разные стороны,  и  только  очень
сильные руки могли их удержать.
     Волков спускали, они бросались наперегонки. Неслись  вдоль  заброшенной
дороги, с сумасшедшей  скоростью  огибали  малинник  и  пролетали  поляну  с
высокой травой. Жульке встречались валуны, ямы,  торчащие  корни.  Казалось,
Жулька ничего не замечал, ни разу он не  остановился.  Но  где-то  внутри  у
него  беспрерывно  щелкал  маленький  аппарат,  и  все,  мимо  чего   Жулька
проскакивал не глядя, оставалось в его  памяти.  И  потом,  набегавшись,  он
возвращался  к  какой-нибудь   кротовине   или   разваленному   пню,   чтобы
рассмотреть их как следует.
     Часа не проходило без новостей.  То  Жулька  замечал  сороку  -  сорока
молча смотрела вниз, перелетая за волками по вершинам  елей.  То  он  увидел
трясогузку.  Трясогузка  заманчиво  покачивала  хвостом,  и  Жулька,  согнув
переднюю лапу, изобразил стойку. Трясогузка вспорхнула, а Жулька, ничуть  не
огорченный, побежал к Лобану.
     С сестрой Жулька предпочитал не ссориться, а к брату  приставал  часто.
Иногда ему удавалось стащить  у  Лобана  мяса.  Но  чаще  разозленный  Лобан
вовремя хватал его за холку, и после короткой схватки Жулька убирался  ни  с
чем.
     Сейчас в траве сидел молодой дрозд. Дрозд для Лобана был пока не  мясо,
а неизвестно что, и Лобан, склонный  к  исследованиям  и  сомнениям,  толкал
птицу лапой, с интересом разглядывал ее. Для  Жульки  тоже  дрозд  непонятно
что такое, но он только пнул его носом и полетел к Рине.
     Над речкой высилась сосна с обмытыми, оголенными корнями. Из-под  сосны
на Рину  потянуло  живым  запахом,  и  она  ухватилась  за  корень.  Волчица
изгрызла толстый, железной прочности корень, измочалила его и  принялась  за
следующий. Этот корень был  потоньше,  и  Рина,  упершись  в  землю  ногами,
рванула его, сломала и откусила оба конца. Затем начала бешено  рыть  землю.
Ход показался ей узким, и еще один корень затрещал у Рины в зубах.
     Молодая волчица работала с таким ожесточением, что  Жулька  не  решался
принять участия и только наблюдал.  Он  дрогнул,  и  мышцы  его  напряглись,
когда из-под сосны метнулось гибкое тело. Ласка бросилась в воду, и в ту  же
секунду за ней прыгнула Рина.
     Маленький хищник успел переплыть ручей и взбежать по отвесному  склону,
но здесь Рина его настигла. Зверек поднялся на задние лапы, над ним  нависла
волчица. Угрожающий и полный страха визг пронесся по  лесу  -  и  прервался.
Рина все стояла там. Она оглянулась  на  Жульку.  Тогда  и  Жулька  переплыл
ручей. Рина настороженно наблюдала за  ним,  и  он  только  понюхал  мертвую
ласку. Затем волки, балуясь,  скатились  под  обрыв  и  шлепнулись  в  воду,
оставив ласку на берегу.
     Если полное ведро приводило Жульку в  восторг,  то  речка  окончательно
лишала  его  разума.  Пока  Лобан,  для   начала   полакав,   сосредоточенно
погружался, Жулька успевал обрушиться в речку, вскопать  под  собой  илистое
дно,  взбаламутить  воду  и  выхватить  обросшую  водорослями   и   улитками
увесистую корягу. В корягу вцеплялась и Рина, начинались  борьба,  прыжки  и
кувырканье. И вот коряга забыта, Рина топит Жульку, а  Жулька  вырывается  и
падает на спину Рине. Оба грязные, с облипшей шерстью, с довольными  мордами
барахтаются, кряхтят...
     У Лобана намокли только лапы, брюхо и шея  снизу.  Он  давно  вылез  на
берег, стоит, глядя куда-то вдаль, и тихонько, про себя, поскуливает.
     У него всегда тоска. В клетке тоска, и в лесу тоска.  Для  чего  Лобану
могучее тело и  неутомимые  ноги,  если  не  надо  охотиться  и  кусок  мяса
получаешь готовым? Для чего верный глаз и понятливое ухо,  если  лес  только
для развлечений? Постоянно в напряжении его нервы - для чего? Ведь  никогда,
никто, ничто не угрожает тебе  и  твоей  стае.  Где  она,  волчья  настоящая
жизнь?
     А Жульке хорошо. Накупавшись, он карабкается на крутой бережок,  охотно
сползает на животе обратно,  опять  лезет  и  обрывается  вместе  с  комьями
глины, чтобы еще раз с наслаждением ухнуть в речку.
     То и дело он вспоминает о Четвертом волке. Жульке надо знать,  где  тот
находится, и он считает, что лучше всего Четвертому быть постоянно  рядом  и
на виду.
     Жулька не настолько глуп, чтобы не заметить,  что  Четвертый  ходит  на
двух ногах и не покрыт шерстью. Да и еще многое понимает  Жулька:  Четвертый
вроде бы и не волк. Но и не человек, потому что все  люди  Жульке  чужие,  а
этот - свой.
     Волки умеют считать, и Жулька давно сосчитал, что  не  трое  составляют
его семью, а четверо. В конце концов, нечего ломать голову над  странностями
Четвертого. Он в семье добытчик, он старший и настолько свой, что кто же  он
тогда, если не волк?
     Сейчас  Жулька  пробегает  мимо  Четвертого,  и   вслед   ему   несется
одобрительное: "Жулик! Ай, Жулик!"
     Жулька  сразу  поворачивает  обратно.  Четвертый  всегда  разговаривает
покровительственно, но с разными интонациями, и  Жулька  отлично  улавливает
это. Для каждого Четвертый имеет свой голос.  С  оттенком  почтительности  и
настороженности - для волчицы, с уважением и сочувствием - для  Лобана  и  с
восхищением - для Жульки.
     Четвертый почесывает и гладит Жульку. Жулька очень доволен, но  он  при
этом не закатывает глаза, как Рина, и не обмирает,  как  Лобан.  Он  косится
зорко, ловко выхватывает у Четвертого из кармана рукавицу и уносится с  нею,
ликуя.


x x x

     Ужин  кончается.  Мясо  съедено  до  последней  пленки.  Жулька   лижет
сахарную косточку, а сам  следит  за  Лобаном.  Лобан  припал  к  земле.  Он
прилаживается к гладкому, круглому мослу, с которого соскальзывают зубы.
     Жулька встает. Лениво бредет  он  мимо  Лобана.  Замедляет  шаг.  Лобан
занят костью. Жулька придвигается  боком.  И  вдруг  мягко  кладет  лапу  на
голову Лобана.
     Лапа соскальзывает по большой волчьей морде. Жулька поправляет лапу,  и
она опускается то на лоб,  то  прямо  на  нос.  Лобану.  Лобан  увлечен,  он
силится поймать зубами скользкую кость. Когда лапа попадает  ему  на  глаза,
он только жмурится.
     Жулька и его лапа - два отдельных существа.  Сам  Жулька  отвернулся  и
будто дремлет. Веки его полузакрыты,  уши  по-лисьи  приглажены,  Жулька  не
видит, не слышит, его тут вроде бы и нет. На миг вспыхивает  полный  острого
напряжения взгляд его желтых глаз - и опять  все  скрыто.  А  Жулькина  лапа
продолжает свое дело.
     Внезапно с земли, откуда-то из-под Лобанова  горла,  Жулька  выкидывает
еще одну косточку. Движение молниеносно. Волчья  лапа  скрючена  по-кошачьи.
Кость взлетает и падает в стороне. Жулька  плавно  отодвигается  от  Лобана,
отходит. Веселый прыжок - и Жулька накрывает собой новую  кость.  И  тут  же
оглядывается.
     - Ай, Жулик! - слышит он.
     Четвертый восхищен, и это естественно. Жулька и сам  относится  к  себе
неплохо.


ЩЕНЯТА

     У нас несчастье! Нашу Дельфу сбила машина!
     Дельфа бежала, говорят, изо  всех  сил,  а  машина  догнала  и  ударила
сзади. Не понимаю, шофер что, не видел собаку? Белую собаку,  днем?  Не  мог
же он нарочно - охотничью собаку, такую  красавицу,  сеттера!  Да  и  вообще
таких людей на свете нет, чтобы догоняли и сбивали собак!
     Сгоряча Дельфа вбежала в сад и легла, а подняться больше  не  может.  И
позу не меняет: как свернулась, так и лежит.
     Мама привела ветеринара. Я спряталась,  чтобы  не  смотреть.  Ветеринар
определил, что у Дельфы перелом  тазовой  кости.  Пусть  лежит,  трогать  ее
нельзя.
     Я сижу возле нее на корточках, и меня ужас берет при  виде  ее  красных
глаз. Только глазами она и двигает. Блюдце с молоком так и стоит, Дельфа  не
ест, не пьет. Уж я-то знаю, какие у нее сейчас боли,  я  себе  ломала  руку.
Как у нее мозжит внутри и все разрывается от боли. А  она  молчит.  Вот  как
надо терпеть...
     - Папа, а если дождь?
     Папа смотрит на небо. Он охотник, он знает приметы.
     - Не будет дождя, - отвечает он.
     - А если будет?
     Теперь он смотрит мне в глаза, и я проглатываю слезы.  Когда  я  плачу,
он перестает меня уважать.
     - Пойдет дождь - раскинем над Дельфой палатку. Но ей лучше  на  солнце,
скорее выздоровеет.
     - А у нее срастется?
     - Конечно, срастется. Еще  пойду  с  ней  на  охоту,  увидишь.  И  тебя
возьму.
     Я не отрываюсь от Дельфы. Когда я поправляю волосы или  вытаскиваю  изо
рта травинку, она  косится  на  мою  руку  своими  воспаленными  глазами,  и
двигаются ее желтые брови. Она боится, что я до нее дотронусь.
     - Пойдем, ты только беспокоишь ее. Мама звала обедать, ты слышала?
     - Сейчас.
     - Вставай, пойдем.
     - Сейчас. Ты иди, я сейчас.
     Папа уходит.  Нос  у  Дельфы  высох  и  стал  серым.  Наверное,  у  нее
температура. А вот тут вот, сбоку, под такой гладкой,  блестящей  на  солнце
шерстью - какая тут сейчас невыносимая боль!
     Приходит мама. Она  садится  рядом  на  траву.  Посидела,  помолчала  и
говорит:
     - Все-таки ей хочется быть  одной.  Когда  очень  плохо,  хочется  быть
одному, верно?
     Я говорю:
     - Когда я болею, то мне - нет. Мне лучше, если со мной посидят.
     - А взрослым лучше, когда покой. Дельфа ведь взрослая.
     Мама встает.
     - Ты можешь ей помочь? - спрашивает она.
     Я поднимаю голову:
     - Как помочь?
     И замечаю, какое у мамы бледное, расстроенное лицо.
     - Тебе кажется, ты ей сейчас помогаешь? - спрашивает мама.
     Я молчу.
     - Тогда зачем же ты тут сидишь?
     Мы идем к  террасе.  Мы  идем  между  кустами  черной  смородины.  Мама
впереди, я за ней, я оглядываюсь - и вижу  Рекса!  Рекс  протаскивает  через
щель в заборе свое толстое брюхо!
     - Мама! Рекс!
     Она успевает схватить меня за руку.
     Этот трехмесячный дурень Рекс всегда с ходу бросается на Дельфу.  Этому
дураку только бы повозиться.
     - Пусти! - кричу я.
     Мама не сводит глаз со щенка.
     - Тише, - шепчет она, - он поймет...
     - Он сейчас кинется! - говорю  я  и  заливаюсь  слезами,  дергаю  руку,
потом гляжу, изумленная...
     Щенок бежит,  болтаются  длинные  уши,  вот  заметил  Дельфу,  поскакал
неуклюжим галопом. Он приближается к ней со спины, даже ее больных глаз  ему
не видно. Подлетел. Она только скосила зрачки, и он  с  ходу,  как,  бывало,
бросался на нее, плюхнулся на землю и ползет к ней.
     Издали, весь вытянувшись в струнку, высовывая длинный красный язык,  он
пытается лизнуть ее в морду. Она смотрит мимо. Он опрокидывается  перед  ней
животом кверху, вскакивает и подпрыгивает, виляет, лежа на боку. И  даже  до
сих пор, спустя многие годы, я вижу на солнечной траве ярко-рыжего  щенка  и
молодое просиявшее мамино лицо...


ФИТИЛЬ

     Кошка  вывела  котят  в  темном  подполе  избы.  Они   вылезали   через
продушины, играли на солнце,  однако  люди  могли  смотреть  на  них  только
издали. Малейший шорох - и вся тройка скрывалась в своем логове.
     На зиму хозяева забивали продухи в фундаменте, чтобы от дождей и  снега
под избой не заводилась сырость.  Стояла  осень,  хозяйская  дочь  с  детьми
собралась домой - она жила  в  городе.  Перед  отъездом  пробовали  выловить
котят,  но  безуспешно.  И  городские  отбыли,  прихватив  с  собой   кошку,
уверенные, что без матери котята выйдут сами.
     А котята, осиротев, стали еще осторожнее. Старики  хозяева  не  кормили
их. Кое-кто из соседей подливал  молока  в  консервную  банку.  Видели,  как
появляются котята, озираясь,  принюхиваясь,  и  как  лакают,  настороженные,
готовые мгновенно исчезнуть.
     Зачастили дожди, пора было заканчивать подготовку к зиме,  а  один  ход
под избой все не могли законопатить. На  котят  началась  облава.  Выманивая
их, ставили еду, сторожили у лаза.  Мерзли,  чертыхались,  кляли  безмозглое
зверье, но продолжали охоту, и двоих удалось поймать.
     Оставался последний, самый дикий. До  сих  пор  никто  не  слышал  его,
теперь он начал кричать.  Сутки  напролет,  с  редкими  перерывами,  неслось
из-под избы пронзительное мяуканье. Иногда он  высовывался  -  и  его  голос
слушала вся улица.
     Не только ребятишки - взрослые занятые люди заговорили  о  котенке.  Он
досаждал своими воплями, а ни вытащить  его,  ни  заставить  замолчать  было
невозможно. Замуровать живую душу ни у кого не поднималась  рука.  И  многие
считали, что делать ничего не надо. Котенок порченый,  никакая  сила  его  к
людям не пригонит, а холод и одиночество обязательно скоро доконают.
     Я жила по соседству. В ту зиму мне удалось вырваться из  города,  чтобы
поработать в тишине; я уехала в Листвянку и поселилась  у  Шлыковых.  У  них
имелась свободная комната, "парадная". Обычно она  стояла  пустая  и  в  ней
гремел репродуктор. Но если выключить  радио,  "парадная"  хороша  была  для
работы. Хороша, пока рядом не объявился тот оголтелый кот.  Окна  "парадной"
выходили в сторону дома, под которым он жил.
     Пришлось мне обойти соседей,  просить,  чтобы  с  завтрашнего  дня  его
никто не кормил.
     Котенок весь  день  орал  до  хрипоты,  однако  уговор  соблюдался.  Но
вечером, когда я шла из кино, вышмыгнула прямо на меня из калитки  согбенная
старушечья фигурка. Я узнала нашу, шлыковскую бабку.
     - Вы чего туда? - спросила я, разглядев у нее в руке пустую банку.
     - Жрать ведь хочет, - виновато пояснила старуха.
     Пришлось начинать сначала. На вторые  сутки  котенок  замолчал.  В  тот
день вместо дождя повалил к вечеру снег. Потом ни дождя, ни снега - тишь.
     Я  соображала,  сколько  времени  котенок  может  обойтись   без   еды.
Прислушивалась. Охота у меня была назначена  на  завтра,  но  кот  почему-то
молчал, а ночью, объявили по радио, ожидалось минус пять.
     Наконец я не выдержала. Мелко нарезала сырое мясо. Оделась,  замоталась
платком.
     Холодная пыль - не то дождик, не то  мелкая  крупка  -  леденила  лицо.
Далеко в глубь продушины я положила крошку мяса - по усам помазать.  Столько
же прилепила на краю, у самого выхода.  Куски  побольше  бросила  на  землю.
Пододвинула заготовленный кирпич -  затыкать  продух.  И  застыла  на  своем
посту.
     Ничего, ни звука  не  раздавалось  под  избой,  а  я  чувствовала,  что
котенок рядом. Не в дальних углах подвала - рядом. Уже и  руки,  которые  не
сообразила сразу спрятать в карманы, у  меня  закоченели,  и  через  подошвы
резиновых  сапог  начал  проникать  холод.  Котенок  находился  тут,  живой,
настороженный, я его чувствовала, а положение не менялось.
     Наконец едва уловимо ворохнулось у моих ног, и  понеслось  истерическое
мяуканье. Что лежало внутри, котенок, должно быть, слизнул, что на  земле  -
тоже разглядел. И человека он учуял. Слышно было, как он отбегал,  с  криком
рыская под домом. Но запах, от которого котенок  ополоумел,  шел  из  одного
места, и он возвращался к продушине. Я знала, что минута приближается,  и  в
который-то раз мысленно отрабатывала движение:  наклон  -  схватить  кирпич,
вдвинуть в дыру... А котенок все вопил, и голова его высовывалась из дыры  и
втягивалась как заводная.
     И вот он выскочил. Кинулся было обратно - я  успела  заставить  продух.
Он метнулся, исчез. Я побежала, крадучись. Заглянула за угол. Котенок  сидел
там, вжимаясь в стену, - шевелящееся смутное пятно. Я ринулась  к  нему,  он
обогнул дом. И я следом.  Мы  кружили,  мы  двадцать,  может,  тридцать  раз
обежали избу.
     Котенок взлетел на крыльцо. Раскинув руки, я надвигалась, и уже  близко
был одичало взъерошенный комок. Я упала на него, он  прошипел  мне  в  самое
лицо и растворился во тьме.
     Надо было унять дрожь в руках, остановиться  и  подумать.  Отогнать  бы
его от дома. На акацию, что растет у окна. Летом котята, бывало,  забирались
на куст, он этот куст знает.
     И  я  отогнала.  А  как,  какие  применяла  маневры,  не  могла   после
вспомнить. Помнила, что под конец котенок влез на толстую ветку, я  медленно
подошла, сняла его - и в руках очутился не кот, а мышь  какая-то,  настолько
мелок оказался герой, взбаламутивший целую улицу.
     У Шлыковых поднялись с постелей, будто  серьезное  случилось.  Котенок,
серый в темную полоску, не царапался, не вырывался  -  окаменел  у  меня  на
ладони. Лапы прижаты к белому  животу,  синие  глаза  не  мигают.  Лежит  на
спине. Тронули его пальцем -  завалился  на  бок,  как  неживой.  Попытались
отогнуть лапы - они  не  поддаются.  Будто  судорога  его  схватила.  Старик
Шлыков отрезал мяса, поднес к кошачьему носу - никакого впечатления.
     - Сдохнет, фитиль, - сказал старик.
     Жалея, начали гладить котенка.  И  он  вдруг  расправился,  встал.  Ему
гладили левый  бок  -  он  подавался  влево,  гладили  с  другой  стороны  -
подавался вправо. Он выгибал спину,  еле  удерживался  под  рукой  на  своих
некрепких лапах  и  мурчал  громко,  неистово,  булькал  с  присвистом,  как
закипевший самовар. Быстро же пробудилась в  звереныше  вековая  привычка  к
человеку!
     Спустили его на пол, придвинули молоко, отступили - и словно  подменили
котенка. Он затравленно огляделся, побежал, залез под диван,  его  там  едва
разыскали. И с трудом оторвали: он цеплялся за пружины, шипел.  Посадили  на
колени, погладили - он поднялся, лег, опять поднялся. Он  переворачивался  с
боку на бок и на спину, лизал руку, которая его гладила, лизал  самого  себя
и урчал, урчал.
     Он вырос веселым, кругломордым, с толстым и  коротким,  чуть  подлиннее
рысиного, хвостом. Когда ходят  по  комнате,  он  выслеживает,  хоронясь  за
стульями, и нападает. Он балуется, но с ним шутки плохи: он глубоко  вонзает
когти. Его выгоняют на улицу,  и  он  уходит  далеко  в  лес,  пропадает  по
нескольку дней. Однажды видели, как он схватил белку. Редкая собака  обратит
его в бегство; соседские  псы  знают  его  и  остерегаются,  чужим  от  него
достается. У него густая шуба, и он не боится морозов.


БЕДА

     На людной московской улице со мной случилась небольшая история.  Я  шла
из школы домой, когда меня обогнала собака, рослая лайка с острыми  ушами  и
круто завернутым на спину хвостом.  Она  бежала,  волоча  за  собой  длинный
поводок.
     Опередив меня, собака свернула к палатке. В палатке продают  фрукты,  и
обычно у задней стены валяются пустые ящики.  В  тот  раз  они  громоздились
один на другом  выше  человеческого  роста.  Собака  обнюхала  нижний  ящик,
поднялась на задние лапы, и вся гора с грохотом рассыпалась.
     - Ты что же делаешь! - крикнула я собаке.
     Она живо подскочила ко  мне,  прыгнула,  толкнув  меня  в  грудь,  и  я
увидела ее раскосые веселые глаза. "Да  ладно  тебе!"  -  всем  своим  видом
сказала она и тут же бросилась бежать дальше  вдоль  тротуара,  мелькнула  в
конце улицы, возле метро и затерялась среди людей.
     Тогда только я сообразила, что ее белая  со  светлыми  желтыми  пятнами
шерсть заботливо промыта и вычесана и что  у  какого-то  человека  беда.  Он
ищет собаку, и я могла бы заявить о ней в собачий клуб, куда,  наверное,  он
будет звонить...
     А потом я вспоминала ее часто. Что произошло между нами? Ведь она  меня
не знает, как же так точно и сразу  она  уловила  мой  тон?  Какая  легкость
понимания! Какое доверие к чужим!
     И я в тысячный раз жалела, что не схватила ее за поводок.


ПЕСЕНКА САВОЯРА

                                                            Посвящается В.К.

     Боюсь, что рассказ о Тишке, моем сурке, получится  невеселым.  Хотелось
бы написать о нем так, чтобы чтение доставляло одну радость - ведь  смотреть
на Тишку в самом деле удовольствие! Но  мой  сурок  принадлежит  не  мне.  Я
старалась не думать об этом -  почти  год  он  прожил  у  меня,  и  даже  на
несколько часов уходя из дому, я по нему  скучала.  И  он,  вероятно,  тоже.
Когда,  возвращаясь,  я  вставляла  ключ  в  дверь,  из  комнаты  раздавался
взволнованный, тонкий вскрик  -  с  лестницы  казалось,  будто  пронзительно
свистит птица. Не  снимая  пальто,  я  отпирала  клетку