

- Ой, их собирать очень долго! Мне в голову сразу пришла идея.

- Не надо собирать. Напиши внизу так: "Белогорские пионеры, всего три
тысячи подписей".

- Что ты, что ты! Три тысячи! У нас и с грудными младенцами столько ребят
не наберется.

- Тогда напиши: "Всего двести подписей". И дело с концом.

- Ой, разве можно? Ведь это неправда!

- Для хорошего дела всегда соврать можно, - успокоил я Липучку.

Она снова уселась за стол. Но тут мы услышали, что кто-то лезет в окно.

ПОХИЩЕНИЕ

Саша поудобнее устроился, укрепил свои локти на подоконнике и обвел нас
презрительным взглядом, как бы говоря: "Ерундой всякой занимаетесь, а я
между тем..."

- Ой, что-нибудь случилось? - вскрикнула Липучка.

- Ага, случилось, - преспокойно ответил Саша. - Приготовьтесь - сейчас
комнату подметать буду.

Подметать комнату? Рехнулся он, что ли? Мы с Липучкой растерянно
переглянулись.

- Чего глаза таращите? - Саша подтянулся на руках, вскарабкался на
подоконник и спрыгнул на пол. - Веник со мной. Понятно?

- Ой, похитил? - Липучка, как всегда в минуты восторга, хлопнула в ладоши,
так что даже помяла свое заявление. И, прижав руки к груди, затаила
дыхание. Саша обшарил глазами стены.

- У тебя йод есть? - спросил он у меня. - Что-то я аптечки не вижу...

- Не знаю... Есть, наверное... А зачем тебе йод?

- Ой, ты небось поранил его, когда у мамаши отбивал, да? - догадалась
Липучка. - Лассо накинул, да?

- Что я, бандит какой-нибудь? Это я с пиратами хотел сражаться, а он вовсе
не пират... Очень даже симпатичный парень, только застенчивый, как
девчонка. Людей боится... Но мы это дело из него выбьем.

- Ой, мы его бить будем? - испугалась Липучка.

- Чудачка ты! Я же в переносном смысле. Ну, перевоспитаем, значит. Понятно?

- Понятно.

- А как же ты похитил? Ведь его мамаша от себя ни на шаг не отпускает, -
спросил я.

- Узнаешь! Давай сюда йод.

Дедушка был доктором, но сам лекарств не любил. Я заметил, что, когда к
нему приходили больные, он сразу лез в корзинку, стоявшую за диваном.

"Терпеть не могу, когда лекарства на видных местах выставляют, - говорил
он. - Украшеньице так себе".

Я полез в дедушкину корзину, нашел там пузырек с йодной настойкой и передал
его Саше.

- А теперь позови Веника, - распорядился Саша.

- Позвать?.. А где он?

- Возле крыльца мнется. Стесняется. Ты ведь с ним в вагоне, кажется, в
дипломатических отношениях не состоял.

- Да... Я там с Андреем Никитичем дружил. С подполковником артиллерии! -
гордо сказал я. А потом, вспомнив, чем кончилась наша дружба, тихонько
вздохнул. - Веник там, в вагоне, все время книжки читал.

- Ой, книжки читал! - восхитилась Липучка. - Он тоже небось, как и ты, до
ужаса грамотный, да?

Что касается Веника, то я не мог дать никаких определенных сведений, а сам
я был грамотный действительно "до ужаса". И поэтому еще раз вздохнул. А
Липучка помчалась приглашать Веника. Он робко вошел в комнату и остановился
на пороге. Был он в белой панаме и с книгой под мышкой.

- Идет по городу - книгу читает, - сообщил Саша. - Ты и в Москве тоже с
раскрытой книгой улицы переходишь?

- Что вы! В Москве я только в метро и в троллейбусе читаю. А на улице
нельзя - там же светофоры.

- Автомобили там, а не светофоры! - почему-то сердито сказал Саша. - И на
"вы" меня, пожалуйста, не называй. Понятно? Ишь какой интеллигентный!
Задирай-ка рубаху!

Веник испуганно огляделся, точно просил у нас с Липучкой защиты.

- Ага, понимаю. Стесняешься? - сказал Саша. - Ты, Липучка, отвернись.

Веник покорно задрал рубаху и обнажил свое худенькое и бледное тело.

- Тебе бы Снегурочку в театре изображать, - сказал Саша. - Куда тебя
доктора от бешенства колют? Покажи. Веник испуганно схватился за живот.

- А вы что? Намерены... тоже колоть меня?

- Что я, сумасшедший, что ли? Как твоя мамаша? Веник вдруг решительно
одернул рубаху, и его бледное личико гневно порозовело, чего я уж никак не
ожидал.

- Вы, пожалуйста, мою маму не задевайте! - гордо произнес он.

Саша так и застыл с пузырьком в одной руке и с пробкой в другой.

- Ишь ты! "Не задевайте"! - удивленно и вместе с тем уважительно сказал он.
И, вроде бы извиняясь, добавил: - А чего же она нашего старого Бергена
задевает? Бешеным его считает! Это же оскорбление, если хочешь знать.
Оскорбление собаки - верного друга человека! Понятно? Да уж ладно. Задирай
рубаху!

Веник покорно задрал ее, и Саша стал мазать ему живот йодной пробкой.

- Тебя так после уколов мажут? - спросил Саша, разглядывая довольно большой
коричневый островок, возникший на белой впадине, именуемой животом Веника.

- Та-ак... - протянул Веник. - Только вы уж очень густо... И много... И к
чему вообще?..

- Во-первых, не "вы", а "ты"! - сердито сказал Саша. - А во-вторых, совсем
не густо: маслом кашу не испортишь! Теперь, когда придешь домой, задери
рубашку и покажи своей маме. Понятно? И так каждый день будем делать. А ты,
вместо того чтобы в поликлинике в очереди торчать, будешь с нами на плоту
плавать.

И тут только я все понял! Теперь, значит, в нашей корабельной команде будет
хоть один рядовой матрос. Молодец Саша, ловко придумал!

Я СТАНОВЛЮСЬ ПОЭТОМ

И снова - уже в который раз! - меня спугнула Липучка. Как только я с
тяжелым сердцем (мне нужно было заниматься уже по восемь часов в сутки!)
уселся за стол, она, даже для виду не постучавшись, влетела в комнату.

Я натренированным броском спихнул тетради и учебники под стол, а Липучка,
размахивая газетой, не заговорила, а прямо-таки закричала:

- Ой, теперь я все знаю! Теперь я все знаю, Шура!

- Все знаешь? Про меня?.. - Я испуганно попятился к окну.

- Да, все знаю! Здесь все написано! - Липучка перешла на таинственный
полушепот. Она выставила вперед номер "Пионерской правды", словно собираясь
выстрелить из него мне в самое сердце. - Здесь все написано! А ты скрывал!
И как тебе не стыдно, Шура! Как тебе не стыдно!

"Что там написано? - с ужасом подумал я. - Может быть, поместили заметку
про мою двойку? А что ж такого, вполне возможная вещь! Ведь высмеивают там
таких вот, вроде меня, безграмотных двоечников. Теперь все погибло: Саша
будет презирать меня. И Липучка тоже. И даже Веник. И дедушка все узнает. И
тетя Кланя. Какой позор! И почему я сразу все по-честному не рассказал?
Отличник! Образованный москвич! Выпрыгнуть, что ли, в окно и навсегда
избавиться от позора?" Но в окно выпрыгивать было бесполезно: дедушка жил
на первом этаже.

А Липучка все наступала:

- Зачем же ты скрывал от нас? Зачем?

- Я все расскажу вам. Честное слово, все расскажу, - забормотал я. - Мне
просто было стыдно, очень стыдно...

- Стыдно? - Липучка вытаращила зеленые глаза. - Ра