ствующие параграфы,  пункты,  разделы и так
далее.  Это наиболее распространенный тип,  доставшийся нам по наследству от
старого.
     Активный  бюрократ  не  таков.  Он,  наоборот,  -  имеет  пристрастие к
телефонам,  электрическим звонкам  в  курьерскую и  личным  переговорам.  Он
сочувственно относится к  "НОТ"*,  часто носит значок "Лига времени",  любит
анкеты с заковыристыми вопросами, никогда не обороняется, а всегда нападает.
     ______________
     * НОТ - научная организация труда.

     Он первый враг всевозможных непорядков,  и это ему пришла блистательная
идея отдать швейцару приказ,  чтоб пальто сотрудникам не  выдавались до  тех
пор,  пока они не  принесут справку от завканца* об окончании работы.  Он не
затягивает ответов на неделю,  а почти что не глядя накладывает резолюцию на
всякую подсунутую бумагу. И его резолюция - камень, ибо, раз наложенная, она
не терпит противоречий, хотя бы имеющих здравый смысл.
     ______________
     * Завканц - заведующий канцелярией.

     И активные и пассивные бюрократы бывают часто ведомственниками.
     Эта   самая   вредная,   самая   ядовитая  разновидность.   Проникнутые
сапаристским духом*,  забившиеся в  глубину кабинетов,  они воображают,  что
смысл всей революции заключается именно только в том, чтобы дать возможность
жить возглавляемому ими учреждению. Их любимая фраза: "это нас не касается",
"а  какое нам дело" и  "обратитесь по назначению".  Они шарахаются от всякой
бумаги,  подписанной не их прямым начальством, часто уподобляются собакам на
сене и  не  способны ни  на  малейшую жертву во  имя  здравого смысла,  если
таковая не предусмотрена присланным свыше циркуляром.
     ______________
     *  Сапаристский дух -  от  франц.  sape -  ров,  траншея.  Гайдар хотел
сказать,  что  бюрократы всячески отгораживаются от  людей,  которые  к  ним
обращаются.

     Много в Перми всяких учреждений,  контор,  представительств, трестов. И
когда  мне  случается бывать в  одном  из  них,  я  прохожу мимо  заваленных
бумагами комнат,  всматриваюсь в  лица,  и  я готов поручиться головой,  что
всякий склонившийся над  столом зав  или пред* счел бы  личным оскорблением,
если бы  кто-нибудь спросил его:  не  присущи ли  ему если не  все,  то хоть
некоторые из указанных здесь бюрократических черт?
     ______________
     * Пред - сокращенно от "председатель".

     Печатная строка колом по голове не бьет.  Но ничего. Мы раскачаемся еще
и  еще  раз,  будем  сообща  бить  тараном  в  каменную стену  бюрократизма,
издеваться   над   бюрократизмом  вообще,   издеваться  над   бюрократами  в
отдельности,  рыскать гончими по трущобам волокитных зарослей,  по закоулкам
трестовских   канцелярий,   вытравливая  закопавшихся  в   бумажную   листву
бюрократов.
     И результаты... читатель увидит в ближайших номерах "Звезды".

     "Звезда" (Пермь), 1926, 25 июля
Аркадий Гайдар. Пути-дороги



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Два  года назад отдыхал я  в  Гаграх,  на  кавказском побережье Черного
моря.
     Восхищался сначала горными пейзажами, лазал по ущельям или целыми днями
валялся в тени финиковых пальм и роскошных платанов.
     Но потом осточертело мне море,  надоели мне пальмы и  надоела солнечная
лень. Довез меня пароход до Сочи, а оттуда я прямо на станцию к кассиру.
     - Сколько, - говорю, - уважаемый товарищ, билет до Москвы стоит?
     Сказал он. Гляжу - по деньгам не подходит.
     - Сколько тогда, - говорю, - дорогой товарищ, до Ростова?
     Гляжу - излишек остается.
     И  так я спрашивал его еще про несколько городов,  потому что ехать мне
было все равно куда.  И каждый раз он отвечал вежливо,  не то что кассиры на
наших станциях,  хотя,  может быть,  это и потому,  что больше,  кроме меня,
пассажиров что-то не видно было и скучно ему, кассиру, было сидеть у окошка.
     Но наконец то ли надоело ему отвечать, то ли заинтересовался он, к чему
бы это мне такое количество городов понадобилось, а только перебил он меня и
говорит:
     - Да вам, собственно, до какого места надо?
     Вывалил я  тогда  вместо  ответа  ему  на  подоконник всю  наличность -
двенадцать рублей сорок копеек - и говорю:
     - Будьте настолько любезны, докуда этой суммы хватит, дотуда и дайте.
     Посмотрел он в таблицу и отвечает:
     - Ежели сюда добавить гривенник,  то  как  раз  без  плацкарты до  Баку
хватит, а ежели отнять полтинник, то в аккурат с плацкартой до Харькова.
     А в Харькове у меня никого и ничегошеньки, а в Баку и подавно, и взял я
билет до Харькова, потому что хоть и есть это город Украинской республики, а
все же к России ближе.
     Загудел паровоз,  зашипел,  и я в единственном числе,  не считая старой
мадам да двух абхазцев с  кинжалами,  поехал в  жестком вагоне на север,  по
Черноморской дороге, которая сползает все время в море.
     И,  высунувшись в окно,  смотрел я на природу,  на горы,  а также возле
станции Лоо,  которая вовсе и не станция, а так что-то, видел единственное в
свете   померанцевое  дерево,   больше   нашего   дуба,   которое  настолько
замечательно, что в старое время возле него днем и ночью часовой ходил. Но я
подумал,  что весной,  когда в цвету,  тогда, может, оно и так-сяк, а теперь
просто обыкновенное дерево, и на нем грач...
     ...Вылез я  из поезда в  Харькове,  сделал не торопясь круг по городу и
увидел,   что  действительно  хороший  город.  Только  надписи  на  вывесках
малопонятные и  речка  поперек города  дрянь,  потому  что  ее  свиньи вброд
переходят.
     На  Пушкинской встретил я  картину с  планом,  под которой была надпись
"Харьков через сто  лет",  на  которой,  помимо аэропланов в  небе и  всяких
прочих воздушных сообщений,  изображена эта самая речка,  а  на ней пароходы
океанского масштаба,  -  ну,  только,  по-моему, это просто фантазия и даром
инженерам деньги за планы.
     И  так я  дошел до базара,  на котором столько крику,  сколько в Гаграх
тишины,  и  купил  за  двугривенный четыре пирожка,  сел  на  бревно и  стал
раздумывать о своей судьбе.
     Конечно,  можно  было  первым  делом  в  редакцию насчет  гонорара,  но
надоело,  и  вместо  этого  в  голову пришла мне  замечательная идея  такого
направления:   а  что,   если  забыть  про  свою  литературную  профессию  и
попробовать прожить до конца лета просто так? Как же я в любом рассказе могу
описать путешествия вокруг света с  гривенником в  кармане,  и  все  как  по
линеечке выйдет,  то  есть  доберется человек до  цели не  померши и  даже с
интересными приключениями?
     Почему бы мне не попробовать до конца лета этого на практике?
     И  когда доел я  последний пирожок,  встал с бревен и тотчас же позабыл
про свою литературную профессию,  отверг с презрением мысль идти в редакцию,
а вместо этого пошел к старьевщику.
     Выбрал у  него  крепкие штаны  из  мешка  и  рубаху такого же  фасона и
предложил ему променять их  на мой курортный костюм с  условием -  пятерка в
придачу.  Но старьевщик был хитрый,  он сразу сообразил, с кем имеет дело, а
потому осторожно отвел  меня  в  какой-то  куток,  дал  трешницу и,  пока  я
переодевался, сказал мне предупредительно:
     - Ты, парень, берегись... Тут агенты из уголовки то и дело рыскают.
     На что я рассмеялся тихонько и нарочно,  когда вышел из лачуги, подошел
к базарному милиционеру и попросил прикурить.
     И  потом купил я  хлеба два фунта,  небольшой мешок,  старый солдатский
котелок,   у  которого  была  маленькая  дырочка  на  донышке,  но  зато  за
двугривенный.  Набил  полный  кисет  махорки  и,  закурив трубку,  вышел  из
города...
     Там,  где журчит речонка Уды,  у зеленых тростников, разбегались во все
стороны разные пути, разные дороги.
     Постоял я немного и пошел по той,  что идет на юг, на Донбасс. С легким
сердцем, с легким багажом и без всяких тревог.
     А  вверху  сентябрьским хрусталем висело небо,  а  внизу  земля  дышала
ароматом сохнущих трав  и  спелых дынь,  а  впереди была  дорога,  длинная и
загадочная,  как дымка снеговых вершин у долин душного Мцхета,  как и всякая
другая еще не пройденная дорога.
     Дошел я вечером до станции Змиевки,  хотел заночевать там, но когда мне
сказали,  что верстах в  пяти впереди есть деревушка -  какая,  я  теперь не
помню,  -  то зашагал я по шпалам,  стараясь достигнуть цели раньше,  нежели
солнце последним краешком спрячется вовсе за край земли.
     Но  тяжелый  красный  шар,  точно  арбуз,  подтолкнутый чьей-то  ногой,
покатился вдруг  по  облакам  и  спрятался сразу,  оставив  меня  в  темноте
угадывать чутьем ширину пространства между разбросанными шпалами.
     Прошло не меньше часа ночного пути,  а деревушка не попадалась, и я уже
решил было свернуть в сторону и заночевать в поле,  как вдруг поворот,  а за
поворотом огонек -  близко-близко,  совсем возле дороги.  Но  темнота решила
поиздеваться надо мной, и несколько раз я попадал в ямы и залезал в какие-то
лужи, шумящие лягушиными криками, прежде чем подняться на горку.
     И если бы не палка,  то,  должно быть,  сожрала бы меня вместе с мешком
огромная собака, но на собаку кто-то крикнул хриплым басом, и она замолчала,
а  я  подошел к  костру и увидел там шалаш из сухих подсолнухов и соломы,  а
также  старика  с  длинной  седой  бородой,  внимательно,  но  не  враждебно
уставившегося на меня.
     - Здравствуй,  - говорю я ему, - здравствуй, дорогой дедушка. Что здесь
поделываешь и чье добро караулишь?
     - Сижу я,  -  отвечает он, - общественным сторожем, а караулю я бахчи с
кавунами и  дынями от  разных бродяг,  которые по ночам шляются.  И  вчерась
только одному за это шею накостылял.
     И,  услышав такой неприятный оборот разговора, вынул я поспешно кисет с
табаком,  а  также  отломил кусочек хлеба  в  кармане и,  пока  одной  рукой
предложил старику  закурить,  другой  бросил  хлеб  собаке,  которая  ехидно
подбиралась к  моим  пяткам,  и  ввиду такого моего дипломатичного поведения
тотчас же  между нами был заключен мир.  И  спросил меня седобородый старик,
завертывая цигарку:
     - А кто ты есть за человек и куда путь-дорогу в ночную пору держишь?
     А  у  меня  фантазия всегда  наготове,  и  не  буду  же  я  вдаваться в
психологические мотивы моего путешествия, и говорю я ему искренним тоном:
     - Есть  я,  дедушка,  солдат-красноармеец,  вышел  в  бессрочный  после
службы,  а  иду я  искать счастья-работы,  хоть на земле в заводе,  хоть под
землей в шахте, лишь была бы какая-нибудь, а какая - мне все равно.
     И  совсем  тогда  смягчился суровый старик,  бросил  охапку  хвороста в
огонь,  полез в  шалаш,  вынул оттуда кусок сала  в  пять пальцев толщиной и
лепешку утрешнюю разрезал, сам стал есть и мне протянул.
     А  человек  я  не  гордый,   взял,  что  дали,  и  съел  моментально  с
благодарностью все без остатка.
     И  лег я  у этого старика в шалашике из соломы да сухих подсолнухов,  а
кругом на  всем свете была такая темная тишина,  что  слышно было даже,  как
звезды на небе между собой перешушукиваются и где-то далеко, точно за тысячу
верст, ревет эхо паровоза. А чего ревет, не знаю.
     Сдвинул мне сон брови, и захлопнул я осовевшие глаза. И слышал я сквозь
сон,  как долго молился богу и бормотал что-то старик,  но разобрал я только
какие-то  молитвенные отрывки за  странствующих-путешествующих,  а  также за
всех солдат, которые живы и которые погибли, и за всю Красную Армию.
     Подивился я  таким странным словам,  потому что не знал я  в ту минуту,
что  четыре  сына  погибли  у  старика:   первый  -  в  германскую,  двое  -
красноармейцами,  а четвертый,  сволочь,  к махновцам ушел,  и сейчас жив, и
ничего ему, проклятому, не сделалось, но только погиб он для старика тоже.
     Поднялся я  с  рассветом,  когда  еще  до  солнца  далеко-далеко,  съел
помидорину, только что от земли, попрощался со стариком и пошел дальше.
     Сквозь  тонкую  сетку  перепутавшихся туч  просвечивало серыми  пятнами
мертвое небо,  и  шел  от  земли холодный пар,  а  внизу,  слева от  дороги,
раскинулась настоящая украинская деревушка,  и  вся она была похожа на  кучу
крепких грибов,  выпирающих из  чернозема,  соломенные крыши  -  как  шляпки
березовиков, белые стены - как спелые черенки.
     И  так я  шел и  шел до тех пор,  пока не забрел в лес,  разросшийся по
берегам реки Донца.  А  в стороне от тропки -  солнечная зелень и только что
высохшая,  пересыпанная  земляничными разводами  и  цветами-ромашкой  теплая
земля.  И кинулся я отдыхать в эту роскошную траву - и вскочил моментально с
гневным проклятием по адресу всех крапив и прочих змей-трав, которые обманно
затесываются в приветливые цветы.
     Прошел я  еще  сорок  шагов,  а  поляна еще  лучше,  и  только хотел  я
окончательно расположиться,  как окликнул {меня} кто-то. Повернул я голову и
гляжу:  сидят два гражданина,  и обоим,  должно быть,  по три года за первый
десяток перевалило,  и  костюмы на них верхние почище моего будут,  а волосы
взъерошены дыбом и пересыпаны остатками соломы от ночлега. И сидят они возле
кучки золы и делают мне такое официальное предложение:
     - Дай,  дядя,  табаку-махорки  закурить,  а  мы  тебя  за  это  печеной
картошкой угостим.
     Согласился я  на  это  дельное предложение,  сел  к  ним,  а  пока  они
закуривали,  стал их рассматривать. Верхние телогрейки - рвань-рванью, а под
ними -  синие рубашки,  по-казенному шитые белыми нитками,  а вороты рубашек
расстегнуты,  и под ними опять такие же синие рубашки,  а сколько всего,  не
знаю.
     Смекнул я тогда, в чем дело, и говорю им напрямик:
     - А  куда вы,  соколы,  летите,  и не иначе вы из какого-нибудь детдома
удули и заодно свою и чужую порцию казенного имущества потырили?
     - Правильно, - согласился со мной один, тот, что поменьше и побойчее, -
верно  это  ты,  дорогой дядя,  насчет казенного имущества и  насчет детдома
башкой сообразил,  удули  мы  из  этого  самого курского детдома,  чтоб  ему
провалиться и всем, кто его выдумал.
     И  заинтересовался я таким неожиданным пожеланием насчет детдома и стал
расспрашивать беглецов про их историю.  И все сначала они отмалчивались и не
хотели мне никакой истории рассказывать,  но потом,  когда вынул я к печеной
картошке  кусок  сала,  переглянулись они  и  согласились рассказать все  до
точки.
     Не знаю, наврали, не знаю, правда, но только действительно интересно.
     - Знаешь ли ты,  что такое ширмач? - спросил меня один из них. - Ширмач
- это который по карманной выгрузке работает. Вот, например, как Лешка.
     И  он  махнул головой на  своего соседа,  тощего лохматого мальчугана с
равнодушно-усталыми глазами и коричневым от налета пыли лицом.
     - Так вот он и  есть этот ширмач,  а я песельник,  хотя при случае тоже
могу. И были мы с ним в городе Курске на вокзале, когда его один старичок по
шеям  двинул из-за  подозрения,  и  выгнали тогда нас  со  станции,  а  была
паскудная осень.
     Шли мы с ним по улице,  и никто не подает, несмотря на то, что я глотку
надорвал  пеньем.   Тогда  мы  видим,  что  дело  насчет  шамовки  плохо,  и
раздумываем,  где бы двугривенный сообразить.  Бились этак,  бились так,  ни
черта.
     "Постой,  -  говорит тогда  Лешка,  -  я  способ знаю...  Плохой только
способ, но зато раньше всегда подавали".
     "Давай, - говорю я ему, - твой способ!"
     Пошли мы к  пивной,  а  возле ее мокрятица и тротуар весь глиной липкой
исшаркан. Выходит оттуда человек подвыпивши, а Лешка и предлагает ему: "Дай,
дядя, пятак, а я за это через голову кувыркаться буду".
     Ну,  тот подивился,  конечно, какое тут может быть кувыркание по этакой
погоде, и дает пятак, а Лешка раз, раз - и готово. Встал, конечно, как аспид
измызганный,  а тут народ собирается,  интересно, как это в эдакое время - и
вдруг через голову.
     Дали еще гривенник за  три раза,  потом три копейки ни  за что дали.  И
сколько бы он набрал за представление -  должно быть,  до рубля бы, а только
идет вдруг по улице человек в порядочной одежде и начинает на всех ругаться.
"Зачем  это  вы,   такие-то  и  сякие,   несознательные,  детей  развращаете
подаянием? И разве не знаете, что на это есть строгий приказ?"
     А  сам  позвал милиционера.  И  замели это нас за  свою же  собственную
работу в отделение.  Кувыркнулся бы сам, черт проклятый, посмотрел бы тогда,
как этот гривенник достается.
     Из отделения нас в детдом,  повели там в комнату и стали про нас бумаги
писать.  Кто ты  есть такой?  Какое у  тебя твое печальное происхождение?  А
также  как  твой  дедушка был  насчет водки  и  еще  много всего,  сейчас не
упомнишь.
     Я, как догадливый, наврал, конечно, что все, мол, благополучно, а Лешка
возьми,  дурак,  и расскажи -  вор, мол, я, ширмач, потому жрать надо. И был
папаша пьяница,  а  как  насчет дедушки,  не  знаю,  но,  вероятно,  тоже не
отказывался.
     И из-за этого самого назначили нас в разные отделения,  меня просто,  а
его  в   группу  для  малолетних  преступников.   И  наплевать  бы,   что  к
преступникам,  я и сам просился: "Назначьте тогда, пожалуйста, вместе и меня
туда же.  Потому что у него, что у меня - почти одинаковая работа". Покачали
они   головами,   посоветовались   и   говорят   промеж   себя:   "У   этого
благоприобретенные, а у того наследственные". Так и не назначили.
     Потом стали нам науки разные преподавать, только все бесполезные науки:
две  всего.  Приходил к  нам  человек и  каждый день читал нам  политическую
науку:  ску-у-чная.  Лучше б ремесло какое,  а тут все про одно и то же, как
вот, мол, у нас в России и как у буржуев за границей, а на другой день опять
сначала,  а  потом еще  старая мадама приходила и  учила нас гимнастическому
танцу, как затянет свое: "Р-аз, д-ва, р-аз, д-ва" - и так до тошноты.
     Глядим мы,  толку-то  от нас никакого что-то не выходит.  Ну,  конечно,
кормят ничего - все лучше, чем шататься. Только стал тут слух проходить, что
у  кого больше 14 годов,  того из детдома выметать будут,  а  как я в анкете
наврал,  мне всего только одиннадцать выходит,  а  Лешка,  дурак,  записался
правильно.
     Пошел Лешка к заведующему и говорит: "Так, мол, и так, а как ежели меня
выкинете,  то я  без специальности опять на ширму пойду,  а потом подрасту и
прямо на грабеж".
     Ахнул тогда заведующий от этаких слов.  Призвал он разных докторов,  не
знаю,  что у них только в башке есть,  и составили они запись,  что есть он,
Лешка,  неисправимый человек, и не пошли ему впрок науки - это про политику,
значит, да про танцы, а потому направить его в дефективную колонию.
     А  как узнали мы,  что это за  дефективная -  это,  значит,  куды одних
дураков да круглых идиетов направляют, вроде как сумасшедший дом, так решили
мы с Лешкой бежать:  он по этой причине,  что не согласен быть идиетом,  а я
заодно.
     И  так  думали  убечь  и  эдак  -  ничего не  выходит.  Потом,  значит,
сообразили: есть у нас два клозета, и один то и дело закрывают, водопровод в
нем часто портится.  Встали мы это ночью,  а  двери все,  конечно,  заперты,
пошли в уборную, заперлись изнутри на крючок, а снаружи повесили объявление:
"По случаю порчи временно не действует".
     А сами принялись за работу. И нам что - спокойно, подойдет кто к двери,
торкнется,  увидит записку и катится скорей в другую без всякого подозрения,
потому дело обычное. Сшелушили мы перочинным ножом замазку, вытащили раму, а
другая просто на запоре была, спрыгнули в сад, ну и утекли...
     - А одежду, а другие рубашки где взяли? - спросил я.
     - Со столов у тех, которые спали, захватили. Им что - новые выдадут.
     Он помолчал, потом добавил:
     - Нет  такого