встревожился дядя. - У меня, кажется, никакой
коробочки...  Ах,  цветок бездумный и безмозглый!  - спохватился дядя. - Это
она у меня мыльный порошок для бритья вытянула. А я-то искал, искал, перерыл
всю комнату!  Глупа, глупа! Я, конечно, понимаю: повороты судьбы, преклонные
годы... Но ты когда увидишь ее у нас в комнате, то гони в шею.
     - Нет,  дядя,  - отказался я. - Я ее не буду гнать в шею. Я ее и сам-то
боюсь.  То она меня зовет Антипкой,  то Степкой,  а чуть что -  замахивается
палкой.  Вы  лучше ей  сами скажите.  Да  вон она возле клумбы цветы нюхает!
Хотите, я вам ее сейчас кликну?
     - Постой! Постой! - остановил меня дядя. - Я лучше потом... Надоело! Ты
теперь расскажи, что ты у Славки делал.
     Я  рассказал дяде,  как  провел время  у  Славки,  как  он  подарил мне
сигналиста, и пожалел, что через три дня Славку отец увезет к матери.
     Дядя вдруг разволновался. Он встал, обнял меня и погладил по голове.
     - Ты хороший мальчик,  -  похвалил меня дядя. - С первой же минуты, как
только я  тебя увидел,  я  сразу понял:  "Вот хороший,  умный мальчик.  И  я
постараюсь сделать из него настоящего человека".  Ге! Теперь я вижу, что я в
тебе не  ошибся.  Да,  не ошибся.  Скоро уже мы поедем в  Одессу.  Начальник
мичманской школы -  мой друг.  Помощник по  учебной части -  тоже.  Там тебе
будет хорошо.  Да,  хорошо.  Конечно,  многое... то есть, гм... кое-что тебе
кажется сейчас не совсем понятным, но все, что я делаю, это только во имя...
и  вообще  для  блага...   Помнишь,   как  у  Некрасова:  "Вырастешь,  Саша,
узнаешь..."
     - Дядя, - задумчиво спросил я, - а вы не изобретатель?
     - Тсс...  -  приложив палец к губам и хитро подмигнув мне, тихо ответил
дядя. - Об этом пока не будем... ни слова!
     Дядя стал ласков и добр.  Он дал мне пятнадцать рублей,  чтобы я их, на
что хочу,  истратил.  Похлопал по правому плечу,  потом по левому,  легонько
ткнул кулаком в бок и, сославшись на неотложные дела, тотчас же ушел.

     Прошло три дня.  Со Славкой повидаться мне так и не удалось - в парк он
больше не приходил.
     Бегая днем по городу, я остановился у витрины писчебумажного магазина и
долго стоял перед большой географической картой.
     Вот она и Одесса!  Рядом города -  Херсон, Николаев, Тирасполь, слева -
захваченная румынами страна Бессарабия,  справа - цветущий и знойный Крым, а
внизу,  далеко -  до Кавказа,  до Турции,  до Болгарии -  раскинулось Черное
море...

                        ...И волны бушуют вдали...
                        Товарищ, мы едем далеко,
                        Далеко от здешней земли.

     Нетерпение жгло меня и мучило.
     Я заскочил в лавку и купил компас.
     Кто  его знает,  когда еще он  должен был мне пригодиться.  Но  когда в
руках компас -  тогда все  моря,  океаны,  бухты,  проливы,  заливы,  гавани
получают свою форму-очертания.
     Вышел и остановился у витрины опять.
     А  вот  он  и  север!  Кольский полуостров.  Белое море.  Угрюмое море,
холодное,  ледяное.  Где-то тут, на канале, работает мой отец. Последний раз
он писал откуда-то из Сороки.
     Сорока...  Сорока!  Вот  она и  Сорока.  Вообще-то  отец писал помалу и
редко.  Но последний раз он прислал длинное письмо, из которого я, по правде
сказать,  мало что понял.  И  если бы  я  не  знал,  что отец мой работает в
лагерях,  где вином не торгуют, то я бы подумал, что писал он письмо немного
выпивши.
     Во-первых,  письмо это было не грустное,  не виноватое, как прежде, а с
первых же строк он выругал меня за "хвосты" по математике.
     Во-вторых,  он  писал,  что  каким-то  взрывом ему оторвало полпальца и
ушибло голову, причем писал он об этом таким тоном, как будто бы там был бой
и есть после этого чем похвалиться.
     В-третьих,  совсем неожиданно он как бы убеждал меня,  что жизнь еще не
прошла и  что я  не  должен считать его ни за дурака,  ни за человека совсем
пропащего.
     И  это  меня тогда удивило,  потому что я  был не  слепой и  никогда не
думал, что жизнь уже прошла. А если уж и думал, то скорей так: что жизнь еще
только начинается.  Кроме того,  никогда не  считал я  отца за  дурака и  за
пропащего.  Наоборот я считал его и умным и хорошим, но только если бы он не
растрачивал для  Валентины казенных денег,  то  было бы,  конечно,  куда как
лучше!
     И  я  решил,  что,  как только поступлю в  мичманскую школу,  тотчас же
напишу отцу. А что это будет так - я верил сейчас крепко.
     Задумавшись и  улыбаясь,  стоял я  у блестящей витрины и вдруг услышал,
что кто-то меня зовет:
     - Мальчик, пойди-ка сюда!
     Я  обернулся.  Почти рядом,  на углу,  возле рычага,  который управляет
огнями светофора,  стоял милиционер и рукой в белой перчатке подзывал меня к
себе.
     "Г 0-48-64!"  -  вздрогнул я.  И вздрогнул болезненно резко,  как будто
кто-то из прохожих приложил горячий окурок к моей открытой шее.
     Первым движением моим была попытка бежать.  Но  подошвы как бы влипли в
горячий асфальт,  и,  зашатавшись,  я  ухватился за  блестящие поручни перед
витриной магазина.
     "Нет, - с ужасом подумал я, - бежать поздно! Вот она и расплата!"
     - Мальчик! - повторил милиционер. - Что же ты стал? Подходи быстрее.
     Тогда медленно и прямо, глядя ему в глаза, я подошел.
     - Да, - сказал я голосом, в котором звучало глубокое человеческое горе.
- Да! Я вас слушаю!..
     - Мальчик,  -  сказал милиционер, мгновенно перекидывая рычаг с желтого
огня на зеленый,  -  будь добр перейди улицу и нажми у ворот кнопку звонка к
дворнику. Мне надо на минутку отлучиться, а я не могу.
     Он повторил это еще раз, и только тогда я его понял.
     Я не помню,  как перешел улицу,  надавил кнопку и тихо пошел было своей
дорогой,  но  почувствовал,  что  идти не  могу,  и  круто свернул в  первую
попавшуюся подворотню.
     Крупные слезы катились по моим горячим щекам,  горло вздрагивало,  и  я
крепко держался за водосточную трубу.
     - Так будь же  все проклято!  -  гневно вскричал я  и  ударил носком по
серой каменной стене. - Будь ты проклята, - бормотал я, - такая жизнь, когда
человек должен всего бояться,  как  кролик,  как  заяц,  как серая трусливая
мышь!  Я не хочу так!  Я хочу жить, как живут все. Как живет Славка, который
может спокойно надавливать на все кнопки,  отвечать на все вопросы и глядеть
людям в глаза прямо и открыто,  а не шарахаться и чуть не падать на землю от
каждого их неожиданного слова или движения.
     Так стоял я,  вздрагивая; слезы катились, падали на осыпанные известкой
сандалии, и мне становилось легче.
     Кто-то тронул меня за руку.
     - Мальчик, - участливо спросила меня молодая незнакомая женщина, - ты о
чем плачешь? Тебя обидели?
     - Нет, - вытирая слезы, ответил я, - я сам себя обидел.
     Она улыбнулась и взяла меня за руку:
     - Но  разве может человек сам  себя обидеть?  Ты,  может быть,  ушибся,
разбился?
     Я замотал головой,  сквозь слезы улыбнулся, пожал ей руку и выскочил на
улицу.
     Кто  его  знает  почему,   мне  казалось,  что  счастье  мое  было  уже
недалеко...

     И  в этот день я был крепок.  Меня не разбило громом,  и я не упал,  не
закричал и не заплакал от горя, когда, спустившись по откосу, я пролез через
дыру забора и увидал у нас в саду проклятого старика Якова.
     Он сидел спиной ко мне, и они о чем-то оживленно разговаривали с дядей.
Надо было собраться с мыслями.
     Я  скользнул за  кусты  и  боком,  боком,  вокруг холма  с  развалинами
беседки, вышел к крылечку и прокрался наверх.
     Вот  я  и  у  себя  в  комнате.  Схватил графин,  глотнул из  горлышка.
Поперхнулся.   Зажав  полотенцем  рот,   тихонько  откашлялся.   Осмотрелся.
Очевидно,  старик Яков  появился здесь  совсем еще  недавно.  Полотенце было
сырое -  не просохло.  На подоконнике валялся только один окурок,  а  старик
Яков,  когда не притворялся больным, курил без перерыва. На кровати валялась
дядина кепка и мятая газета.  Вот и все!  Нет, не все. Из-под подушки торчал
кончик портфеля.  Я  глянул в окно.  Через листву черемухи я видел,  что оба
друга все еще разговаривают. Я открыл портфель.
     Салфетка,  рубашка,  два  галстука,  помазок,  бритва,  красные мужские
подвязки.  Картонная коробочка из-под кофе.  Внутри что-то брякает. Раскрыл:
орден  Трудового Знамени,  орден Красной Звезды,  значок МОПР,  значок члена
Крым-ЦИК, иголка, катушка ниток, пузырек с валерьяновыми каплями. Еще носки,
носки... А это?
     И я осторожно вытащил из уголка портфеля черный браунинг.
     Тихий вопль вырвался у  меня из  груди.  Это  был  как  раз  тот  самый
браунинг,  который принадлежал мужу  Валентины и  лежал  во  взломанном мною
ящике. Ну да!.. Вот она, выщербленная рукоятка. Выдвинул обойму. Так и есть:
шесть патронов и одного нет.
     Я положил браунинг в портфель, закрыл, застегнул и сунул под подушку.
     "Что же делать?  А что делается сейчас дома?  Плевать там,  конечно, на
сломанный  замок,  на  проданную горжетку!  Горько  и  плохо,  должно  быть,
пришлось молодому Валентининому мужу.  Могут выругать и простить человека за
потерянный документ. Без лишних слов вычтут потерянные деньги. Но никогда не
простят и не забудут человеку,  что он не смог сберечь боевое оружие! Оно не
продается и  не покупается.  Его нельзя сработать поддельным,  как документ,
или даже фальшивым, как деньги. Оно всегда суровое, грозное и настоящее".
     Кошкой отпрыгнул я  к  террасе и бесшумно повернул ключ,  потому что по
лестнице кто-то  поднимался.  Но  это был не  Яков и  не дядя -  они все еще
сидели в саду.
     Я присел на корточки и приложил глаз к замочной скважине.
     Вошла старуха.
     Лицо ее показалось мне что-то чересчур веселым и румяным.  В одной руке
она  держала букет цветов,  в  другой -  свою лакированную палку.  Цветы она
поставила  в  стакан  с  водой.  Потом  взяла  с  тумбочки  дядино  зеркало.
Посмотрела в  него,  улыбнулась.  Потом,  очевидно,  что-то ей в  зеркале не
понравилось.  Она высунула язык, плюнула. Подумала. Сняла со стены полотенце
и плевок с пола вытерла.  "Ах ты,  старая карга!  -  рассердился я. - А я-то
этим полотенцем лицо вытираю!"
     Потом  старуха  примерила белую  кепку.  Пошарила у  дяди  в  карманах.
Достала целую пригоршню мелочи.  Отобрала одну монетку -  я не разглядел, не
то гривенник,  не то две копейки,  -  спрятала себе в карман.  Прислушалась.
Взяла  портфель.  Порылась,  вытянула одну  красную мужскую подвязку старика
Якова.  Подержала ее,  подумала и  сунула в карман тоже.  Затем она положила
портфель на место и легкой, пританцовывающей походкой вышла из комнаты.
     Мгновенно вслед за ней очутился я в комнате. Вытянул портфель, выдернул
браунинг и спрятал в карман.  Сунул за пазуху и оставшуюся красную подвязку.
Бросил на  кровать дядины штаны с  отрезанными пуговицами.  Подвинул на край
стола  стакан  с  цветами,  снял  подушку,  пролил  одеколон  на  салфетку и
соскользнул через окно в сад.
     Очутившись позади холма,  я взобрался к развалинам беседки. Сорвал лист
лопуха, завернул браунинг и задвинул его в расщелину. Спустился. Вылез через
дыру. Прошмыгнул кругом вдоль забора и остановился перед калиткой.
     Тут  я  перевел дух,  вытер лицо,  достал из  кармана компас и,  громко
напевая: "По военной дороге шел в борьбе и тревоге...", - распахнул калитку.
     Дядя и старик Яков сразу же обернулись.
     Как бы удивленный тем,  что увидел старика Якова,  я на секунду оборвал
песню, но тотчас же, только потише, запел снова.
     Подошел, поздоровался и показал компас.
     - Дядя,  -  сказал я,  -  посмотрите на компас.  В какой стороне отсюда
Одесса?
     - Моряк! Лаперузо! Дитя капитана Гранта! - похвалил меня дядя, очевидно
довольный тем,  что я  не  нахмурился и  не  удивился,  увидев здесь старика
Якова,  который  был  теперь  наголо  брит  -  без  усов,  без  диагоналевой
гимнастерки с  орденом,  а  в  просторном парусиновом костюме и в соломенной
шляпе.  -  Вон в  той стороне Одесса.  Сегодня мы  проводим старика Якова на
пристань к  пароходу:  он едет в  Чернигов к  своей больной бабушке,  а  тем
временем я отвезу тебя в Одессу.
     Это было что-то новое. Но я не показал виду и молча кивнул головой.
     - Ты должен быть терпелив, - сказал дядя. - Терпение - свойство моряка.
Помню,  как-то плыли мы однажды в тумане...  Впрочем, расскажу потом. Ты где
бегал? Почему лоб мокрый?
     - Домой торопился, - объяснил я. - Думал, как бы не опоздать к обеду.
     - Нас сегодня старик Яков угощает,  -  сообщил дядя.  -  Не  правда ли,
добряк,  ты сегодня тряхнешь бумажником?  Ты подожди,  Сергей, минутку, а мы
зайдем в комнату.  Там он с дороги отряхнется,  почистится, и тогда двинем к
ресторану.
     Я проводил их взглядом, сел на скамью и, поглядывая на компас, принялся
чертить на песке страны света.
     ...Не прошло и трех минут, как по лестнице раздался топот, и на дорожку
вылетел дядя, а за ним, без пиджака, в сандалиях на босу ногу, старик Яков.
     - Сергей! - закричал он. - Не видел ли ты здесь старуху?
     - А она,  дядечка,  на заднем дворике голубей кормит. Вот, слышите, как
она их зовет? "Гули, гули"!
     - "Гули,  гули"! - хрипло зарычал старик Яков. - Я вот ей покажу "гули,
гули"!
     - Только ласково!  Только ласково!  - предупредил на ходу дядя. - Тогда
мы сейчас же... Мы это разом...
     Голуби с шумом взметнулись на крышу,  а старуха с беспокойством глянула
на подскочивших к ней мужчин.
     - Только тише!  Только ласково!  -  оборвал дядя старика Якова, который
начал чертыхаться еще от самой калитки.
     - Добрый  день,   хорошая  погода!   -   торопливо  заговорил  дядя.  -
Птица-голубь -  дар божий.  Послушайте, мамаша, это вы нам сейчас принесли в
комнату разные... цветочки, василечки, лютики?
     - Для  своих друзей,  -  начала было старуха,  -  для  хороших людей...
Ай-ай!.. Что он на меня так смотрит?
     - Отдай добром,  дура!  -  заорал вдруг старик Яков.  - Не то тебе хуже
будет!
     - Только  ласково!   Только  ласково!  -  загремел  на  Якова  дядя.  -
Послушайте,  дорогая: отдайте то, что вы у нас взяли. Ну, на что вам оно? Вы
женщина благоразумная (молчи,  Яков!),  лета ваши преклонные...  Ну, что вы,
солдат,  что ли?  Вот видите, я вас прошу... Ну, смотрите, я стал перед вами
на одно колено... Да затвори, Яков, калитку! Кого еще там черт несет?!
     Но затворять было уже поздно:  в проходе стоял бородатый старухин сын и
с изумлением смотрел на выпучившую глаза старуху и коленопреклоненного дядю.
Дядя подпрыгнул, как мячик, и стал объяснять, в чем дело.
     - Мама, отдайте! - строго сказал ее сын. - Зачем вы это сделали?
     - Но  на  память!  -  жалобно завопила старуха.  -  Я  только хотела на
добрую, дорогую память!
     - На  память!  -  взбесился тогда не вытерпевший дядя.  -  Хватайте ее!
Берите!.. Вон он лежит у нее в кармане!
     - Нате! Подавитесь! - вдруг совершенно спокойным и злым голосом сказала
старуха и бросила на траву красную резиновую подвязку.
     - Это моя подвязка!  -  торжественно сказал старик Яков.  - Сам на днях
покупал в Гомеле. Давай выкладывай дальше!
     Старуха швырнула ему под ноги две копейки и вывернула карман.  Больше в
карманах у нее ничего не было.
     Два  часа  бились  трое  мужчин  со  старухой,  угрожали,  уговаривали,
просили,  кланялись...  Но она только плевалась, ругалась и даже изловчилась
ударить старика Якова по затылку палкой.

     До  отплытия черниговского парохода времени оставалось уже  немного.  И
тогда, охрипшие, обозленные, дядя и Яков пошли одеваться.
     Старик Яков переменил взмокшую рубаху.  С  удивлением глядел я  на  его
могучие плечи;  у  него было волосатое загорелое туловище,  и,  как железные
шары, перекатывались и играли под кожей мускулы.
     "Да,  этот кривоногий дуб еще пошумит,  -  подумал я. - А ведь когда он
оденется, согнется, закашляет и схватится за сердце, ну как не подумать, что
это и правда только болезненный беззубый старикашка!"
     Перед тем  как  нам  уже  уходить на  пристань,  подошел старухин сын и
сообщил, что в уборной в яме плавает вторая красная подвязка.
     Тут все вздохнули и  решили,  что полоумная старуха там же,  по  злобе,
утопила и браунинг...
     Но  делать  было  нечего!   Самим  в  яму  лезть,  конечно,  никому  не
вздумалось, а привлекать к этому темному делу посторонних никто не захотел.
     Я  смотрел на  холм с  развалинами каменной беседки,  думал о  своем и,
конечно, молчал.

     На  речной вокзал мы  пришли рано.  Только еще объявили посадку,  и  до
отхода оставался час.  Старик Яков быстро прошел в каюту и больше не выходил
оттуда ни разу.
     Мы  с  дядей  бродили по  палубе,  и  я  чувствовал,  что  дядя  чем-то
встревожен. Он то и дело оставлял меня одного, под видом того, что ему нужно
то в умывальник, то в буфет, то в киоск, то к старику Якову.
     Наконец он вернулся чем-то обрадованный и  протянул мне пригоршню белых
черешен.
     - Ба!  -  удивленно воскликнул он.  - Посмотри-ка! А вот идет твой друг
Славка!
     - Разве тебе ехать в эту сторону? - бросаясь к Славке, спросил я.
     - Я же тебе говорил,  что вверх,  -  ответил Славка. - Ну-ка, посмотри,
вода течет откуда?.. А ты куда? До Чернигова?
     - Нет, Славка! Мы только провожаем одного знакомого.
     - Жаль!  А  то  вдвоем прокатились бы весело.  У  отца в  каюте бинокль
сильный... восьмикратный.
     - Глядите, - остановил нас дядя. - Вон на воде какая комедия!
     Крохотный,  сердитый пароходишко,  черный от дыма,  отчаянно колотил по
воде колесами и тянул за собой огромную, груженную лесом баржу.
     Тут я заметил, что мы остановились как раз перед окошком той каюты, что
занимал старик Яков, и сейчас оттуда, сквозь щель меж занавесок, выглядывали
его противные выпученные глаза.
     "Сидишь,  сыч, а свету боишься", - подумал я и потащил Славку на другое
место.
     Пароход дал второй гудок.
     Дядя пошел к Якову, а мы попрощались со Славкой.
     - Так не забудь зайти за фонарем, - напомнил он. - Отец вернется завтра
обязательно.
     - Ладно, зайду! Прощай, Славка! Будь счастлив!
     - И  ты тоже!  Гей,  папа!  Я  здесь!  -  крикнул он и бросился к отцу,
который с биноклем в руках вышел на палубу.

     Раньше,  до ареста,  у моего отца был наган,  и я уже знал,  что каждое
оружие имеет свой единственный номер и,  где бы  оно ни оказалось,  по этому
номеру всегда разыщут его владельца.
     Утром  я  вытряхнул печенье  из  фанерной  коробки,  натолкал  газетной
бумаги,  положил туда браунинг,  завернул коробку, туго перевязал бечевкой и
украдкой от дяди вышел на улицу.
     Тут я спросил у прохожего, где здесь в Киеве "стол находок".
     В  Москве  из  такого  "стола"  Валентина получила однажды  позабытый в
трамвае сверток с кружевами.
     "Киев,  -  думал я,  -  город тоже большой,  следовательно,  и тут люди
теряют всякого добра немало".
     Мне объяснили дорогу.
     Я  рассчитывал,  что,  зайдя в  этот "стол находок",  я суну в окошечко
сверток.  "Вот,  -  скажу, - посмотрите, что-то там нашел, а мне некогда". И
сейчас же удалюсь прочь. Пусть они как там хотят, так и разбираются.
     Но первое,  что мне не понравилось,  -  это то, что "стол" оказался при
управлении милиции.
     Поколебавшись,  я  все  же  вошел.  Дежурный указал мне  номер комнаты.
Никакого окошечка там не было.
     Позади широкого барьера сидел человек в  милицейской форме,  а на столе
перед ним лежали разные бумаги и тут же блестящая калоша огромных размеров.
     В очереди передо мной стояли двое.
     - Итак,  -  спрашивал милиционер востроносого и  рыжеусого человека,  -
ваше имя -  Павло Федоров Павлюченко. Адрес: Большая Красноармейская, сорок.
Означенная калоша,  номер четырнадцать,  на  левую ногу,  обнаружена вами  у
ворот, проходя в пивную лавку номер сорок шесть. Так ли я записал?
     - Так точно, - ответил рыжеусый. - Я как был вчера вып