вь:  тук-тук,  тук-тук,  и
мысль,  как неисправная граммофонная пластинка,  повторяла,  сбиваясь все на
одно и то же:  "Конец... конец... конец..." Потом, навертевшись до одури, от
какого-то неслышного толчка острие сознания попало в  нужную извилину мозга,
и мысли в бурной стремительности понеслись безудержной чередой.
     "Неужели никак нельзя спастись? И так нелепо попался! Может быть, можно
бежать?  Нет,  бежать нельзя.  Может быть,  на село нападут красные и успеют
отбить?  А если не нападут? Или нападут уже потом, когда будет поздно? Может
быть... Нет, ничего не может быть, ничего не выходит".
     Мимо окна погнали стадо.  Тесно сгрудившись,  колыхались овцы, блеяли и
позвякивали колокольцами козы,  щелкал бичом пастух. Маленький теленок бежал
подпрыгивая и смешно пытался на ходу ухватить вымя коровы.
     Эта  мирная  деревенская картина  заставила  еще  больше  почувствовать
тяжесть положения,  к  чувству страха  примешалась и  даже  подавила его  на
короткое время злая обида -  вот... утро такое... все живут. И овцы, и везде
жизнь как жизнь, а ты помирай!
     И,  как  это  часто  бывает,  из  хаоса  сумбурных  мыслей,  нелепых  и
невозможных планов выплыла одна необыкновенно простая и четкая мысль, именно
та самая,  которая,  казалось бы,  естественней всего и  прежде всего должна
была прийти на помощь.
     Я  так крепко освоился с положением красноармейца и бойца пролетарского
отряда, что позабыл совершенно о том, что моя принадлежность к красным вовсе
не  написана на моем лбу.  То,  что я  красный,  как бы подразумевалось само
собой  и  не  требовало никаких  доказательств,  и  доказывать или  отрицать
казалось мне вообще таким никчемным,  как объяснять постороннему, что волосы
мои белые,  а не черные, - объяснять в то время, когда всем и без объяснения
это отлично видно.
     "Постой,  - сказал я себе, радостно хватаясь за спасительную нить. - Ну
ладно...  я красный. Это я об этом знаю, а есть ли какие-нибудь признаки, по
которым могли бы узнать об этом они?"
     Поразмыслив немного, я пришел к окончательному убеждению, что признаков
таких  нет.  Красноармейских документов у  меня  не  было.  Серую солдатскую
папаху со  звездочкой я  потерял,  убегая от  кордона.  Тогда же бросил я  и
шинель. Разбитая винтовка валялась в лесу на траве, патронташ, перед тем как
идти  купаться,  я  оставил  в  шалаше.  Гимнастерка  у  меня  была  черная,
ученическая.  Возраст у меня был не солдатский. Что же еще остается? Ах, да!
Маленький маузер,  спрятанный на груди,  и еще что? Еще история о том, как я
попал  на  берег речки.  Но  маузер можно запихать под  печь,  а  историю...
историю можно и выдумать.
     Чтобы не  запутаться,  я  решил не усложнять обстоятельств выдумыванием
нового имени и  новой фамилии,  возраста и места рождения.  Я решил остаться
самим собой,  то есть Борисом Гориковым, учеником пятого класса Арзамасского
реального училища,  отправившимся с дядей (чтобы не сбиться, дядю настоящего
вспомнил) в город Харьков к тетке (адрес тетки остался у дяди).  По дороге я
отстал от дяди,  меня ссадили с  поезда за проезд без пропуска и  документов
(они у  дяди).  Тогда я решил пройти вдоль полотна,  чтобы сесть на поезд со
следующей станции.  Но тут красные кончились и начались белые. Если спросят,
чем жил,  пока шел,  скажу,  что подавали по деревням.  Если спросят,  зачем
направлялся в Харьков,  раз не знаю адреса тетки, скажу, что надеялся узнать
в  адресном столе.  Если  скажут:  "Какие же,  к  черту,  могут быть  сейчас
адресные столы?"  -  удивлюсь и скажу,  что могут,  потому уж на что Арзамас
худой город,  и  то там есть адресный стол.  Если спросят:  "Как же так дядя
надеялся пробраться из красной России в белый Харьков?" -  скажу, что дядя у
меня такой пройдоха,  что не только в Харьков, а хоть за границу проберется.
А  я  вот...  нет,  не  пройдоха,  не могу никак.  На этом месте нужно будет
заплакать.  Не особенно,  а  так,  чтобы печаль была видна.  Вот и все пока,
остальное будет видно на месте.
     Вынул маузер.  Хотел было сунуть его под печь,  но раздумал.  Даже если
отпустят,  отсюда его уже не вытащишь. Комната имела два окна: одно выходило
на  улицу,  другое  -  в  узенький  проулок,  по  которому пролегала тропка,
заросшая по  краям густой крапивой.  Тогда я  поднял с  пола обрывок бумаги,
завернул маузер и бросил небольшой сверток в самую гущу крапивы.  Только что
успел я  это  сделать,  как на  крыльце застучали.  Привели еще троих:  двух
мужиков,  скрывших лошадей при обходе за подводами,  и парнишку,  уж не знаю
зачем укравшего запасную возвратную пружину с двуколки у пулеметчика.
     Парнишка был  избит,  но  не  охал,  а  только тяжело дышал,  точно его
прогнали бегом.
     Между тем улица села оживилась.  Проходили солдаты, ржали кони, звякали
котелки возле походной кухни. Показались связисты, разматывающие на рогульки
телефонный провод.  Четко в ногу, под командой важного унтера прошел мимо не
то караул к разводу, не то застава к смене.
     Опять  щелкнул  замок,  просунулась  голова  солдата.  Остановившись  у
порога,  солдат вытащил из кармана смятую бумажку,  заглянул в нее и крикнул
громко:
     - Который тут Ваалд, что ли? Выходи.
     Я посмотрел на своих соседей, те на меня - никто не подымался.
     - Ваалд... Ну, кто тут?
     "Ваальд Юрий!"  -  ужаснулся я,  вспомнив про  бумаги,  которые нашел в
подкладке и  о  которых позабыл среди волнений последнего времени.  Выбора у
меня не было. Я встал и нетвердо направился к двери.
     "Ну да,  конечно,  -  понял я.  -  Они нашли бумаги и принимают меня за
того...  за убитого.  Он,  как это скверно!  Какой хороший и простой был мой
первый план и  как легко мне теперь сбиться и  запутаться.  А  отказаться от
бумаг нельзя.  Сразу же возникнет подозрение - где достал документы, зачем?"
Вылетела из головы вся тщательно придуманная история с  поездкой к  тете,  с
пройдохой-дядей...  Нужно что-то сообразить новое, но что сообразишь? Тут уж
придется, видно, на месте.
     Да...  а-а-ах,  какой же я дурень!  Ну,  ладно,  я Ваальд, меня ведут к
своим.  Наконец-то я  добрался,  должен быть веселым,  довольным,  а  я иду,
опустив голову, точно покойника провожаю".
     Выпрямился и попробовал улыбнуться.  Но как трудно иногда быть веселым,
как невольно, точно резиновые, сжимаются и вздрагивают насильно растянутые в
улыбку  губы!  С  крыльца штаба  спускался высокий пожилой офицер в  погонах
капитана,  рядом с ним,  с видом собаки, которой дали пинка, шагал староста.
Заметив меня,  староста остановился и развел руками:  извините,  мол, ошибка
вышла.
     Офицер  сказал старосте что-то  резкое,  и  тот,  подобострастно кивнув
головой, побежал вдоль улицы.
     - Здравствуй, военнопленный, - немного насмешливо, но совсем не сердито
сказал капитан.
     - Здравия желаю,  господин капитан!  -  ответил я так,  как учили нас в
реальном на уроках военной гимнастики.
     - Ступай,  -  отпустил офицер моего конвоира и подал мне руку. - Ты как
здесь?  -  спросил  он,  хитро  улыбаясь и  доставая папиросу.  -  Родину  и
отечество защищать?  Я  прочел письмо к  полковнику Коренькову,  но оно ни к
чему тебе теперь, потому что полковник уже месяц как убит.
     "И очень хорошо, что убит", - подумал я.
     - Пойдем ко мне.  Как же это ты,  братец,  не сказался старосте?  Вот и
пришлось тебе посидеть. Попал к своим, да сразу и в кутузку.
     - А я не знал,  кто он такой. Погонов у него нет, мужик мужиком. Думал,
что красный это.  Тут ведь, говорят, шатаются, - выдавил я из себя и в то же
время подумал,  что офицер, кажется, хороший, не очень наблюдательный, иначе
бы  он по моему неестественному виду сразу бы догадался,  что я  не тот,  за
кого он меня принимает.
     - Знавал я твоего отца, - сказал капитан. - Давненько только, в седьмом
году на  маневрах в  Озерках у  вас был.  Ты тогда еще совсем мальчуган был,
только смутное какое-то сходство осталось. А ты не помнишь меня?
     - Нет,  -  как бы  извиняясь,  ответил я,  -  не  помню.  Маневры помню
чуть-чуть, только тогда у нас много офицеров было.
     Если бы я не имел того "смутного сходства", о котором упоминал капитан,
и  если  бы  у  него  появилось хоть  маленькое подозрение,  он  двумя-тремя
вопросами об отце, о кадетском корпусе мог бы вконец угробить меня.
     Но  офицер  не  подозревал ничего.  То,  что  я  не  открылся старосте,
казалось  очень  правдоподобным,  а  воспитанники кадетских корпусов на  Дон
бежали тогда из России табунами.
     - Ты,  должно быть,  есть хочешь?  Пахомов!  -  крикнул он раздувавшему
самовар солдату. - Что у тебя приготовлено?
     - Куренок, ваше благородие. Самовар сейчас вскипит... да попадья квашню
вынула, лепешки скоро будут готовы.
     - Куренок! Что нам на двоих куренок? Ты давай еще чего-нибудь.
     - Смалец со шкварками можно,  ваше благородие, со вчерашними варениками
разогреть.
     - Давай вареники, давай куренка, да скоренько!
     Тут в соседней комнате заныл вызов телефонного аппарата.
     - Ваше благородие, ротмистр Шварц к телефону просит.
     Уверенным, спокойным баритоном капитан передавал распоряжения ротмистру
Шварцу.
     Когда  он  положил трубку,  кто-то  другой,  по-видимому также  офицер,
спросил у капитана:
     - Что Шварц знает нового об отряде Бегичева?
     - Пока ничего.  Заходили вчера двое красных на Кустаревскую усадьбу,  а
поймать  не  удалось.  Да!  Виктор  Ильич,  напишите в  донесении,  что,  по
агентурным сведениям Шварца,  отряд  Шебалова будет пытаться проскочить мимо
полковника Жихарева в  район завесы красных.  Нужно не дать им соединиться с
Бегичевым...   Ну-с,   молодой  человек,   пойдемте  завтракать.  Покушайте,
отдохните, а тогда будем решать, как и куда вас пристроить.
     Только что мы успели сесть за стол, денщик поставил плошку с дымящимися
варениками, куренка, который по размерам походил скорее на здорового петуха,
и  шипящую сковороду со  шкварками,  только что  успел я  протянуть руку  за
деревянной ложкой и подумать о том,  что судьба,  кажется,  благоприятствует
мне, как возле ворот послышался шум, говор и ругательства.
     - До вас,  ваше благородие,  -  сказал вернувшийся денщик,  -  красного
привели с винтовкой.  На Забелином лугу в шалаше поймали.  Пошли пулеметчики
сено покосить,  глянули,  а он в палатке спит, и винтовка рядом и бомба. Ну,
навалились и скрутили. Завести прикажете?
     - Пусть приведут...  Не сюда только. Пусть в соседней комнате подождут,
пока я позавтракаю.
     Опять затопали, застучали приклады.
     - Сюда! - крикнул за стеной кто-то. - Садись на лавку да шапку-то сыми,
не видишь - иконы.
     - Ты руки прежде раскрути, тогда гавкай!
     Вареник захолодел в моем полураскрытом рту и плюхнулся обратно в миску.
По голосу в пленном я узнал Чубука.
     - Что,  обжегся?  -  спросил капитан.  -  А ты не наваливайся очень-то.
Успеешь, наешься.
     Трудно себе  представитъ то  мучительно напряженное состояние,  которое
охватило меня.  Чтобы не внушать подозрения,  я должен был казаться бодрым и
спокойным.  Вареники  глиняными комьями  размазывались по  рту.  Требовалось
чисто физическое усилие для того,  чтобы протолкнуть кусок через сжимавшееся
горло.  Но капитан был уверен в том, что я сильно голоден, да и я сам еще до
завтрака сказал ему об этом.  И теперь я должен был через силу есть.  Тяжело
ворочая  одеревеневшими челюстями,  машинально нанизывая лоснящиеся от  жира
куски на вилку,  я  был подавлен и измят сознанием своей вины перед Чубуком.
Это я  виноват в  том,  что его захватили в  плен двое пулеметчиков.  Это я,
несмотря на его предупреждения,  самовольно ушел купаться.  Я виноват в том,
что  самого дорогого товарища,  самого любимого мной человека взяли сонным и
привели во вражеский штаб.
     - Э-э,  брат,  да ты,  я вижу,  совсем спишь,  -  как будто бы издалека
донесся до меня голос капитана.  -  Вилку с  вареником в  рот,  а  сам глаза
закрыл. Ляг поди на сено, отдохни. Пахомов, проводи!
     Я  встал и  направился к двери.  Теперь нужно было пройти через комнату
телефонистов, в которой сидел пленный Чубук.
     Это была тяжелая минута.
     Нужно  было,   чтобы  удивленный  Чубук  ни  одним  жестом,   ни  одним
восклицанием не выдал меня.  Нужно было дать понять, что я попытаюсь сделать
все возможное для того, чтобы спасти его.
     Чубук сидел, низко опустив голову. Я кашлянул. Чубук приподнял голову и
быстро откинулся назад.
     Но,  уже прежде чем коснуться спиной стены,  он пересилил себя,  смял и
заглушил  невольно  вырвавшийся возглас.  Как  бы  сдерживаясь от  кашля,  я
приложил палец к губам,  и по тому,  как Чубук быстро сощурил глаз и перевел
взгляд с  меня на шагавшего вслед за мной денщика,  я  догадался,  что Чубук
все-таки ничего не  понял и  считает меня также арестованным по  подозрению,
пытающимся оправдаться.  Его подбадривающий взгляд говорил мне:  "Ничего, не
бойся. Я тебя не выдам".
     Вся эта молчаливая сигнализация была такой короткой, что ее не заметили
ни денщик, ни конвоир. Покачиваясь, я вышел во двор.
     - Сюда  пожалуйте,   -   указал  мне  денщик  на   небольшой  сарайчик,
примыкавший к стене дома.  - Там сено снутри и одеяло. Дверцу только заприте
за собой, а то поросюки набегут.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Уткнувшись головой в кожаную подушку,  я притих. "Что же делать теперь?
Как спасти Чубука? Что должен сделать я для того, чтобы помочь ему бежать? Я
виноват,  я должен изворачиваться,  а я сижу, ем вареники, и Чубук должен за
меня расплачиваться".
     Но придумать ничего я не мог.
     Голова нагрелась,  щеки горели,  и понемногу лихорадочное, возбужденное
состояние овладело мной.  "А честно ли я  поступаю,  не должен ли я  пойти и
открыто заявить,  что я тоже красный,  что я товарищ Чубука и хочу разделить
его  участь?"  Мысль эта своей простотой и  величием ослепила меня.  "Ну да,
конечно,  -  шептал  я,  -  это  будет,  по  крайней мере,  искуплением моей
невольной ошибки".  Тут я  вспомнил давно еще прочитанный рассказ из  времен
Французской революции,  когда  отпущенный на  честное слово мальчик вернулся
под расстрел к вражескому офицеру.  "Ну да,  конечно,  - торопливо убеждал и
уговаривал себя я, - я встану сейчас, выйду и все скажу. Пусть видят тогда и
солдаты и  капитан,  как  могут  умирать красные.  И  когда меня  поставят к
стенке,  я  крикну:  "Да здравствует революция!" Нет...  не это.  Это всегда
кричат. Я крикну: "Проклятие палачам!" Нет, я скажу..."
     Все   больше  и   больше  упиваясь  сознанием  мрачной  торжественности
принятого решения, все более разжигая себя, я дошел до того состояния, когда
смысл поступков начинает терять свое настоящее значение.
     "Встаю и  выхожу.  -  Тут я приподнялся и сел на сено.  -  Так что же я
крикну?"
     На  этом  месте мысли завертелись яркой,  слепящей каруселью,  какие-то
нелепые, никчемные фразы вспыхивали и гасли в сознании, и, вместо того чтобы
придумать предсмертное слово,  уж не знаю почему я  вспомнил старого цыгана,
который играл на свадьбах в  Арзамасе на флейте.  Вспомнил и  многое другое,
никак не связанное с тем, о чем я пытался думать в ту туманную минуту.
     "Встаю..."  -  подумал я.  Но сено и  одеяло крепким,  вяжущим цементом
обволокли мои ноги.
     И тут я понял,  почему я не поднимаюсь.  Мне не хотелось подниматься, и
все эти раздумья о  последней фразе,  о  цыгане -  все было только поводом к
тому,  чтобы оттянуть решительный момент.  Что бы я ни говорил,  как бы я ни
возбуждал себя,  мне окончательно не хотелось идти открываться и становиться
к стенке.
     Сознавшись себе в этом,  я покорно лег опять на подушку и тихо заплакал
над  своим  ничтожеством,  сравнивая себя  с  великим  мальчиком из  далекой
Французской революции.
     Деревянная стена,  к  которой было  привалено сено,  глухо  вздрогнула.
Кто-то  изнутри задел ее  чем-то  твердым:  не  то  прикладом,  не  то углом
скамейки. За стеной слышались голоса.
     Проворной ящерицей я подполз вплотную,  приложил ухо к бревнам и тотчас
же поймал середину фразы капитана:
     - ...поэтому нечего чушь пороть.  Хуже себе сделаешь. Сколько пулеметов
в отряде?
     - Хуже уже некуда, а вилять мне нечего, - отвечал Чубук.
     - Пулеметов сколько, я спрашиваю?
     - Три... дна "максима", один кольт.
     "Нарочно говорит, - понял я. - У нас в отряде всего только один кольт".
     - Так. А коммунистов сколько?
     - Все коммунисты.
     - Так-таки и все? И ты коммунист?
     Молчание.
     - И ты коммунист? Тебя спрашиваю!
     - Да что зря спрашивать? Сам билет в руках держит, а спрашивает.
     - Мо-ол-чать!  Ты,  как я смотрю, кажется, идейный. Стой прямо, когда с
тобой офицер разговаривает. Это ты в усадьбе был?
     - Я.
     - С тобой еще кто?
     - Товарищ... Еврейчик один.
     - Жид? Куда он делся?
     - Убег куда-то... в другую сторону.
     - В какую сторону?
     - В противоположную.
     Что-то стукнуло, двинулась табуретка, и баритон протяжно заговорил:
     - Я  тебе  дам  "в  противоположную"!  Я  тебя  сейчас  самого пошлю  в
противоположную.
     - Чем бить,  распорядились бы лучше скорей,  да и  делу конец,  -  тише
прежнего донесся голос Чубука.  -  Наши бы,  если бы  вас,  ваше благородие,
поймали,  дали бы раза два в морду -  да и в расход. А вы, глядите-ка, всего
плетюгой исполосовали, а еще интеллигентный.
     - Что-о?..  Что  ты  сказал?  -  высоким,  срывающимся голосом закричал
капитан.
     - Я говорю, нечего человека зря валандать!
     Вмешался третий голос:
     - Господин... командир полка - к аппарату!
     Минут десять за  стеной молчали.  Потом с  крыльца уже послышался голос
денщика Пахомова:
     - Ординарец! Мусабеков!.. Ибрагишка!..
     - Ну-у? - донесся из малинника ленивый отклик.
     - И где ты, черт, делся? Седлай жеребца капитану.
     За стеной опять баритон:
     - Виктор Ильич! Я в штаб... Вернусь, вероятно, ночью. Позвоните Шварцу,
чтобы он срочно связался с Жихаревым.  Жихарев донес,  что отряды Бегичева и
Шебалова соединились возле Разлома.
     - А с этим что?
     - Этого...  этого можно расстрелять.  Или  нет -  держите его до  моего
возвращения.  Мы еще поговорим с  ним.  Пахомов!  -  повышая тон,  продолжал
капитан.  -  Лошадь готова?  Подай-ка  мне бинокль.  Да!  Когда этот мальчик
проснется, накормишь его. Мне обед оставлять не надо. Я там пообедаю.
     Мелькнули через щели черные папахи ординарцев.  Мягко захлопали по пыли
подковы.  Через ту же щель я  увидел,  как конвоиры повели Чубука к избе,  в
которой я сидел утром.
     "Капитан вернется поздно, - подумал я, - значит, в следующий раз Чубука
выведут для допроса ночью".
     Робкая надежда легким, прохладным дуновением освежила мою голову.
     Я здесь на свободе...  Никто меня ни в чем не подозревает, больше того:
я гость капитана.  Я могу беспрепятственно ходить, где хочу, и, когда начнет
темнеть,  я,  как бы прогуливаясь,  пойду по тропке, которая пролегает возле
окошка, выходящего на зады. Подниму маузер и суну его через решетку. Солдаты
придут ночью за  Чубуком.  Он  выйдет на крыльцо и,  пользуясь тем,  что они
будут считать его обезоруженным,  сможет убить и того и другого,  прежде чем
хоть один из  них  успеет вскинуть винтовку.  Ночи теперь темные:  два  шага
отскочил -  и  пропал.  Только бы  удалось просунуть маузер,  а  это сделать
нетрудно.  Избушка каменная, решетки крепкие, и поэтому часовой, не опасаясь
побега через окно, сидит у крыльца и сторожит дверь; только изредка подойдет
он к углу, посмотрит и опять отойдет.
     Я  вышел из  сарайчика.  Чтобы скрыть следы слез,  вылил себе на голову
полный ковш холодной воды.  Денщик подал мне кружку квасу и спросил, хочу ли
я обедать. От обеда я отказался, пошел на улицу и сел на завалинку.
     Решетчатое окошко,  за которым сидел Чубук,  черной дырой уставилось на
меня с противоположной стороны