еграммы  изодрал  от  страха.  Насилу
разобрали.  Не  то  в  телеграмме "приезжай",  не  то  "не приезжай",  не то
"подожди езжать, сам приеду".
     - Мне,  дядя Николай, такими глупостями заниматься некогда, - сказал я.
- У меня радиоприемник сломался. Ну вот... там подточить надо.
     - То-то, глупостями не заниматься! Что это к нам во двор этот прощелыга
Юрка зачастил?  Ты,  парень,  смотри!  Тут  хорошего дела не  будет.  Возьми
напильник в ящике.  Да белье захвати.  Вон за шкапом узел.  Прачка в обед за
деньгами прийти обещалась. Отец-то ничего не пишет?
     - Пишет!  -  схватив напильник и взваливая на плечи узел,  ответил я. -
Он,  дядя Николай,  все что-то там взрывает...  грохает...  Я, дядя Николай,
расскажу потом, а сейчас некогда.
     Отовсюду,  где только мог, я собрал старые ключи и, отложив два, взялся
за дело.
     Работал я  долго и  упрямо.  Испортил один  ключ,  принялся за  второй.
Изредка только отрывался,  чтобы напиться из-под крана. Пот выступал на лбу,
пальцы были исцарапаны,  измазаны опилками и ржавчиной. Я прикладывал глаз к
замочной скважине,  ползал на  коленях,  освещал ее  огнем спички,  смазывал
замок из масленки от швейной машины,  но он упирался,  как заколдованный.  И
вдруг -  крак!  И  я почувствовал,  как ключ туго,  со скрежетом,  но все же
поворачивается.
     Я остановился перевести дух.  Отодвинул табуретку,  собрал и выбросил в
ведро мусор,  опилки,  сполоснул грязные,  замасленные руки  и  только тогда
вернулся к ящику.
     Дзинь!  Готово!  Выдернул  ящик,  приподнял газетную  бумагу  и  увидел
черный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг.
     Я  вынул его -  он был холодный,  будто только что с ледника.  На левой
половине его  рубчатой рукоятки небольшой кусочек  был  выщерблен.  Я  вынул
обойму; в ней было шесть патронов, седьмого недоставало.
     Я  положил браунинг на полотенце и стал перерывать ящик.  Никаких денег
там не было.
     Злоба  и  отчаяние  охватили меня  разом.  Полдня  я  старался,  бился,
потратил столько драгоценного времени -  и нашел совсем we то,  что мне было
надо.
     Я сунул браунинг на прежнее место, закрыл газетой и задвинул ящик.
     Новое  дело!  В  обратную сторону ключ  не  поворачивался,  и  замок не
закрывался.  Мало того! Вынуть ключ из скважины было теперь невозможно, и он
торчал,  бросаясь в  глаза  сразу же  от  дверей.  Я  вставил в  ушко  ключа
напильник и стал,  как рычагом,  надавливать.  Кажется,  поддается! Крак - и
ушко  сломалось;  теперь  еще  хуже!  Из  замочной  скважины  торчал  острый
безобразный обломок.
     В бешенстве ударил я каблуком по ящику, лег на кровать и заплакал.
     Вдруг знакомый протяжный вой  донесся из  глубины двора через форточку.
Это уныло кричал старьевщик.
     Я вскочил и распахнул окно. Во дворе, кроме маленьких ребятишек, никого
не было.  Молча поманил я рукой старьевщика, и, пока он отыскивал вход, пока
поднимался,  я  озирался по  сторонам,  прикидывал,  что  бы  это  такое ему
продать.
     Вон старые брюки.  Вон куртка - локоть порван. А если прибавить коньки?
До зимы долго.  Вон рубашка -  все равно рукава мне коротки. Футбольный мяч!
Наплевать...  теперь не до игры.  Я  свалил все в  одну кучу,  вытер слезы и
кинулся на звонок.
     Вошел старьевщик.  Цепкими руками он ловко перерыл всю кучу, равнодушно
откинул коньки.  Крючковатым пальцем для чего-то еще больше надорвал дыру на
локте куртки, высморкался и сказал:
     - Шесть рублей.
     Как  шесть рублей?  За  такую кучу всего шесть рублей,  когда мне  надо
тридцать?
     Я  попробовал было  торговаться.  Но  он  стоял молча и  только изредка
лениво повторял:
     - Шесть рублей. Цена хорошая.
     Тогда  я  притащил старые  валенки,  кухонные полотенца,  мешок  из-под
картошки,  отцовские сандалии,  наушники от радиоприемника и облезлую заячью
шапку.  Опять так же  быстро перебрал он вещи,  проткнул пальцем в  валенках
дыру, отодвинул наушники и сказал:
     - Пять рублей!
     Как  пять рублей?  За  такую кучу,  которая теперь заняла весь угол,  -
шесть да пять, всего одиннадцать?
     - Одиннадцать рублей!  - вскидывая сумку, сказал старьевщик. - Хочешь -
отдавай, нет - пойду дальше.
     - Постой!  -  с  испугом,  который не  укрылся от его маленьких жестких
глаз, сказал я. - Ты погоди, я сейчас еще...
     Я  пошел  в  соседнюю комнату.  Старье больше не  подвертывалось,  и  я
раскрыл платяной шкап.
     Сразу  же  на  глаза  мне  попалась  серо-коричневая  меховая  горжетка
Валентины. Что это был за мех, я не знал. Но я уже несколько раз слышал, что
она чем-то Валентине не нравится.
     Я  сдернул ее с крючка.  Она была пушистая,  легкая и под лучами солнца
чуть серебрилась.  Стараясь,  насколько возможно,  быть спокойным,  я  вынес
горжетку и небрежно бросил ее перед старьевщиком на стол.
     Стоп!  Теперь уже я подметил, как блеснули его рысьи глазки и как жадно
схватил он мех в руки!
     Теперь цену он  сказал не  сразу.  Он помял эту вещичку в  руках,  чуть
растянул ее, поднес близко к глазам и понюхал.
     - Семьдесят рублей, - тихо сказал он. - Больше не дам ни копейки.
     "Ого!  Семьдесят!" - испугался я, но так как отступать было уже поздно,
то, собравшись с духом, я сказал:
     - Как хочешь! Меньше чем за девяносто я не отдам.
     - Молодой иунуш,  - громко сказал тогда старьевщик, - я не спорю! Может
быть,  эта вещь и стоит девяносто рублей.  Надо даже думать,  что стоит.  Но
вещь эта не  твоя,  молодой иунуш,  и  как бы нам с  тобой за нее не попало.
Семьдесят рублей да одиннадцать -  восемьдесят один.  Получай деньги - и все
дело.
     - Как ты смеешь!  -  забормотал я. - Это мое. Это не твое дело. Это мне
подарили.
     - Я не спорю, - усмехнулся старьевщик. - Я не спорю. Может быть, и есть
такой порядок,  чтобы молодая девушка носила сапоги и шинель солдатский,  но
такой порядок, чтобы молодой иунуш носил дамские туфли и меховой горжетка, -
такой порядок нет и никогда не было.  Бери скорей,  иунуш,  деньги - и конец
делу.
     Я взял деньги.  Но конец делу не пришел.  Дела мои печальные только еще
начинались.

     На другой день я  записался в библиотеку и взял две книги.  Одна из них
была  о  мальчике-барабанщике.  Он  убежал от  своей злой бабки и  пристал к
революционным солдатам  французской армии,  которая  сражалась  одна  против
всего мира.
     Мальчика этого заподозрили в  измене.  С  тяжелым сердцем он скрылся из
отряда.  Тогда командир и  солдаты окончательно уверились в  том,  что он  -
вражеский лазутчик.
     Но странные дела начали твориться вокруг отряда.
     То однажды, под покровом ночи, когда часовые не видали даже конца штыка
на своих винтовках,  вдруг затрубил военный сигнал тревогу,  и  оказывается,
что враг подползал уже совсем близко.
     Толстый же  и  трусливый музыкант Мишо,  тот  самый,  который оклеветал
мальчика,  выполз после боя из  канавы и  сказал,  что это сигналил он.  Его
представили к награде.
     Но это была ложь.
     То  в  другой  раз,  когда  отряду  приходилось плохо,  на  оставленных
развалинах угрюмой башни,  к  которой не  мог  подобраться ни  один смельчак
доброволец,  вдруг взвился французский флаг,  и  на остатках зубчатой кровли
вспыхнул  огонь  сигнального фонаря.  Фонарь  раскачивался,  метался  справа
налево и,  как было условлено,  сигналил соседнему отряду,  взывая о помощи.
Помощь пришла.
     А проклятый музыкант Мишо,  который еще с утра случайно остался в замке
и все время валялся пьяный в подвале возле бочек с вином,  опять сказал, что
это сделал он, и его снова наградили и произвели в сержанты.
     Ярость и  негодование охватили меня  при  чтении этих  строк,  и  слезы
затуманили мне глаза.
     "Это я... то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил
свою родину,  опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни
подавал тревожные сигналы".
     Мне  нужно было с  кем-нибудь поделиться своим настроением.  Но  никого
возле меня не было,  и  только,  зажмурившись,  лежал и  мурлыкал на подушке
котенок.
     - Это я -  солдат-барабанщик! Я тоже и одинокий и заброшенный... Эй ты,
ленивый дурак!  Слышишь?  -  сказал  я  и  толкнул котенка кулаком в  теплый
пушистый живот.
     Оскорбленный котенок вскочил,  изогнулся и,  как мне показалось, злобно
посмотрел на меня своими круглыми зелеными глазами.
     - Мяу!  -  ответил он. - Ты врешь, ты не солдат-барабанщик. Барабанщики
не  лазят по  чужим ящикам и  не продают старьевщикам Валентининых горжеток.
Барабанщики бьют  в  круглый  барабан,  сначала  -  трим-тара-рам!  потом  -
трум-тара-рам! Барабанщики - смелые и добрые. Они до краев наливают блюдечко
теплым молоком и кидают в него шкурки от колбасы и куски мягкой булки. Ты же
забываешь налить даже холодной воды и швыряешь на пол только сухие корки.
     Он  спрыгнул  и,  опасаясь  мести,  поспешил  убраться  под  диван.  И,
вероятно,  сидел там долго, насторожившись и прислушиваясь: не полез ли я за
кочергой или за щеткой?
     Но я давно уже крепко спал.

     Утром,  выбегая за  хлебом,  я  увидел,  что дверь с  лестницы к  нам в
квартиру была приоткрыта.  И я вспомнил, что, зачитавшись на ночь, это я сам
забыл ее закрыть.
     А  так  как  голова моя  все  время  была  занята мыслью о  предстоящем
возвращении Валентины и о расплате за взломанный ящик,  за продажу вещей, то
этот пустяковый случай натолкнул меня на такой выход:
     "А  что,  если (не по ночам,  это страшно) днем уходить,  оставив дверь
незапертой?  Тогда,  вероятно,  придут настоящие воры,  кое-что  украдут,  и
заодно на них можно будет свалить и все остальные беды".
     За чаем я решил,  что замысел мой совсем не плох.  Но так как мне жалко
было,  чтобы воры забрали что-нибудь ценное, то я вытер досуха ванну, свалил
туда все белье, одежду, обувь, скатерть, занавески, так что в квартире стало
пусто,   как  во   время  уборки  перед  Первым  мая.   Утрамбовав  все  это
крепко-накрепко,   я  покрыл  ванну  газетами,   завалил  старыми  рогожами,
оставшимися из-под  мешков  с  известкой,  набросал  сверху  всякого  хлама:
сломанные санки,  палки от лыж, колесо от велосипеда. И так как ванная у нас
была без окон, то я поставил стул на стол и отвинтил с потолка электрическую
лампочку.
     "Теперь, - злорадно подумал я, - пусть приходят!"

     В течение трех дней я ни разу не запер квартиры на ключ.  Но - странное
дело - воры не приходили. И это было тем более непонятно, что у нас в доме с
утра до вечера только и было слышно:  щелк...  щелк!  Замок,  звонок,  опять
замок.
     Запирали дверь,  отлучаясь даже  на  минуту  к  парадному,  к  газетным
ящикам...  В страхе,  запыхавшись,  возвращались с полпути, чтобы проверить,
хорошо ли закрыто.
     Кроме дверных, навешивали замки наружные. Крючки, цепочки...
     А тут три дня стоит квартира незапертой и даже дверь чуть приоткрыта, а
ни один вор не сует туда своего носа!
     Нет! Неудачи валились на меня со всех сторон.

     Я  получил от Валентины открытку с требованием ответить,  все ли дома в
порядке и принесла ли белье прачка.
     И  даю  слово,  что  если бы  Валентина спросила меня,  нет ли  у  меня
какой-нибудь  беды,  не  скучаю  ли,  или  хотя  бы  прислала простую желтую
открытку,  а  не такую,  где скалы,  орлы,  море дразнили и напоминали мне о
красивой и  совсем не  похожей на мою жизнь,  и  если бы даже,  наконец,  на
протяжении коротенького письма ровно трижды она не  упомянула мне о  прачке,
как будто это было самое важное,  -  то  я  честно написал бы ей всю правду.
Потому что хотя приходилась она мне не матерью и даже теперь не мачехой,  но
была она  все  же  человек не  злой,  когда-то  баловала меня и  даже иногда
покрывала мои озорные проделки,  особенно когда я  помалкивал и  не  говорил
отцу, кто ей без него звонил по телефону.
     И  я  ответил ей  коротко,  что  жив,  здоров,  белье прачка принесла и
беспокоиться ей нечего.  Я отнес письмо и,  насвистывая, притопывая (то есть
семь, мол, бед - один ответ), поднимался к себе по лестнице.
     Котенок,  точно поджидая меня,  сидел на лестничной площадке. Дверь, по
обыкновению, была чуть приоткрыта. Но стоп! Легкий шум - как будто бы кто-то
звякнул стаканом о блюдце,  потом подвинул стул -  донесся до моего слуха. Я
быстро взлетел на пол-этажа выше.
     Вор был в нашей квартире!..
     Затаив дыхание, я насторожился. Прошла минута, другая, три, пять... Вор
что-то не торопился.  Я слышал его шаги,  когда несколько раз он проходил по
коридору близ двери. Слышал даже, как он высморкался и кашлянул.
     - Тим-там! Тра-ля-ля! Трум! Трум! - долетело до меня из-за двери.
     Было очень странно: вор напевал песню. Очевидно, это был бандит смелый,
опасный.  И я уже заколебался,  не лучше ли будет спуститься и крикнуть дяде
Николаю,  который поливал сейчас из шланга двор.  Но вот за дверьми,  должно
быть с кухни,  раздался какой-то глухой шум. Долго силился я понять, что это
такое.  Наконец понял: это шумел примус. Это уже не лезло ни в какие ворота!
Вор, очевидно, кипятил чайник и собирался у нас завтракать.
     Я спустился на площадку. Вдруг дверь широко распахнулась, и передо мной
оказался низкорослый толстый человек в сером костюме и желтых ботинках.
     - Друг мой, - спросил он, - ты из этой, пятнадцатой квартиры?
     - Да, - пробормотал я, - из этой.
     - Так  заходи,  сделай милость.  Я  тебя через окошко еще  полчаса тому
назад видел, а ты полез наверх и чего-то прячешься.
     - Но я не думал, я не знал, зачем вы тут... поете?
     - Понимаю!  - воскликнул толстяк. - Ты, вероятно, думал, что я жулик, и
терпеливо выжидал,  как развернется ход событий. Так знай же, что я не вор и
не разбойник, а родной брат Валентины, следовательно - твой дядя. А так как,
насколько мне  известно,  Валентина вышла замуж и  твоего отца бросила,  то,
следовательно, я твой бывший дядя. Это будет совершенно точно.
     - Она уехала с мужем на Кавказ, - ответил я, - и вернется не скоро.
     - Боги великие!  -  огорчился дядя.  -  Дорогая сестра уехала, так и не
дождавшись родного брата!  Но она, я надеюсь, предупредила тебя о том, что я
приеду?
     - Нет,  она не предупредила, - ответил я, виновато оглядывая ободранную
мной и неприглядную нашу квартиру.  -  Когда она уезжала,  она, должно быть,
растерялась, потому что разбила блюдце и в кастрюльку с кофе насыпала соли.
     - Узнаю,   узнаю  беспечное  созданье!  -  укоризненно  качнул  головой
толстяк.  -  Помню еще, как в далеком детстве она полила однажды кашу вместо
масла керосином.  Съела и  страдала,  крошка,  ужасно.  Но скажи,  друг мой,
почему это у  вас в квартире как-то не того?..  Сарай -  не сарай,  а как бы
апартаменты  уездного   мелитопольского  комиссара  после   веселого  налета
махновцев?
     - Это не после налета!  -  растерянно оправдывался я.  -  Это я сам все
посодрал и попрятал в ванную, чтобы не пришли и не обокрали воры.
     - Похвально!  -  одобрил дядя. - Но почему же, в таком случае, парадную
дверь ты оставляешь открытой?
     На  мое счастье,  в  кухне закипел чайник,  и  неприятный этот разговор
оборвался.

     Бывший мой  дядя  оказался человеком веселым,  энергичным.  За  чаем он
приказал мне разобрать мой склад в  ванной,  а  также сходить к  дворничихе,
чтобы она перечистила посуду, вымыла пол и привела квартиру в порядок.
     - Неприлично,  -  объяснил он.  -  Ко мне могут прийти люди, товарищи в
боях, друзья детства, - и вдруг такое безобразие!
     После  этого  он  спросил,   есть  ли  у   меня  деньги.   Похвалил  за
бережливость, дал на расходы тридцатку и ушел до вечера побродить по Москве,
которую, как он говорил, не видел уже лет десять.
     Я побежал к дворничихе и сказал ей насчет уборки.
     - Дядечка приехал! - похвалился я. - Добрый! Теперь мне будет весело.
     - И то лучше,  -  сказала дворничиха.  -  Виданное ли дело -  оставлять
квартиру на несмышленого ребенка!  Дите -  оно дите и есть.  Сейчас умное, а
отвернулся - смотришь, а оно еще совсем дурак.
     - Это которые маленькие - дураки, - обиделся я. - А я уже не маленький.
     - Э,  милый!  Бывает дурак маленький,  бывает и  большой.  Моему Ваське
шестнадцатый.  Раньше в таку пору женили,  а он достал железу,  набил серой,
хлопнул -  да  вот три недели в  больнице отлежал.  Хорошо еще,  только лицо
ковырнуло,  а глаза не вышибло.  Да что я тебе говорю: ты, чай, про это дело
лучше моего знаешь!
     Я  что-то промычал и  быстро исчез,  потому что в Васькином деле была и
моей вины доля.
     Ловко и охотно помогал я дворничихе убирать квартиру.  К вечеру стало у
нас чисто,  прохладно,  уютно.  Я постлал на стол новую скатерть с бахромой,
сбегал на угол,  купил за рубль букет полевых цветов и  поставил их в  синюю
вазу.
     Потом умылся,  надел чистую рубаху и,  чтобы скоротать до  прихода дяди
время, сел писать новое письмо Валентине.
     "Дорогая Валя!  - писал я. - К нам приехал твой брат. Он очень веселый,
хороший и мне сразу понравился.  Он рассказал мне, как ты в детстве нечаянно
полила кашу керосином.  Я не удивляюсь,  что ты ошиблась,  но непонятно, как
это ты ее съела? Или у тебя был насморк?.."
     Письмо  осталось неоконченным,  потому  что  позвонили и  я  кинулся  в
прихожую. Вошел дядя и с ним еще кто-то.
     - Зажги свет! Где выключатель? - командовал дядя. - Сюда, старик, сюда!
Не оступись...  Здесь ящик...  Дай-ка шляпу,  я сам повешу...  Сам, сам, для
друга все сам.  Прошу пожаловать!  Повернись-ка к  свету.  Ах,  годы!..  Ах,
невозвратные годы!.. Но ты еще крепок. Да, да! Ты не качай головой... Ты еще
пошумишь,  дуб...  Пошумишь!  Знакомься,  Сергей!  Это  друг моей молодости!
Ученый.  Старый партизан-чапаевец. Политкаторжанин. Много в жизни пострадал.
Но,  как видишь,  орел!..  Коршун!.. Экие глаза! Экие острые, проницательные
глаза! Огонь! Фонари! Прожекторы...
     Только теперь,  на свету,  я как следует разглядел дядиного знаменитого
товарища.  Если по правде сказать,  то могучий дуб он мне не напоминал. Орла
тоже. Это дядя в порыве добрых чувств перехватил, пожалуй, лишку.
     У  него  была  квадратная плешивая голова,  на  макушке лежал  толстый,
вероятно полученный в боях шрам. Лицо его было покорябано оспой, а опущенные
кончики толстых губ делали лицо его унылым и даже плаксивым.
     Он был одет в зеленую диагоналевую гимнастерку,  на которой поблескивал
орден Трудового Красного Знамени.
     Дядя оглядел прибранную квартиру, похвалил за расторопность, и тут взор
его упал на мое неоконченное письмо к Валентине.
     Он пододвинул письмо к себе и стал читать...
     Даже издали видно мне  было,  как неподдельное возмущение отразилось на
его  покрасневшем лице.  Сначала он  что-то  промычал,  потом  топнул ногой,
скомкал письмо и бросил его в пепельницу.
     - Позор!  -  тяжело дыша, сказал он, оборачиваясь к своему заслуженному
другу. - Смотри на него, старик Яков!
     И дядя резко ткнул пальцем в мою сторону, а я обмер.
     - Смотри,   Яков,   на  этого  человека  -   беспечного,  нерадивого  и
легкомысленного. Он пишет письмо к мачехе. Ну, пусть, наконец (от этого дело
не  меняется),  он  пишет  письмо  к  своей  бывшей мачехе.  Он  сообщает ей
радостную весть о приезде ее родного брата. И как же он ей об этом сообщает?
Он  пишет  слово "рассказ" через одно  "с"  и  перед словом "что" запятых не
ставит.  И это наша молодежь!  Наше светлое будущее!  За это ли (не говорю о
себе, а спрашиваю тебя, старик Яков!) боролся ты и страдал? Звенел кандалами
и взвивал чапаевскую саблю!  А когда было нужно,  то шел,  не содрогаясь, на
эшафот... Отвечай же! Скажи ему в глаза и прямо.
     Взволнованный,  дядя  устало опустился на  стул,  а  старик Яков сурово
покачал плешивой головой.
     Нет! Не за это он звенел кандалами, взвивал саблю и шел на эшафот. Нет,
не за это!
     - Брось  в  печку!  -  с  отвращением сказал  дядя,  пок