задумался.  Он был добр. И,
набравшись смелости, я сказал ему, что лучше, чем воровать чужие сумки, жить
бы  нам  спокойно вот  в  такой  хорошей комнате,  где  под  окном  орешник,
черемуха.  Дядя  работал бы,  я  бы  учился А  злобного старика Якова  пусть
заперли бы  санитары в  инвалидный дом.  И  пусть он сидел бы там,  отдыхал,
писал воспоминания о прежней своей боевой жизни, а в теперешние наши дела не
вмешивался.
     Дядя упал на кровать и расхохотался:
     - Ха-ха!  Хо-хо!  Старика  Якова  запереть в  инвалидный дом!  Юморист!
Гоголь!  Смирнов-Сокольский!  В  цирк его,  в  борцы!  Гладиатором на арену!
Музыка, туш! Рычат львы! Быки воют! А ты его в инвалидный!
     Тут дядя перестал смеяться.  Он подошел к окну, сломал веточку черемухи
и, постукивая ею по своим коротким ногам, начал мне что-то объяснять.
     Он объяснил мне, что вор не всегда есть вор, что я еще молод, многого в
жизни не понимаю и судить старших не должен.  Он спрашивал меня,  читал ли я
Чарлза Дарвина,  Шекспира,  Лермонтова и Демьяна Бедного.  И когда у меня от
всех его вопросов голова пошла кругом, и уж не помню, с чем-то я соглашался,
чему-то поддакивал, то он оборвал разговор и спустился в сад.
     Я  же,  хотя толком ничего и не понял,  остался при том убеждении,  что
если даже дядя мой и жулик,  то жулик он совсем необыкновенный. Обыкновенные
жулики  воруют  без  раздумья  о  Чарлзе  Дарвине,  о  Шекспире и  о  музыке
Бетховена.  Они тянут все,  что попадет под руку,  и чем больше,  тем лучше.
Потом,  как я видел в кино, они делят деньги, устраивают пирушку, пьют водку
и  танцуют с  девчонками танец "Елки-палки,  лес густой",  как в  "Путевке в
жизнь", или "Танго смерти", как в картине "Шумит ночной Марсель".
     Дядя  же  мой  не  пьянствовал,   не  танцевал.   Пил  молоко  и  любил
простоквашу.

     Дядя ушел в город. В раздумье бродил я по комнатам. На стене в коридоре
висел пыльный телефон. Очевидно, с тех пор как уехал детский сад, звонили по
нему не часто.  Заглянул я в чулан -  там стояло изъеденное молью,  облезлое
чучело рыжего медвежонка.  Слазил по  крутой лесенке на чердак,  но там была
такая духота и пылища, что я поспешно спустился вниз.
     Вечерело.  Я  вышел в  сад.  В глухом уголку,  за разваленной беседкой,
лежал в крапиве мраморный столб. Я разглядел на его мутной поверхности такую
надпись:

ЗДЕСЬ ПОГРЕБЕН
                       ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ СТАТСКИЙ
                          СОВЕТНИК И КАВАЛЕР
                       ИОГАНН ГЕНРИХОВИЧ ШТОКК.

     Тут же в крапиве валялся разбитый ящик и рассохшаяся бочка.
     Было тепло,  тихо, крепко пахло резедой и настурциями. Где-то далеко на
Днепре загудел пароход.
     Когда гудит пароход,  я теряюсь. Как за поручни, хочется схватиться мне
за что попало:  за ствол дерева,  за спинку скамейки, за подоконник. Гулкое,
многоголосое эхо его всегда торжественно и печально.
     И где бы,  в каком бы далеком и прекрасном краю человек ни был,  всегда
ему  хочется плыть  куда-то  еще  дальше,  встречать новые берега,  города и
людей. Конечно, если только человек этот не такой тип, как злобный Яков, вся
жизнь которого,  вероятно,  только в том и заключается,  чтобы охать, ахать,
представляться больным и тянуть у доверчивых пассажиров их вещи.
     Но вот я насторожился.  В саду, за вишнями, кто-то пел. Да и не один, а
двое.  Мужской голос -  ровный,  приглушенный и женский - резковатый, как бы
надтреснутый, но очень приятный.
     Тихонько продвинулся я  вдоль аллеи.  Это были старуха и  ее  бородатый
сын.  Они сидели на скамейке рядом,  прямые,  неподвижные, и глядя на закат,
тихо пели:  "Цветы бездумные,  цветы осенние,  о  чем вы шепчетесь в  пустом
саду?.."
     Я  был удивлен.  Я  еще никогда не слыхал,  чтобы такие древние старухи
пели.  Правда, жила у нас во дворе дворникова бабка, так и она, когда качала
их горластого Гошку,  тоже пела:  "Ай, люли, ай, люли! Волки телку увели", -
но разве же это песня?
     - Дитя! - позвала вдруг кого-то старуха.
     Я обернулся, но никого не увидел.
     - Дитя, подойди сюда! - опять позвала старуха.
     Я снова оглянулся - нет никого.
     - Тут никого нет,  - смущенно сказал я, высовываясь из-за куста. - Оно,
должно быть, куда-нибудь убежало.
     - Кто оно? Глупый мальчик! Это я тебя зову.
     Я подошел.
     - Пойди и посмотри, не коптит ли на кухне керосинка.
     - Хорошо, - согласился я, - только я не знаю, где у вас кухня.
     - Как ты не знаешь,  где у нас кухня? - строго спросила старуха. - Да я
тебя, мерзавца, из дому выгоню... на мороз, в степь... в поле!
     Я ахнул и в страхе попятился, потому что старуха уже потянулась к своей
лакированной палке, по-видимому, собираясь меня ударить.
     - Мама,  успокойтесь,  - раздраженно сказал ее сын. - Это же не Степан,
не  Акимка.  Это  младший сын  покойного генерала Рутенберга,  и  он  пришел
поздравить вас со днем ангела.
     Трудно сказать,  когда я больше испугался:  тогда ли, когда меня хотели
ударить, или когда я вдруг оказался сыном покойного генерала.
     Вскрикнув,  шарахнулся я  прочь и  помчался к  дому.  Взбежав по шаткой
лесенке, я захлопнул на крючок дверь и дрожащими руками стал зажигать лампу.
И  только что я  снял стекло,  как услышал шаги.  По лестнице за мной кто-то
шел...
     Крючок был  изогнутый,  слабенький,  и  его  легко  можно было  открыть
снаружи,  просунув  карандаш  или  даже  палец.  Я  метнулся  на  терраску и
перекинул ногу через перила.
     В дверь постучались.
     - Эй, там, Сергей! - услышал я знакомый голос. - Ты спишь, что ли?
     Это был дядя.
     Торопливо рассказал я дяде про свои страхи.
     Дядя удивился.
     - Кроткая старуха, - сказал он, - осенняя астра! Цветок бездумный. Она,
конечно,  немного не в себе.  Преклонные годы, тяжелая биография... Но ты ее
испугался напрасно.
     - Да, дядя, но она хотела меня треснуть палкой.
     - Фантазия!  - усмехнулся дядя. - Игра молодого воображения. Впрочем...
все потемки!  Возможно,  что и треснула бы. Вот колбаса, сыр, булки. Ты есть
хочешь?
     За  ужином дядя объяснил мне,  что  когда-то  весь этот дом принадлежал
старухе,  а  теперь ее  сын работает здесь,  при детском доме,  сторожем,  а
иногда играет на трубе в каком-то оркестре.
     Мы легли спать рано.  Окно было распахнуто,  и  сквозь листву орешника,
как крупные звезды,  проглядывали огни города. Мы лежали долго молча. Но вот
дядя загремел в темноте спичками и закурил.
     - Дядя,  - спросил я, - отчего эта старуха называла вас днем и добрым и
благородным? Это она тоже о дури? Или что-нибудь тут на самом деле?
     - Когда-то,  в  восемнадцатом,  буйные солдаты хотели спустить ее  вниз
головой с моста, - ответил дядя. - А я был молод, великодушен и вступился.
     - Да,  дядя.  Но  если она была кроткая или,  как вы  говорите,  цветок
бездумный, то за что же?
     - Там,  на войне, не разбирают. Кроме того, она тогда была не кроткая и
не бездумная. Спи, друг мой.
     - Дядя,  -  задумчиво спросил я, - а отчего же, когда вы вступились, то
солдаты послушались, а не спустили и вас вниз головой с моста?
     - Я бы им,  подлецам, спустил! За мной было шесть всадников, да в руках
у меня граната! Лежи спокойно, ты мне уже надоел.
     - Дядя,  - помолчав немного, не вытерпел я, - а какие это были солдаты?
Белые?
     - Лежи,  болтун! - оборвал меня дядя. - Военные были солдаты: две руки,
две ноги,  одна голова и  винтовка-трехлинейка с пятью патронами.  А если ты
еще будешь ко мне приставать, то я тебя выставлю в соседнюю комнату.
     ...Мои  пытливые расспросы,  очевидно,  встревожили дядю.  Через  день,
когда мы гуляли над Днепром,  он спросил меня, хочу ли я вообще возвращаться
домой.
     Я  задумался.  Нет,  этого я  не  хотел.  После всего,  что  случилось,
Валентинин муж,  вероятно,  уговорит ее,  чтобы меня  отдали в  какую-нибудь
исправительную колонию.  Но и оставаться с дядей,  который все время от меня
что-то скрывал и прятал, мне было не по себе.
     И  дядя,  очевидно,  меня понял.  Он  сказал мне,  что так как я  ему с
первого же  раза  понравился,  то,  если я  не  хочу возвращаться домой,  он
отвезет меня в Одессу и отдаст в мичманскую школу.
     Я  никогда не  слыхал о  такой школе.  Тогда он объяснил мне,  что есть
такая школа,  куда принимают мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати.  Там же,
при школе,  они живут,  учатся,  потом плавают на  кораблях сначала простыми
матросами, а потом, кто умен, может дослужиться и до моряка-капитана.
     Я  вспомнил  вчерашний  пароходный гудок,  и  сердце  мое  болезненно и
радостно сжалось.  "За что? - думал я. - И для чего же вот этот непонятный и
даже какой-то  подозрительный человек заботится обо мне и  хочет сделать для
меня такое хорошее дело?"
     - А вы? - тихо опросил я. - Вы тоже будете жить в Одессе?
     - Нет,  -  ответил дядя. - Разве я тебе не говорил, что я живу в городе
Вятке, заведую отделом народного образования и занимаюсь научной работой?
     "Не беда!  -  подумал я.  -  Ну и пускай в Вятке. Так, может быть, даже
лучше.  А то вдруг приехал бы в Одессу ненавистный старик Яков,  - вот тебе,
глядишь, и пропала опять вся научная работа!"
     Щеки мои горели,  и я был взволнован. "Проживу один, - думал я. - Начну
все заново.  Буду учиться. Буду стараться. Буду лазить по мачтам. Смотреть в
бинокль.  Вырасту скоро. Надену черную форменку... Вот я стою на капитанском
мостике.  Дзинь,  дзинь!  Тихий ход вперед! Вот она, стоит на берегу и машет
мне платком...  Нина! Прощай, Нина, прощай! Уплываем в Индию. Смело поведу я
корабль через бури,  через туманы,  мимо жарких тропиков.  Все увижу,  все -
приеду, тебе расскажу и с чужих берегов привезу подарок".
     И так замечтался я, что не заметил, как встал со скамьи, куда-то сходил
и опять вернулся мой дядя.
     - Но пока тебе будет скучно,  -  сказал дядя.  -  Несколько дней я буду
занят.  И,  чтобы ты мне не мешал, давай познакомимся с кем-нибудь из ребят.
Будешь тогда всюду бегать, играть. Посмотри, экое кругом веселье!
     Ребят  на  площадке было  много.  Они  лазили  по  лестницам и  шестам,
кувыркались и прыгали на пружинных сетках, толпились около стрелкового тира,
бегали,  баловались и,  конечно,  задирали девчонок, которые здесь, впрочем,
спуску и сами не давали.
     - С кем же мне,  дядя, познакомиться? - растерянно оглядываясь, спросил
я. - Народу кругом такая уйма.
     - А мы поищем - и найдем! - ответил дядя и потащил меня за собой.
     Он  вывел меня  к  краю площадки.  Здесь было тихо,  под  липами стояли
рабочие столики и торчала будочка с материалом и инструментами.
     Тут  дядя  показал  мне  на  хрупкого  белокурого  мальчика,   который,
поглядывая на какой-то чертеж, выстругивал ножом тонкие белые планочки.
     - Ну вот,  хотя бы с этим,  -  подтолкнул меня дядя.  -  Мальчик, сразу
видно, неглупый, симпатичный.
     - Дохловатый какой-то,  -  поморщился я. - Лучше бы, дядя, с кем-нибудь
из тех, что у сетки скачут.
     - Экое дело,  скачут!  Козел тоже скачет,  да что толку?  А  то мальчик
машину какую-то строит. Из такого скакуна клоун выйдет. А из этого, глядишь,
Эдисон какой-нибудь... изобретатель. Да ты про Эдисона слыхал ли?
     - Слыхал, - буркнул я. - Это который телефон выдумал.
     - Ну, вот и пойди, пойди, познакомься, а я тут в тени газету почитаю.
     Белокурый мальчик  с  большими серыми  глазами оставил на  столике свои
чертежи,  планки и  пошел к  будке.  Пока он что-то там спрашивал,  я  сел к
столику.  Он вернулся,  держа в руках карандаш и циркуль. Он не рассердился,
увидев, что я рассматриваю и трогаю его работу, и только тихо сказал:
     - Ты, пожалуйста, не сломай планку, она очень тонкая.
     - Нет, - усмехнулся я, - не сломаю. Это ты что мастеришь? Трактор?
     - О, что ты! - удивленно ответил мальчик. - Разве ты не видишь, что это
модель ветряного двигателя? Это работа тонкая.
     - "Тонкая"!  "Тонкая"! - позабывая дядины наставления, передразнил я. -
Ты  бы  лучше  шел  на  сетку кверх ногами прыгать,  а  то  все  равно потом
выкрасить да выбросить.
     Мальчик  поднял  на  меня  задумчивые серые  глаза.  Грубость моя  его,
очевидно, удивила, и он подыскивал слова, как мне ответить.
     - Послушай,  -  тихо сказал он.  - Я тебя к себе не звал. Не правда ли?
Если тебе нравится прыгать на сетке,  пойди и прыгай.  -  Он замолчал,  сел,
взял циркуль и,  взглянув на мое покрасневшее лицо,  добавил: - Я тоже люблю
лазить и прыгать,  но с тех пор, как я в прошлом году выбросился с парашютом
из горящего самолета, прыгать мне уже нельзя.
     Он вздохнул и улыбнулся.
     Краска все  гуще и  гуще заливала мне щеки,  как будто я  лицом попал в
крапиву.
     - Извини, - сказал я. - Это я дурак... Может быть, тебе помочь? Мне все
равно делать нечего.
     Теперь смутился сероглазый мальчик.
     - Почему же дурак?  -  запинаясь,  возразил он.  -  Зачем это? Ну, если
хочешь, возьми этот квадрат, попроси в будке дрель и просверли, где отмечены
дырочки. Постой, они тебе так не дадут! У тебя ученический билет не с собой?
Ну, тогда возьми мой. - И он протянул мне затрепанную красную книжечку.
     Я заглянул в билет. Его звали Славой, фамилия - Грачковский. Он был мне
ровесник.
     Мы дружно мастерили двигатель,  когда к нам подошел дядя и протянул две
плитки мороженого.
     - Мы познакомились,  -  объяснил я. - Его зовут Славой. И он прыгнул из
горящего самолета на парашюте.
     - Чаще меня зовут Славка,  - поправил мальчик. - А с парашютом это я не
сам прыгнул -  меня отец выкинул.  Я  же  только дернул за кольцо,  попал на
крышу водопроводной башни и, уже свалившись оттуда, сломал себе ногу.
     - Но она ходит?
     - Ходить-то  ходит,  да  нельзя пока быстро бегать.  -  Он посмотрел на
дядю,  улыбнулся и спросил: - Это вы вчера стреляли в тире и поправили меня,
чтобы я не сваливал набок мушку? Ой, вы хорошо стреляете!
     - Старый  стрелок-пехотинец,  -  скромно  ответил  дядя.  -  Стрелял  в
германскую, стрелял и в гражданскую.
     "Эге,  стрелок-пехотинец!  -  покосился я на дядю.  -  Так ты уже давно
Славку приметил! А я-то думал, что мы его в товарищи выбрали случайно!"
     Вскоре  мы  со  Славкой  расстались и  уговорились назавтра встретиться
здесь же.
     - Вот  человек!   -  похвалил  дядя  Славку.  -  Это  тебе  не  то  что
какой-нибудь молодец,  который только и умеет к мачехе...  в ящик...  Ну, да
ладно,  ладно!  Ты с самолета попробуй прыгни,  тогда и хорохорься.  А то не
скажи ему ни слова. Динамит! Порох!.. Вспышка голубого магния! Ты давай-ка с
ним покрепче познакомься...  Домой к нему зайди... Посмотришь, как он живет,
чем в жизни занят,  кто таковы его родители...  Эх,  - вздохнул дядя, - кабы
нам да такую молодость!  А то что?..  Пролетела,  просвистела!  Тяжкий труд,
черствый хлеб,  свист ремня,  вздохи,  мечты и слезы...  Нет,  нет! Ты с ним
обязательно познакомься;  он скромен,  благороден, и я с удовольствием пожал
его молодую руку.
     Дядя проводил меня только до церковной ограды.
     - Вот,  -  сказал он,  - спустишься по тропе на откос, а там через дыру
забора -  и ты в саду,  дома.  Днем да без вещей здесь куда ближе. А я приду
попозже.
     Посвистывая, осторожно спускался я по крутому склону. Добравшись уже до
разваленной беседки,  я  услышал шум и  увидел,  как во дворике промелькнуло
лицо старухи. Волосы ее были растрепаны, и она что-то кричала.
     Тотчас же вслед за ней из кухни с топором в руке выбежал ее престарелый
сын; лицо у него было мокрое и красное.
     - Послушай!  -  запыхавшись и протягивая мне топор,  крикнул он.  -  Не
можешь ли ты отрубить ей голову?
     - Нет,  нет,  не могу!  -  завопил я, отскакивая на сажень в сторону. -
Я... я кричать буду!
     - Но она же,  дурак,  курица!  - гневно гаркнул на меня бородатый. - Мы
насилу ее поймали, и у меня дрожат руки.
     - Нет,  нет!  - еще не оправившись от испуга, бормотал я. - И курице не
могу... Никому не могу... Вы погодите... Вот придет дядя, он все может.
     Я  пробрался к  себе  и  лег  на  кровать.  Было  теперь неловко,  и  я
чувствовал себя глупым. Чтобы отвлечься, я развернул и стал читать газету.
     Прочел передовицу.  В Испании воевали, в Китае воевали. Тонули корабли,
гибли под  бомбами города.  А  кто топил и  кто бросал бомбы,  от  этого все
отказывались.
     Потом стал читать происшествия. Здесь все было куда как понятней.
     Вот автобус налетел на трамвай -  стекла выбиты,  жертв нет. "Не зевай,
шофер, счастливо еще отделался!"
     Вот шестилетний мальчишка свалился с  моста в  воду,  и сразу же за ним
бросились  трое:   его  мать,  милиционер  и  старик,  торговавший  с  лотка
папиросами.  Подлетела лодка и  подобрала всех  четверых.  "Молодцы люди!  А
мальчишке дома надо бы задать деру".
     А  вот объявление:  какой-то  дяденька продает велосипед,  он  же купит
заграничную шляпу. "Глупо! Я бы никогда не продал. Черта ли толку в шляпе да
без велосипеда?" А вот,  стоп!.. Я сжал и подвинул к глазам газету. А вот...
ищут  меня...  "Разыскивается мальчик  четырнадцати  лет,  Сергей  Щербачов.
Брюнет.  На виске возле левого глаза родинка.  Сообщить:  Москва,  телефон Г
0-48-64".
     "Так,  так!  Значит,  вернулась Валентина. Телефон не наш, не домашний,
значит, ищет милиция".
     Трясущейся рукой я подвинул дорожное дядино зеркальце.
     Долго и тупо глядел. "Да, да, вон он и я. Вот брюнет. Вот родинка".
     "Разыскивается..."  Слово это звучало тихо и приглушенно.  Но смысл его
был грозен и опасен.
     Вот они скользят по проводам,  телеграммы: "Ищите! Ищите!.. Задержите!"
Вот они стоят перед начальником,  спокойные, сдержанные агенты милиции. "Да,
- говорят они,  -  товарищ начальник! Мы найдем гражданина Сергея Щербачова,
четырнадцати лет,  брюнета,  с  родинкой,  -  того,  что  выламывает ящики и
продает старьевщикам чужие вещи,  Он,  вероятно, живет в каком-нибудь городе
со  своим подозрительным дядей,  например в  Киеве,  и  мечтает безнаказанно
поступить в  мичманскую школу,  чтобы плавать на советских кораблях в разные
страны.  Этот лживый барабанщик,  которого давно уже  вычеркнули из  списков
четвертого отряда,  вероятно,  будет плакать и оправдываться,  что все вышло
как-то нечаянно.  Но вы ему не верьте, потому что не только он сам такой, но
его отец осужден тоже".
     Я швырнул зеркало и газету.  Да!  Все именно так,  и оправдываться было
нечем.

     Ни возвращаться домой,  ни попадать в  исправительный дом я  не хотел Я
упрямо хотел теперь в мичманскую школу. И я решил бороться за свое счастье.
     Насухо вытер я глаза и вышел на улицу.
     Постовые милиционеры,  дворники с бляхами, прохожие с газетой - все мне
теперь казались подозрительными и опасными.
     Я  зашел в  аптеку и,  не зная точно,  что мне нужно,  долго толкался у
прилавка, до тех пор, пока покупатели не стали опасливо поглядывать на меня,
придерживая рукой карманы, и продавец грубо не спросил, что мне надо.
     Я попросил тюбик хлородонта и поспешно вышел.
     Потом я очутился возле парикмахерской. Зашел.
     - Подкоротить?  Под машинку? Под бокс? Под бобрик? - равнодушно спросил
парикмахер.
     - Нет, - сказал я. - Бритвой снимайте наголо.
     Пряди темных волос тихо падали на  белую простыню.  Вот он показался на
голове,  узкий шрам.  Это когда-то я  разбился на динамовском катке.  Играла
музыка. Катались с Ниной. Было шумно, морозно, весело...
     Уши  теперь торчали,  и  голова стала круглой.  На  лице резче выступил
загар.
     Вышел, выдавил из тюбика немного зубной пасты, смазал на виске родинку.
Брови на солнце выцвели: попробуй-ка разбери теперь, брюнет или рыжий.
     Сверкали на улице фонари.  Пахло теплым асфальтом,  табаком,  цветами и
водой.
     "Никто теперь меня не узнает и не поймает,  -  думал я.  -  Отдаст меня
дядя в мичманскую школу,  а сам уедет в Вятку... Ну и пусть! Буду жить один,
буду ст