оторого сидела Валентина,  растянул гармошку и  на весь двор заорал песню о
том, как одни черные очи "изгубили" одного хорошего молодца.
     Быстро вскочила тогда Валентина.  Гневно плюнула,  отошла от окна, меня
отдернула прочь и, скривя губы, пробормотала:
     - Тоже... певец! Пьянчужка. Я вот пожалуюсь на него управдому.
     Однако жаловаться управдому на  Микешкина было  бесполезно.  Во-первых,
жаловались на него уже сто раз.  Во-вторых,  пьяный он никого не задевал,  а
только вопил песни.  А  в-третьих,  в  нашем доме  жильцы часто без  разбора
валили  и  в  раковины и  в  уборные всякий мусор,  из-за  чего  было  много
скандалов.  А Микешкин всегда безропотно ходил,  чинил и чистил,  в то время
как всякий другой водопроводчик давно бы на его месте плюнул.
     "Любовь!  -  думал я.  - Но ведь любви и кругом нашего дома немало. Вот
напротив,  возле шахты метро,  стоят часовые, и у них, может быть, тоже есть
какая-нибудь красивая.  А вон в общежитии живут летчики,  и у них, наверное,
есть тоже.  Однако же от любви ихней винтовки не ржавеют, самолеты с неба не
падают, а все идет своим чередом, как надо".
     Оттого ли,  что я долго лежал и думал, оттого ли, что я объелся колбасы
и селедки,  у меня заболела голова и пересохли губы. И на этот раз я уже сам
обрадовался, когда звякнул звонок и ко мне ввалился Юрка.
     В одну минуту мы вылетели на улицу. Дальше все пошло колесом. В этот же
день  я   купил  у   монтера  Витьки  Чеснокова  за  семьдесят  пять  рублей
фотоаппарат.  И  в  этот же день к  вечеру на Пушкинской площади Юрка подвел
меня к  трем задумчивым молодцам,  которые терпеливо рассматривали рекламную
витрину кино.
     - Знакомься,  - сказал Юрка, подталкивая меня к мальчишкам. - Это Женя,
Петя и Володя,  из восемнадцатой школы.  Огонь-ребята и все,  как на подбор,
отличники.
     "Огонь-ребята" и "отличники" -  Женя,  Петя и Володя, - как по команде,
повернулись в  мою сторону,  внимательно оглядели меня,  и,  кажется,  я  им
чем-то не понравился.
     - Он парень хороший, - отрекомендовал меня Юрка. - Мы с ним заодно, как
братья. Отец в тюрьме, а мачеха на Кавказе.
     "Огонь-ребята" молча поклонились мне,  а  я  чуть  покраснел:  "Мог бы,
дурак, про отца помолчать, - хорош гусь, скажут товарищи".
     Однако новые  товарищи ничего не  сказали,  и,  посовещавшись,  мы  все
впятером пошли в кино.
     Вернувшись домой,  я узнал от дворника, дяди Николая, что опять заходил
вожатый Павел Барышев и крепко-накрепко наказывал, чтобы я завтра же зашел к
нему на квартиру, так как у него ко мне есть дело.
     Однако на следующий день к Барышеву я не зашел.
     Утром меня поджидал первый удар.
     Наскоро  позавтракав,  я  помчался с  фотоаппаратом покупать в  магазин
пластинки.  И там мне сказали, что хотя аппарат и исправный, но это не шесть
на  девять,  марка старая,  и  пластинок такого размера в  продаже нет и  не
бывает.
     Взбешенный,  я помчался разыскивать Юрку.  Но его ни у себя дома, ни во
дворе не было,  а попался он мне на глаза только к вечеру,  когда, усталый и
обессиленный от поисков и расспросов, я уже с трудом ворочал языком.
     - Экая беда!  -  пожалел меня Юрка.  -  Так-таки говорят,  что нет и не
бывает?
     - Так-таки нет и  не бывает!  -  с  отчаянием повторил я.  -  Да что ты
притворяешься, Юрка! Ты все и сам знал раньше.
     - Ну вот,  знал!  Что я,  фотограф,  что ли?  Кабы ты меня про аэроплан
спросил -  это  другое  дело:  фюзеляж,  пропеллер,  хвостовое управление...
Дернул ручку на себя - он вверх пошел, двинул вперед - он книзу. А фотографы
- это для меня не люди... а тьфу! То ли дело летчики!..
     - Юрка, - попросил я, - давай пойдем к Витьке Чеснокову, пусть он тогда
забирает аппарат, а деньги отдаст обратно!
     - Что ты! Что ты! - удивился Юрка. - Да у него и денег-то давно уж нет!
За  тридцатку он  вчера купил балалайку,  сколько-то отдал жене,  сколько-то
теще.  Ну, может быть, какая-нибудь пятерка осталась. Нет, брат, ты уж лучше
терпи.
     Горе мое  было так велико,  что я  едва удерживался от  того,  чтобы не
брякнуть фотоаппарат о камни. Юрка заметил это и надо мной сжалился.
     - Друг я тебе или нет? - воскликнул он, ударяя себя кепкой о колено.
     - Конечно,  нет...  то есть,  конечно, друг... И тогда... что мы делать
будем?
     - А коли друг, так пойдем со мной! Я тебя из беды выручу.
     Мы прошли с ним через два квартала в мастерскую,  в которой Юрка,  надо
думать,  бывал не  раз,  и  здесь,  едва глянув на  мой  (очевидно,  уже  им
знакомый) фотоаппарат,  мне сказали, что можно переделать на шесть и девять.
Цена - сорок рублей, задаток - десять.
     - Выкладывай,  - торжествующе сказал Юрка. - То-то вас, дураков, учи да
учи, а спасиба и не дождешься!
     - Юрка, - спросил я, - а где же я потом возьму остальную тридцатку?
     - Наберешь!  Наскребешь понемножку,  а  нет,  так  я  за  тебя  аппарат
выкуплю.  Себе возьму, а ты накопишь денег, мне отдашь, - он тогда, аппарат,
опять твой будет!
     С тяжелым сердцем заплатил я десять рублей и понуро побрел к дому.
     - Не скучай, - посоветовал мне на прощание Юрка. - Ты по вечерам садись
на шестой или на метро и кати чуть что в Сокольники - там мы гуляем весело.
     Дома в ящике для почты я нашел от Барышева записку. В ней он ругал меня
за  то,  что я  не  зашел,  и  наказывал,  чтобы я  немедленно сообщил адрес
Валентины  начальнику  подмосковного  пионерского  лагеря,  куда  они  хотят
позвать меня, чтобы я там побыл до Валентининого приезда.
     Я,  конечно, обрадовался, но... то не было чернил, то конверта, и адрес
я послал только дня через четыре.
     А тут беда пришла новая.
     Как там на счетах прикидывал Юрка:  кило да полкило -  это его дело, но
деньги, которых и так осталось мало, таяли с быстротой совсем непонятной.
     С утра начинал я экономить.  Пил жидкий чай, съедал только одну булочку
и  жадничал на каждом куске сахару.  Но зато к  обеду,  подгоняемый голодом,
накупал я наспех совсем не то,  что было надо.  Спешил, торопился, проливал,
портил.  Потом от страха,  что много истратил,  ел без аппетита,  и наконец,
злой,  полуголодный, махнув на все рукой, мчался покупать мороженое. А потом
в  тоске  слонялся без  дела,  ожидая наступления вечера,  чтобы умчаться на
метро в Сокольники.
     Странная образовалась вокруг меня компания.  Как мы  веселились?  Мы не
играли,  не  бегали,  не  танцевали.  Мы переходили от толпы к  толпе,  чуть
задевая прохожих,  чуть  толкая,  чуть подсмеиваясь.  И  всегда у  меня было
ощущение: то ли мы за кем-то следим, то ли мы что-то непонятное ищем.
     Вот "огонь-ребята" улыбнулись, переглянулись. Молчок, кивок, разошлись,
а вот и опять сошлись.  Был во всех их поступках и движениях непонятный ритм
и  смысл,  до которого я  тогда не доискивался.  А доискаться,  как теперь я
вижу, было совсем и не трудно.
     Иногда  к  нам  подходили взрослые.  Одного,  высокого,  с  крючковатым
облупленным носом,  я запомнил.  Отойдя в сторонку,  Юрка отвечал ему что-то
коротко,  быстро и  мял  руками свою  клетчатую кепку.  Возвращаясь к  нашей
компании,  он  вытер платком взмокший лоб,  из  чего я  заключил,  что этого
носатого даже сам Юрка побаивался.
     Я спросил у Юрки:
     - Кто это?
     - Это артист,  -  объяснил мне Юрка.  -  Он  двоюродный брат Шаляпина и
женат на дочери начальника милиции,  которая мне приходится теткой. Во время
пожара он потерял голос,  но ему выхлопотали пенсию,  чтобы он приходил сюда
пить нарзан и успокаивать свои нервы.
     Я  посмотрел на Юрку:  не смеется ли?  Но он смотрел мне в глаза прямо,
почти строго и совсем не смеялся.
     В тот же вечер,  попозже, меня угостили пивом. Стало весело. Я смеялся,
и  все  кругом  смеялись  тоже.  Подсел  носатый  человек  и  стал  со  мной
разговаривать.  Он расспрашивал меня про мою жизнь, про отца, про Валентину.
Что молол я ему - не помню. И как я попал домой - не помню тоже.
     Очнулся я  уже у себя в кровати.  Была ночь.  Свет от огромного фонаря,
что  стоял у  нас во  дворе,  против метростроевской шахты,  бил мне прямо в
глаза.  Пошатываясь, я встал, подошел к крану, напился, задернул штору, лег,
посадил к себе под одеяло котенка и закрыл глаза.
     И опять,  как когда-то раньше,  непонятная тревога впорхнула в комнату,
легко  зашуршала крыльями,  осторожно присела у  моего  изголовья и,  в  тон
маятнику от часов, стала меня баюкать:

                        Ай-ай!
                        Ти-ше!
                        Слы-шишь?
                        Ти-ше!

     А котенок урчал на моей груди:  мур... мур... иногда замолкая и, должно
быть, прислушиваясь к тому, как что-то скребется у меня на сердце.
     ...Денег у  меня оставалось всего двадцать рублей.  Я проклинал себя за
свою лень -  за  то,  что я  не  вовремя отправил в  лагерь кавказский адрес
Валентины,  и теперь, конечно, ее ответ придет еще не скоро. Как я буду жить
- этого я не знал. Но с сегодняшнего же дня я решил жить по-иному.
     С утра взялся я за уборку квартиры. Мыл посуду, выносил мусор, вычистил
и  вздумал  было  прогладить свою  рубаху,  но  сжег  воротник,  начадил  и,
откашливаясь и чертыхаясь, сунул утюг в печку.
     Днем  за  работой  я  крепился.   Но  вечером  меня  снова  потянуло  в
Сокольники.  Я  ходил по  пустым комнатам и  пел  песни.  Ложился,  вставал,
пробовал играть с  котенком и в страхе чувствовал,  что дома мне сегодня все
равно не усидеть.  Наконец я сдался. "Ладно, - подумал я, - но это будет уже
в последний раз".
     Точно кто-то  за мной гнался,  выскочил я  из дому и  добежал до метро.
Поезда только что прошли в обе стороны, и на платформах никого не было.
     Из  темных  тоннелей дул  прохладный ветерок.  Далеко  под  землей тихо
что-то гудело и постукивало. Красный глаз светофора глядел на меня не мигая,
тревожно.
     И опять я заколебался.

                         Ай-ай!
                         Ти-ше!
                         Слы-шишь?
                         Ти-ше!

     Вдруг пустынные платформы ожили,  зашумели. Внезапно возникли люди. Они
шли,  торопились.  Их было много,  но становилось все больше -  целые толпы,
сотни...  Отражаясь  на  блестящих мраморных стенах,  замелькали их  быстрые
тени, а под высокими светлыми куполами зашумело, загремело разноголосое эхо.
     И  тут я  понял,  что этот народ едет веселиться в  Парк культуры,  где
сегодня  открывается блестящий карнавал.  Тогда  я  обернулся,  перебежал на
другую  платформу и  вскочил  в  поезд,  который  шел  в  противоположную от
Сокольников сторону.
     Я  подошел к кассе.  Оказывается,  без масок в парк никого не впускали.
Сзади напирала очередь,  и раздумывать было некогда. Я заплатил два рубля за
маску, два за вход и, пройдя через контроль, смешался с веселой толпой.
     Бродил я  долго,  но  счастья мне не  было.  Музыка играла все громче и
громче.  Было еще светло,  и  с  берега пускали разноцветные дымовые ракеты.
Пахло водой,  смолой,  порохом и  цветами.  Какие-то монахи,  рыцари,  орлы,
стрекозы,  бабочки со смехом проносились мимо,  не задевая меня и со мной не
заговаривая.
     В  своей дешевенькой полумаске из пахнувшего клеем картона я  стоял под
деревом,  одинокий,  угрюмый,  и  уже  сожалел о  том,  что затесался в  это
веселое, шумливое сборище.
     Вдруг -  вся в  черном и в золотых звездах -  вылетела из-за сиреневого
куста девчонка.  Не заметив меня,  она быстро наклонилась, поправляя резинку
высокого чулка;  полумаска соскользнула ей  на губы.  И  сердце мое сжалось,
потому что это была Нина Половцева.
     Она обрадовалась, схватила меня за руки и заговорила:
     - Ах,  какое,  Сереженька,  горе!  Ты знаешь,  я потерялась. Где-то тут
сестра Зинаида,  подруги, мальчишки... Я подошла к киоску выпить воды. Вдруг
- трах!  бабах! - труба... пальба... Бегут какие-то солдаты - все в стороны,
все смешалось;  я туда, я сюда, а наших нет и нет... Ты почему один? Ты тоже
потерялся?
     - Нет,  я не потерялся, - мне никого не надо. Но ты не бойся, мы обыщем
весь парк,  и мы их найдем.  Постой,  -  помолчав немного,  попросил я, - не
надевай маску.  Дай-ка  я  на  тебя посмотрю,  ведь мы с  тобой давно уже не
виделись.
     Было, очевидно, в моем лице что-то такое, от чего Нина разом притихла и
смутилась.  Прекрасны были ее виноватые глаза, которые глядели на меня прямо
и открыто.
     Я крепко пожал ее руку, рассмеялся и потащил ее за собой.
     ...Мы  обшарили  почти  весь  сад.  Мы  взбирались на  цветущие  холмы,
спускались в  зеленые овраги,  бродили меж  густых деревьев и  натыкались на
старинные замки.  Не раз встречались на нашем пути веселые пастухи, отважные
охотники и мрачные разбойники.  Не раз попадались нам навстречу добрые звери
и злобные страшилы и чудовища.
     Маленький черный  дракон,  широко  оскалив зубастую пасть,  со  свистом
запустил мне еловой шишкой в спину.  Но, погрозив кулаком, я громко пообещал
набить ему морду,  и  с противным шипением он скрылся в кустах,  должно быть
выжидать появления другой, более трусливой жертвы.
     Но мы не нашли тех,  кого искали,  вероятно потому,  что волшебный дух,
который вселился в  меня в  этот вечер,  нарочно водил нас как раз не  туда,
куда было надо. И я об этом догадывался и тихонько над этим смеялся.
     Наконец мы устали, присели отдохнуть, и тут опечаленная Нина созналась,
что она хочет есть,  пить, а все деньги остались у старшей сестры Зинаиды. Я
счастливо улыбнулся и, позабыв все на свете, выхватил из кармана бумажник.
     - Деньги! А это что - не деньги?
     Мы ужинали, я покупал кофе, конфеты, печенье, мороженое.
     За  маленьким столиком под  кустом акации мы  шутили,  смеялись и  даже
осторожно вспоминали старину:  когда мы были так крепко дружны,  писали друг
другу письма и бегали однажды тайком в кино.
     - Сережа,  - с тревогой заметила Нина, - ты, я вижу, что-то очень много
тратишь.
     - Пустое, Нина! Я рад. Постой-ка, я куплю вот это...
     Отражая  бесчисленные огни,  сверкая и  вздрагивая,  подплыла к  нашему
столику огромная связка разноцветных шаров.  Я  выбрал Нине голубой,  себе -
красный,  и  мы  вышли  на  площадку.  Да  и  все  повскакали,  ожидая пуска
фейерверка.
     Крепко держась за руки,  мы шли по аллее. Легкие упругие шары болтались
и хлопали над головами.
     Вдруг свет  погас,  померкли луна и  звезды,  потому что  ударил залп и
тысяча стремительных ракет умчалась и затанцевала в небе.
     - Когда я буду большая,  -  задумчиво сказала Нина, - я тоже что-нибудь
такое сделаю.
     - Какое?
     - Не  знаю!  Может быть,  куда-нибудь полечу.  Или,  может быть,  будет
война.  Смотри,  Сережа,  огонь!  Ты будешь командиром батареи.  Ого!  Тогда
берегитесь... Смотри, Сережа! Огонь... огонь... и еще огонь!
     - Что ты  бормочешь,  глупая!  -  засмеялся я.  -  Ну  хорошо,  я  буду
командиром батареи, а потом я буду тяжело ранен...
     - Но ты же выздоровеешь, - уверенно подсказала Нина.
     - Ну хорошо, а потом?
     - А потом?  -  Нина улыбнулась. - А потом... потом... Посмотри, Сережа,
наши шары над головой запутались.
     Я вынул нож, обрезал концы бечевок и взял оба шара в руки.
     - Гляди,  Нина:  голубой шар -  это ты,  красный -  это я.  Раз, два...
полетели!..
     Шары вздрогнули и рванулись к огненному небу.
     - Не жалей, - сказал я, - им там хорошо будет. Смотри, Нина, ты летишь,
а я тебя догоняю. Вот догнал!
     - Но  ты  сейчас зацепишься за антенну!  Правей лети,  глупый,  правее!
Сережа! Почему это я лечу прямо, а ты все крутишься да крутишься?
     - Ничего не кручусь.  Это ты сама вертишься и  все куда-то от меня вбок
да вбок. Вот погоди, нарвешься на ракету и сгоришь. Ага, испугалась?!
     Небо еще раз ослепительно вспыхнуло,  и нам хорошо было видно,  как два
наших шарика дружно мчались в заоблачную высь...
     Ракеты погасли.  Стало темно.  Потом зажглись огни фонарей,  и  при  их
свете мы  увидали совсем неподалеку от  нас  сестру Нины  Зинаиду и  всю  их
компанию.
     Пора было расставаться.
     - Нина,  -  спросил я  медленно и обдумывая каждое слово,  -  можно,  я
изредка буду тебе звонить?
     - Звони!  -  сказала она.  - Дай карандаш, я запишу тебе наш телефон. У
нас теперь новый.
     Я дал.
     - Нина,  - спросил я, - а если подойдет к телефону твой отец и спросит,
кто звонит? То сказать как?
     - Так и скажи, что ты звонишь.
     Она подумала и уже твердо добавила:
     - Да,  да,  так и скажи!  Отец Валентину не любит,  но о тебе он всегда
спрашивает.
     Вот она попрощалась,  побежала к  сестре,  и,  по-видимому,  между ними
сейчас же вспыхнул спор:  кто от кого потерялся. Потом, обнявшись, они пошли
по аллее к выходу.  Сверкнули еще раз золотые звездочки на ее черном платье,
и она исчезла.
     ...Ей тогда было тринадцать -  четырнадцатый,  и  она училась в  шестом
классе двадцать четвертой школы.
     Ее отец, Платон Половцев, инженер, был старым другом моего отца.
     Когда отца арестовали,  он сначала не хотел этому верить. Звонил нам по
телефону и обнадеживал, что все это, наверное, ошибка.
     Когда  же  выяснилось,  что  никакой ошибки нет,  он  помрачнел,  снял,
говорят,  со своего стола фотографию,  где, опираясь на эфесы сабель, стояли
они с  отцом возле развалин какого-то польского замка,  и  что-то перестал к
нам звонить и  ходить с  Ниной в  гости.  Да,  он не любил Валентину.  И  он
осуждал отца. Я не сержусь на него. Он прямой, высокий с потертым орденом на
полувоенном френче.
     Слава его скромна и высока.
     Он  дорожил своим  честным именем,  которое пронес через нужду,  войны,
революцию...
     И на что ему была нужна дружба с ворами!

     Во дворе мне сказали,  что прачка приходила два раза.  Белье оставила у
дворника,  дяди  Николая,  а  за  деньгами (пятнадцать рублей) придет завтра
после обеда.
     Я хотел поставить чайник - керосину не было. Хлеба тоже, денег тоже. Но
мне  на  все  наплевать было  в  этот  вечер.  Я  бухнулся в  постель и,  не
раздеваясь, заснул крепко.
     Утром как будто кто-то подошел и сильно тряхнул мою кровать.  Я вскочил
- никого не  было.  Это  будила меня моя беда.  Нужно было где-то  доставать
денег.  Но  где?  Что я,  рабочий,  служащий или хотя бы  дворник,  как дядя
Николай,  который,  глядишь, тому дров наколол, тому ведро вынес, тому ковер
вытряхнул?..
     Однако,  зажмурив  глаза,  я  упорно  твердил  только  одно:  "Достать,
достать... все равно достать!"
     Надо было выкупить фотоаппарат,  продать его тут же  рядом в  скупочный
магазин, отдать деньги прачке, а на остаток начинать жить по-новому.
     Но где взять тридцать рублей на выкуп?
     И  сразу же:  "А что же такое,  если не деньги,  лежит в запертом ящике
письменного стола?"
     Конечно,  догадливая Валентина не  все  взяла  с  собой на  Кавказ,  а,
наверное,  часть оставила дома, для того чтобы осталось на первые расходы по
возвращении. Тогда будет все хорошо. Тогда я подберу ключ, возьму тридцатку,
выкуплю аппарат, продам его, отдам деньги прачке, тридцатку положу обратно в
ящик,  а на остаток буду жить скромно и тихо,  дожидаясь того времени, когда
меня заберут в лагерь.
     Ну, до чего же все просто и замечательно!
     Но  так  как,  конечно,  ничего замечательного в  том,  чтобы  лезть за
деньгами  в  чужой  ящик,   не  было,  то  остатки  совести,  которые  слабо
барахтались где-то  в  моем сердце,  подняли тихий шум и  вой.  Я  же грозно
прикрикнул на них и опрометью бросился к дворнику,  дяде Николаю,  доставать
напильник.
     - Зачем  тебе  напильник?   -   недоверчиво  спросил  дворник.   -  Все
хулиганство!   Вечор  тоже  мальчишка  из   шестнадцатой  квартиры  попросил
-отвертку,  а  сам,  чертяка,  чужой ящик для писем развинтил,  котенка туда
сунул,  да и заделал обратно. Жиличка пошла газеты вынимать, а котенок орет,
мяучит.   Газету  исцарапал  да  полтел