з и разыскать его, как
внимание мое  привлек  чуть  шевелившийся куст  на  левом  скате  оврага.  Я
ошибался, когда думал, что только я увидел врага.
     С  противоположного ската,  осторожно высунувшись из-за ветвей,  Васька
Шмаков подавал мне рукой какие-то непонятные, но тревожные сигналы, указывая
на дно оврага.
     Сначала я  думал,  что он  приказывал мне спуститься вниз,  но,  следуя
взглядом по направлению его руки, я тихонько ахнул и поджал голову.
     По  густо  разросшемуся дну  оврага шел  белый солдат и  вел  в  поводу
лошадь.  То  ли он искал водопоя,  то ли это был один из дозорных флангового
разъезда,  охранявшего движение колонны,  но  это  был враг,  вклинившийся в
расположение вашей разведки.  Я  не  знал теперь,  что  мне делать.  Всадник
скрылся за  кустами.  Мне виден был только Васька.  Но Ваське,  очевидно,  с
противоположной стороны было видно еще что-то, скрытое от меня.
     Он  стоял  на  одном  колене,  упершись  прикладом в  землю,  и  держал
вытянутую в мою сторону руку,  предупреждая,  чтобы я не двигался, и в то же
время смотрел вниз, приготовившись прыгнуть.
     Топот,   раздавшийся  справа  от   меня,   заставил  меня   обернуться.
Кавалерийский отряд свернул на  проселочную дорогу и  взял рысь.  В  тот  же
момент Васька широко махнул мне  рукой  и  сильным прыжком прямо через кусты
кинулся вниз.  Я тоже. Скатившись на дно оврага, я рванулся вправо и увидел,
что  возле  одного из  кустов кубарем катаются два  сцепившихся человека.  В
одном из них я узнал Чубука,  в другом -  неприятельского солдата.  Не помню
даже,  как я очутился возле них.  Чубук был внизу, он держал за руки белого,
пытавшегося вытащить из кобуры револьвер.  Вместо того,  чтобы сшибить врага
ударом приклада,  я растерялся, бросил винтовку и потащил его за ноги, но он
был  тяжел и  отпихнул меня.  Я  упал навзничь и,  ухватившись за  его руку,
укусил ему  палец.  Белый  вскрикнул и  отдернул руку.  Вдруг кусты с  шумом
раздвинулись,  появился до  пояса мокрый Васька и  четким учебным приемом на
скаку сбил солдата прикладом.
     Откашливаясь и отплевываясь, Чубук поднялся с травы.
     - Васька,  -  хрипло и отрывисто сказал он и показал рукой на щипавшего
траву коня.
     - Ага,  -  ответил Васька и,  схватив тащившийся по земле повод, дернул
его к себе.
     - С собой,  -  так же быстро проговорил Чубук,  указывая на оглушенного
гайдамака.
     Васька понял его.
     - Вяжи руки!
     Чубук  поднял мою  винтовку,  двумя  взмахами штыка  перерезал ружейный
ремень и крепко стянул им локти еще не очнувшегося солдата.
     - Бери за ноги!  -  крикнул он мне.  -  Живее,  шкура!  - выругался он,
заметив мое замешательство.
     Перевалили пленника через  спину  лошади.  Васька вскочил в  седло,  не
сказав ни  слова,  стегнул коня нагайкой и  помчался назад по  неровному дну
оврага.
     - Сюда! - прохрипел мне багровый и потный Чубук, дергая меня за руку. -
Кати за мной!
     И, цепляясь за сучья, он полез наверх.
     - Стой, - сказал он, останавливаясь почти у края, - сиди!
     Только-только успели мы  притаиться за  кустами,  как  внизу показалось
сразу пятеро всадников.  Очевидно,  это  и  было  ядро  флангового разъезда.
Всадники остановились,  оглядываясь;  очевидно,  они искали своего товарища.
Громкие ругательства понеслись снизу.  Все  пятеро сорвали с  плеч карабины.
Один  соскочил с  коня и  поднял что-то.  Это  была шапка солдата,  впопыхах
оставленная нами на траве.  Кавалеристы тревожно заговорили,  и один из них,
по-видимому старший, протянул руку вперед.
     "Догонят Ваську,  -  подумал я,  - у него ноша тяжелая. Их пятеро, а он
один".
     - Бросай вниз бомбу!  -  услышал я короткое приказание и увидел,  как в
руке Чубука блеснуло что-то и полетело вниз.
     Тупой грохот ошеломил меня.
     - Бросай!  -  крикнул Чубук и  тотчас же рванул и  мою занесенную руку,
выхватил мою бомбу и, щелкнув предохранителем, швырнул ее вниз.
     - Дура!   -   рявкнул  он   мне,   совершенно  оглушенному  взрывами  и
ошарашенному быстрой сменой неожиданных опасностей.  -  Дура! Кольцо снял, а
предохранитель оставил!
     Мы  бежали по  свежевспаханному вязкому огороду.  Белые,  очевидно,  не
могли через кусты верхами вынестись по скату наверх и,  наверно,  выбирались
спешившись.  Мы  успели  добежать до  другого оврага,  завернули в  одно  из
ответвлений,  опять пробежали по полю,  затем попали в перелесок и ударились
напрямик в чащу. Далеко, где-то сзади, послышались выстрелы.
     - Не Ваську нагнали? - дрогнувшим, чужим голосом спросил я.
     - Нет,  -  ответил Чубук,  прислушиваясь,  -  это так...  после времени
досаду срывают.  Ну, понатужься, парень, прибавим еще ходу! Теперь мы им все
следы запутаем.
     Мы шли молча.  Мне казалось, что Чубук сердится и презирает меня за то,
что я,  испугавшись, выронил винтовку и по-мальчишески нелепо укусил солдата
за палец,  что у меня дрожали руки,  когда взваливали пленника на лошадь,  и
главное за то, что я растерялся и не сумел даже бросить бомбу. Еще стыднее и
горше становилось мне  при  мысли о  том,  как  Чубук расскажет обо  всем  в
отряде,  и  Сухарев  обязательно поучительно вставит:  "Говорил я  тебе,  не
связывайся с ним;  взял бы Симку,  а то нашел кого!" Слезы от обиды и злости
на себя, на свою трусость вот-вот готовы были политься иг глаз.
     Чубук остановился, вынул кисет с махоркой, и, пока он набивал трубку, я
заметил,  что  пальцы Чубука тоже чуть-чуть дрожат.  Он  закурил,  затянулся
несколько раз с такой жадностью, как будто бы пил холодную воду, потом сунул
кисет в карман, потрепал меня по плечу и сказал просто и задорно:
     - Что...  живы,  брат, остались? Ничего, Бориска, парень ты ничего. Как
это ты его за руку зубами тяпнул!  -  И Чубук добродушно засмеялся.  - Прямо
как чистый волчонок тяпнул.  Что ж, не все одной винтовкой - на войне, брат,
и зубы пригодиться могут!
     - А  бомбу...   -  виновато  пробормотал  я.  -  Как  же  это  я  ее  с
предохранителем хотел?
     - Бомбу?  -  улыбнулся Чубук. - Это, брат, не ты один, это почти каждый
непривыкший обязательно неладно кинет:  либо с  предохранителем,  либо вовсе
без капсюля.  Я,  когда сам молодой был, так же бросал. Ошалеешь, обалдеешь,
так тут не то что предохранитель,  а  и  кольцо-то сдернуть позабудешь.  Так
вроде бы как булыжником запустишь - и то ладно. Ну, пошли... Идти-то нам еще
далеко!
     Дальнейший путь до стоянки отряда прошел и легко и без устали.  На душе
было спокойно и торжественно, как после школьного экзамена... Никогда ничего
обидного больше Сухарев обо мне не скажет.

     Доскакавши  до   стоянки  отряда,   Васька  сдал  оглушенного  пленника
командиру.  К  рассвету белый очухался и  показал на  допросе,  что  полотно
железной дороги,  которое нам надо было пересекать,  охраняет бронепоезд, на
полустанке  стоит   немецкий   батальон,   а   в   Глуховке   расквартирован
белогвардейский отряд под командой капитана Жихарева.
     Яркая  зелень рощи  пахла распустившейся черемухой.  Отдохнувшие ребята
были бодры и казались даже беззаботными. Вернулся из разведки Федя Сырцов со
своими  развеселыми кавалеристами и  сообщил,  что  впереди никого нет  и  в
ближайшей деревеньке мужики  стоят  за  красных,  потому  что  третьего  дня
вернулся в  деревню бежавший в начале октября помещик и ходил с солдатами по
избам,  разыскивая добро из своего имения.  Всех,  у кого дома нашли барские
вещи,  секли на  площади перед церковью жестче,  чем в  крепостное время,  и
потому приходу красных крестьяне будут только рады.
     Напившись и  закусив шматком сала,  я  поднялся и направился туда,  где
возле пленника толпилась кучка красноармейцев.
     - Эгей!  -  приветливо крикнул мне встретившийся Васька Шмаков, вытирая
рукавом шинели лицо,  взмокшее после осушенного котелка кипятку. - Ты что же
это, брат, вчера-то, а?
     - Что вчера?
     - Да винтовку-то кинул.
     - А ты чего первый со ската прыгнул, а после меня на помощь прибежал? -
задорно огрызнулся я.
     - Я, брат, как сиганул - да прямо в болото, насилу ноги вытащил, оттого
и после.  А ловко мы все-таки...  Я как заслышал,  что сзади дернули бомбой,
ну,  думаю,  каюк вам с Чубуком.  Ей-богу,  так и думал -  каюк. Прискакал к
своим и говорю:  "Влопались наши,  должно, не выберутся". А сам про себя еще
подумал: "Вот, мол... не хотел мне сумку сменять, а теперь она белым задаром
достанется!" Хорошая у тебя сумка.  -  И он потрогал перекинутый через плечо
ремень плоской сумочки,  которую я захватил еще у убитого мною незнакомца. -
Ну и наплевать на твою сумку, если не хочешь сменять, - добавил он, - у меня
прошлый месяц еще почище была, только продал ее, а то подумаешь какой сумкой
зазнался! - И он презрительно шмыгнул носом.
     Я смотрел на Ваську и удивлялся:  такое у него было глуповатое курносое
лицо,  такие развихлястые движения,  что никак не похоже было на то, что это
он вчера с  такой ловкостью полз по кустам,  выслеживая белых,  и  с яростью
стегал непослушного коня, когда мчался с прихваченным к седлу пленником.
     Красноармейцы суетились,  заканчивая завтрак,  застегивали гимнастерки,
оборачивали портянками отдохнувшие ноги. Вскоре отряд должен был выступать.
     Я  был  уже  готов  к  походу и  поэтому пошел  к  опушке посмотреть на
распустившиеся кусты черемухи.
     Шаги,  раздавшиеся сбоку, привлекли мое внимание. Я увидел захваченного
гайдамака, позади него трех товарищей и Чубука.
     "Куда  это  они  идут?"  -  подумал я,  оглядывая хмурого растрепанного
пленника.
     - Стой! - скомандовал Чубук, и все остановились.
     Взглянув на белого и на Чубука, я понял, зачем сюда привели пленного; с
трудом отдирая ноги,  побежал в сторону и остановился, крепко ухватившись за
ствол молодой березки.
     Позади коротко и деловито прозвучал залп.
     - Мальчик, - сказал мне Чубук строго и в то же время с оттенком легкого
сожаления,  -  если ты думаешь,  что война -  это вроде игры али прогулки по
красивым местам, то лучше уходи обратно домой! Белый - это есть белый, и нет
между нами и ними никакой средней линии.  Они нас стреляют -  и мы их жалеть
не будем!
     Я поднял на него покрасневшие глаза и сказал ему тихо, но твердо:
     - Я не пойду домой,  Чубук, это просто от неожиданности. А я красный, я
сам ушел воевать... - Тут я запнулся и тихо, как бы извиняясь, добавил: - За
светлое царство социализма.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Мир между Россией и Германией был давно уже подписан,  но,  несмотря на
это, немцы не только наводнили своими войсками украинскую контрреволюционную
в  то время республику,  но вперлись и в Донбасс,  помогая белым формировать
отряды.  Огнем и дымом дышали буйные весенние ветры, метавшиеся над зелеными
полями.
     Наш отряд,  подобно десяткам других партизанских отрядов,  действовал в
тылу почти самостоятельно,  на  свой страх и  риск.  Днями скрывались мы  по
полям и оврагам или отдыхали,  раскинувшись у глухого хутора;  ночами делали
налеты  на  полустанки  с  небольшими  гарнизонами.   Выставляли  засады  на
проселочную  дорогу,  нападали  на  вражеские  обозы,  перехватывали военные
донесения и разгоняли немецких фуражиров.
     Но   та   поспешность,   с   которой  мы  убирались  прочь  от  крупных
неприятельских отрядов,  и постоянное стремление уклониться от открытого боя
казались мне  сначала постыдными.  На  самом деле прошло уже полтора месяца,
как  я  был в  отряде,  а  я  еще не  участвовал ни  в  одном настоящем бою.
Перестрелки были.  Набеги  на  сонных  или  отбившихся белых  были.  Сколько
проводов было перерезано, сколько телеграфных столбов спилено - и не счесть,
а боя настоящего еще не было.
     - На то мы и партизаны, - ничуть не смущаясь, заявил мне Чубук, когда я
высказал  свое  удивление по  поводу  такого  некрасивого,  на  мой  взгляд,
поведения отряда.  -  Тебе бы, милый, как на картине: выстроиться в колонну,
винтовки наперевес,  и попер.  Вот,  мол,  смотрите, какие мы храбрые! У нас
сколько пулеметов?  Один,  да и  к  тому всего три ленты.  А  вон у Жихарева
четыре "максима" да  два орудия.  Куды ж  ты  на  них попрешь?  Мы должны на
другом брать.  Мы,  партизаны,  как осы:  маленькие,  да колючие.  Налетели,
покусали да и прочь.  А храбрость такая,  чтоб для показа, она нам ни к чему
сейчас; это не храбрость выходит, а дурость!
     Многих ребят узнал я за это время. Ночами в караулах, вечером у костра,
в  полуденную ленивую  жару  под  вишнями  медовых  садов  много  услышал  я
рассказов о жизни своих товарищей.
     Всегда хмурый,  насупившийся Малыгин, с одним глазом - второй был выбит
взрывом в шахте, - рассказывал:
     - Про  жизнь свою  говорить мне  нечего.  Одним словом,  серьезная была
жизнь.  Жизнь у  меня за  все  последние двадцать годов на  три равные части
разделена была.  В  шесть утра встанешь.  Башка трещит от вчерашнего;  надел
шмотки,  получил лампу и ухнул в шахту.  Там,  знай свое,  забурил,  вставил
динамит и грохай.  Грохаешь,  грохаешь,  оглохнешь, отупеешь - и к стволу на
подъем.  Выкинет тебя наверх,  как черта, мокрого, черного. Это первая часть
моей  жизни.  А  потом идешь в  казенку,  взял  бутылку -  денег с  тебя  не
спрашивают:  контора заплатит. Потом в хозяйскую лавку; там показал бутылку,
и  выдают тебе оттуда без разговора два соленых огурца,  ситного и  селедку.
Это уж на бутылку такая порция полагалась! Закусывайте на здоровье - контора
вычтет. Вот тебе и вторая часть моей жизни. А третья - ляжешь спать и спишь.
Спал я крепко,  пуще водки любил я спать,  - за сны любил. Что такое сон, до
сего времени не понимаю.  И  с чего бы это такое странное привидеться может?
Вот,  например,  снится мне один раз,  что призывает меня штейгер и говорит:
"Ступай, Малыгин, в контору и получай расчет". - "За что же, - говорю я ему,
- господин штейгер, мне расчет?" - "А за то, говорит, тебе, Малыгин, расчет,
что замышляешь ты на директоровой дочке жениться".  -  "Что вы,  -  говорю я
ему,  -  господин штейгер,  слыханное ли это дело, чтобы шахтер-запальщик на
директоровой дочке женился?  Где же,  говорю,  мне на директоровой, когда за
меня и простая-то девка не каждая из-за выбитого глаза пойдет?"
     Тут смешалось все,  спуталось,  штейгер вдруг оказывается не штейгер, а
будто  жеребец директорский,  запряженный в  ихнюю коляску.  Выходит из  той
коляски сам  директор,  вежливо кланяется мне  и  говорит:  "Вот,  запальщик
Малыгин,  возьмите в жены мою дочку и приданого десять тысяч и штейгера,  то
есть жеребца,  с коляской". Обомлел я от радости, только было хотел подойти,
как ударит меня директор тростью,  да  еще,  да  еще,  а  штейгер ну топтать
копытами и ржать...  "Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. Вот чего захотел!" И бьет и бьет
копытами.  Так злобно бил,  что даже закричал я  во  сне на  всю казарму.  И
кто-то взаправду в бок меня двинул, чтобы не орал и людей ночью не тревожил.
     - Ну, уж и сон! - засмеялся Федя Сырцов. - Видно, просто пялил ты глаза
на  хозяйскую барышню,  вот и  приснилось.  Мне так всегда:  про что на ночь
думаю, то и снится. Вот сапог третьего дня не успел я с убитого немца снять.
Сапог хороший, шевровый, так каждую ночь он мне снится!
     - Сапог!..  Сам ты сапог,  -  рассердившись,  ответил Малыгин.  - Я ее,
дочку-то,  один раз за год до того и  видел всего.  Лежал я пьяный в канаве.
Идет она с  мамашей пешком возле огородов по  тропке,  а  лошади ихние рядом
идут. Мамаша - важная барыня... седая, подошла ко мне и спрашивает: "Как вам
не стыдно пить?  Где у  вас человеческий облик?  Вспомнили бы хоть бога".  -
"Извиняюсь, - говорю я, - облика действительно нет, оттого и пью".
     Сжалилась тогда надо  мною ихняя мамаша,  сует мне  в  руки гривенник и
наставляет:  "Посмотрите,  мужичок,  природа кругом  ликует,  солнце светит,
птички  поют,   я   вы  пьянствуете.   Пойдите  купите  себе  содовой  воды,
протрезвитесь".  Тут меня зло разобрало.  "Я,  -  говорю ей, - не мужичок, а
рабочий  с  ваших  шахт.  Природа пускай  ликует,  и  вы  ликуйте на  доброе
здоровье, а мне ликовать не с чего! Содовой же воды я в жизнь не пил, а если
хотите сделать доброе дело -  добавьте еще гривенник до полбутылки,  а  я за
нашу приятную встречу с благодарностью опохмелюсь".  -  "Хам,  - говорит мне
тогда благородная женщина,  -  хам! Завтра я скажу мужу, чтобы вас отсюда, с
рудников,  уволили". Сели они с дочкой в коляску и уехали. Вот только у меня
и  было с  ней разговору,  а  дочка вовсе,  пока мы  говорили,  отвернувшись
стояла, а ты говоришь, пялил!
     - Что ж  во  сне-то!  -  усмехнулся Федя Сырцов.  -  А  хотите,  я  вам
расскажу,  какой со мной и с одной графиней случай был? Ей-богу, из-за этого
случая я,  можно сказать,  и в революцию ударился.  Такой случай - ежели вам
рассказать, то и ушами захлопаете.
     Тут Федя тряхнул чубатой головой и зажмурил глаза, как кот, выбравшийся
из хозяйской кладовой.
     - Врать  будешь,  Федька?  -  подсаживаясь  поближе,  с  любопытством и
недоверием спросил Васька Шмаков.
     - Это уж твое дело,  хочешь -  верь,  хочешь -  нет,  документов я тебе
предъявлять не буду.
     Федя  потянулся,  покачал головой,  как  бы  раздумывая,  стоит ли  еще
рассказывать или нет, и, прищелкнув языком, начал решительно:
     - Было это три года тому назад.  А парень я - нечего говорить об этом -
красивый был,  лучше еще, чем сейчас. И такая судьба моя вышла, что пришлось
мне наняться в  подпаски при графской экономии.  А у графа нашего жена была,
звали ее Эмилия, и гувернантка Анна, то есть по-ихнему Жанет.
     Вот однажды сижу я возле стада у пруда и вижу,  идут обе,  зонтиками от
солнца загораживаются.  У графини белый зонтик, а у Жанет красный. А была та
Жанет похожа на сушеную тарань:  тощая,  очки на носу, и когда идет, бывало,
по  деревне,  то платком нос прикрывает,  чтобы,  значит,  от навозного духу
голова не заболела.  Надо вам сказать, что был у меня в стаде бык, настоящий
симментал -  порода такая,  огромный. Как увидел мой бык красный зонт да как
попер полным ходом на Жанет!  Я вскочил и во весь мах наперескок. Обе барыни
закричали.  Графиня в кусты, а Жанет некуда деваться, и она со страху в воду
сиганула.  Симментал до нее рвется,  а она,  дура,  нет, чтобы бросить зонт,
закрывается им  от  быка -  тоже нашла защиту!  -  и  визжит при этом что-то
по-немецки там  или по-французски -  кто ее  разберет.  Я  как ухну в  воду,
вырвал у  нее зонт да в  морду его симменталу.  Он разъярился -  за мной,  я
вплавь,  отплыл до середки и  бросил зонт,  а сам на другой берег и в кусты.
Тут пастухи набежали:  крик-гам,  быка загоняют, вытащили Жанет из тины, а с
ней на берегу обморок случился.
     Федька  тяжело  задышал,  как  будто  только  сейчас  спасся  от  быка,
прищелкнул языком,  плюнул и хотел было продолжать, но в это время с крыльца
хутора послышался окрик:
     - Федор... Сыр-цов! Иди до командира.
     - Сейчас,  -  отмахнулся недовольно Федя и,  улыбнувшись,  продолжал: -
Пока Жанет отходила,  подходит ко мне графиня Эмилия, белая, на глазах слезы
и в груди волнение.  "Юноша,  говорит,  кто ты?" - "А я, - говорю ей, - ваше
сиятельство,  подпасок,  зовут меня Федором,  а  фамилия моя Сырцов".  Тогда
вздохнула графиня и говорит мне: "Теодор, - это то есть, по-ихнему, Федор, -
Теодор, подойди сюда ко мне поближе".
     Что еще сказала Феде графиня и какое отношение имел этот случай к тому,
что он впоследствии ушел к  красным,  в  этот раз дослушать мне не пришлось,
потому что  рядом послышался звон  шпор  и  рассерженный Шебалов очутился за
спиной.
     - Федор,  - сурово спросил он, останавливаясь и облокачиваясь на палаш,
- ты слышал, что я тебя зову?
     - Слышал, - буркнул Федя, приподнимаясь. - Ну, что еще?
     - Как это "ну, что еще"? Должен ты идти, когда тебя командир требует?
     - Слушаю,  ваше благородие,  чего изволите?  - вместо ответа насмешливо
огрызнулся Федя.