ь шила ему  штаны,  а  он,  сидя на  полу,
выстругивал себе из  доски саблю.  И  тут  же,  за  работой,  разучивали они
походные марши,  потому что с  такой песней,  как "В  лесу родилась елочка",
никуда далеко не нашагаешь.  И мотив не тот,  и слова не такие,  в общем эта
мелодия для боя совсем неподходящая.
     Но  вот пришло время матери идти дежурить на  работу,  и  дела свои они
отложили на завтра.
     И так день за днем готовили Альку в далекий путь.  Шили штаны,  рубахи,
знамена,  флаги, вязали теплые чулки, варежки. Одних деревянных сабель рядом
с  ружьем и  барабаном висело на стене уже семь штук.  А этот запас не беда,
ибо в горячем бою у звонкой сабли жизнь еще короче, чем у всадника.
     И  давно,  пожалуй,  можно было бы отправляться Альке в  поход,  но тут
наступила лютая  зима.  А  при  таком  морозе,  конечно,  недолго схватить и
насморк или  простуду,  и  Алька терпеливо ждал  теплого солнца.  Но  вот  и
вернулось  солнце.   Почернел  талый  снег.   И  только  бы,  только  начать
собираться,   как  загремел  звонок.  И  тяжелыми  шагами  в  комнату  вошел
вернувшийся из  похода отец.  Лицо  его  было темное,  обветренное,  и  губы
потрескались, но серые глаза глядели весело.
     Он,  конечно,  обнял мать. И она поздравила его с победой. Он, конечно,
крепко поцеловал сына.  Потом осмотрел все  Алькино походное снаряжение.  И,
улыбнувшись,  приказал сыну:  все  это  оружие и  амуницию держать в  полном
порядке,  потому что тяжелых боев и  опасных походов будет и впереди на этой
земле еще немало.

1940


ПРИМЕЧАНИЯ

     Этот  маленький рассказ написан Аркадием Гайдаром в  июне 1940 года для
"Детского календаря" на 1941 год, где и был опубликован.

                                                                  Т.А.Гайдар
Аркадий Гайдар. Совесть


                            Маленький рассказ


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 2
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Нина  Карнаухова не  приготовила урока по  алгебре и  решила не  идти в
школу.
     Но,  чтобы знакомые случайно не увидели,  как она во время рабочего дня
болтается с книгами по городу, Нина украдкой прошла в рощу.
     Положив пакет с завтраком и связку книг под куст, она побежала догонять
красивую бабочку и  наткнулась на  малыша,  который смотрел на  нее добрыми,
доверчивыми глазами.
     А  так как в  руке он сжимал букварь с заложенной в него тетрадкой,  то
Нина смекнула, в чем дело, и решила над ним подшутить.
     - Несчастный прогульщик! - строго сказала она. - И это с таких юных лет
ты уже обманываешь родителей и школу?
     - Нет! - удивленно ответил малыш. - Я просто шел на урок. Но тут в лесу
ходит большая собака. Она залаяла, и я заблудился.
     Нина нахмурилась. Но этот малыш был такой смешной и добродушный, что ей
пришлось взять его за руку и повести через рощу.
     А  связка Нининых книг  и  завтрак так  и  остались лежать под  кустом,
потому что поднять их перед малышом теперь было бы стыдно.
     Вышмыгнула из-за ветвей собака, книг не тронула, а завтрак съела.
     Вернулась Нина,  села и  заплакала.  Нет!  Не жалко ей было украденного
завтрака.  Но  слишком хорошо пели над  ее  головой веселые птицы.  И  очень
тяжело было на ее сердце, которое грызла беспощадная совесть.

1940


ПРИМЕЧАНИЯ

     Предположительное время написания рассказа -  весна 1941 года.  Впервые
опубликован в журнале "Мурзилка", 1946, No 8-9.
                                                                  Т.А.Гайдар



    Аркадий Гайдар.
    Обыкновенная биография



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


                             КНИГА ВТОРАЯ*
     ______________
     * Первой книгой А.П.Гайдар считал свою повесть "Школа".


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

     В  Воронежском военном госпитале я  пролежал три  недели.  Рана еще  не
совсем зажила,  но  за  последние дни  прибывало много [раненых]* шахтеров с
линии Миллерово -  Луганск -  Дебальцево.  Мест не хватало.  Мне выдали пару
новых, пахнущих свежей сосною костылей, отпускной билет и проездной литер на
родину, [в городок Арзамас].
     ______________
     * Слова, зачеркнутые Гайдаром, печатаются в квадратных скобках.

     Я надел новую гимнастерку,  брюки,  шинель, полученные взамен прежних -
рваных и запачканных кровью,  - и подошел к позолоченному полинялому зеркалу
[стоявшему в углу приемной].
     Я  увидел  высокого,  крепкого мальчугана в  серой  солдатской папахе -
самого себя с обветренным похудевшим лицом и серьезными,  но всегда веселыми
глазами.
     [И  узнавал я  в  себе и  не  узнавал того озорного четырнадцатилетнего
мальчугана, который полтора года тому назад убежал из школы.]
     Полтора года  прошло с  тех  пор  [когда,  обозлившись,  из  отцовского
маузера всадил я в паркетный пол школы пулю]. И когда, испугавшись, убежал я
из нашего города Арзамаса.
     С  тех пор прошло многое:  Октябрь,  Боевая дружина сормовских рабочих,
Особый революционный отряд, фронт, плен, гибель Чубука, прием в партию, пуля
под Новохоперском и госпиталь.
     Я  отвернулся от странного зеркала и почувствовал,  как легкое волнение
покачивает и слегка кружит мою только что поднявшуюся с госпитальной подушки
голову.
     Тогда я подпоясался.  Сунул за пояс тот самый,  давнишний маузер, из-за
которого было столько беды в школьные годы,  и,  притопывая белыми,  свежими
костылями,  пошел потихоньку на вокзал.  Там спросил я  у коменданта,  когда
идет первый поезд на Москву.
     Охрипший суровый комендант грубо  ответил мне,  что  на  Москву сегодня
поезда нет,  но  к  вечеру пройдет на  Восточный фронт  санитарный порожняк,
который довезет меня до самого Арзамаса.
     И еще сердитый комендант дал мне записку на продпункт, чтобы выдали мне
хлеб, сахар, селедку и махорку в двойном размере - как отпускнику-раненому.
     Хлеб,  сахар и  селедку я  положил в вещевой мешок,  а махорку отдал на
вокзале одному  товарищу,  который был  еще  раньше  ранен  и  теперь  опять
возвращался на фронт.

     Около года я не получал писем от матери.  Сам я написал ей за это время
два или три коротеньких письма,  но адреса своего сообщить ей не мог, потому
что в то время полевых почтовых контор еще не было,  да если бы и были, то и
это не помогло бы, потому что орудовал наш маленький отряд больше по тылам -
сначала у немцев, потом у гайдамаков и у белых.
     А из госпиталя, из Воронежа, я не писал нарочно - чувствовал, что мать,
узнав о моей ране, только без толку расплачется и разволнуется.
     Санитарный порожняк торопился на  восток,  где в  это время шли крепкие
бои с Колчаком.  Уплывали одна за другою станции,  чужие, незнакомые, но все
так похожие одна на другую - забитые, грязные, кричащие, звенящие, лязгающие
оружием, расцвеченные красными флагами и плакатами.
     Мелькнет  вокзал,   красноармейцы,   выстроившиеся  с  котелками  возле
дымящейся походной кухни.
     Дернет за сердце прорвавшийся через грохот колес напев гармоники, дунет
морозный ветер - запахом дыма, сена, лошадиного навоза и карболки.
     Врежется  в  память  посиневшее лицо  рабочего-дружинника,  опоясанного
пулеметной лентой  на  вылинялой  кожаной  тужурке,  отягощенной брезентовым
патронташем.
     Улыбнется и махнет рукой женщина,  вероятно,  работница. Да и какая там
женщина - просто веселая девчонка с наганом у кожаного пояса.
     И  опять дальше поле,  а  в  поле за сугробами далекие дороги и далекие
деревни,  села,  и в каждой деревне свой Деникин, в каждом селе свой Колчак,
свои красные, своя ненависть и борьба.
     Поезд  прорвался за  Муром,  и  вместе с  ударами станционных колоколов
сразу зазвучали имена станций, разъездов, полустанков, давно знакомых еще по
детству, по школе, по семье... Мунтолово, Балахониха, Костылиха...
     Давно ли?  Нет, впрочем, давно, очень-очень давно - года четыре или лет
пять  назад отец  взял  меня  с  собой в  Костылиху,  куда  ездил в  гости к
тамошнему учителю Федору Матвеевичу...  Там мы спали на сеновале, потом пили
чай с  крыжовником,  потом мы  ходили купаться,  и  когда шли назад,  отец и
учитель и еще две какие-то хорошие женщины, то все они пели песню, которую я
силился сейчас вспомнить, но никак не мог.
     Отец гудел басом,  как церковный колокол. А одна из хороших женщин, та,
которую звали Маруся, пела так звонко-звонко, что я схватил ее за руку и так
прошел с нею всю дорогу - тихонько и молча.
     Потом,  когда уже дома я рассказывал об этом матери,  мама сказала мне,
что  эта  Маруся  нехорошая  женщина,  и  заплакала...  И  когда  отец  стал
успокаивать мать и  стал говорить,  что он и  сам не находит в Марусе ничего
хорошего,  то и тогда я остался при своем убеждении, что эта Маруся все-таки
хорошая.
     Поезд   прорвался   мимо   полустанка   Слезевка.   Впереди   мелькнули
бесчисленные церкви и монастыри Арзамаса, они росли, вырисовываясь все ярче,
ярче...  так  что  я  теперь мог  уже различить и  [широкую] гору собора,  и
тонкую, как мечеть, колокольню Благовещенской церкви, и даже старую пожарную
каланчу.
     Тогда поезд завернул влево и  ушел в  лес,  в тот самый детский лес,  в
котором мне были знакомы каждый бугорок, каждая поляна и каждая ложбина.
     Кто-то  положил мне  руку на  плечо.  Я  обернулся.  Передо мною стояла
красная сестра с поезда.
     - Приехали,  - мягко сказала она. - Сойдешь, постарайся найти лошадь. А
если не найдешь, то иди потихоньку и чаще отдыхай.
     - Хорошо,  -  ответил я, - я потихонечку. - А сам о поспешностью, какую
только  позволяли мне  мои  костыли,  затопал  к  дверям  останавливающегося
вагона.
     Извозчиков не было.  Стояло несколько подводчиков, приехавших за грузом
на станцию.  Я задумался.  До города было километра четыре -  сначала полем,
потом  через  овраг,  потом  через  перелесок.  Такой  длинный путь  с  моей
простреленной ногой  мне  было  пройти нелегко.  Но  делать было  нечего.  Я
поправил вещевой мешок за плечами и пошел по гладкой,  накатанной дороге.  Я
шел потихоньку,  а  мне хотелось бежать.  Но когда я  пробовал ускорить ход,
костыли начинали скользить по обледенелым колеям или проваливаться в снег, а
нога начинала неметь и ныть.
     - Э-эй! - услышал вдруг я позади себя окрик.
     Я хотел посторониться Но посторониться было некуда,  потому что я был в
ложбине,  занесенной снегом, где только-только могла проехать одна лошадь. А
в сугроб свернуть мне было нельзя...
     - Эй, - окликнули меня опять сзади. - Дай дорогу!
     Тогда я  рассерженно обернулся и,  опираясь на  костыли,  встал поперек
пути.
     С саней соскочил подводчик,  подошел ко мне и,  разглядев,  в чем дело,
сказал, смутившись:
     - Садись, солдат, подвезу.
     Я  взобрался на сани,  груженные мешками с  овсом...  и  с любопытством
посмотрел на подводчика.
     Ему было лет сорок, он был небрит, нос его был красен, щеки одутловаты,
на  голове у  него была заячья шапка с  ушами,  а  одет он  был  в  [старую]
форменную  шинель  -   такую,   какие  носили  раньше  учителя  и   акцизные
чиновники...
     "Неужели это он? - подумал я. - Конечно, он!"
     - С какого фронта?  -  спросил подводчик, завертывая толстую цигарку из
махорки.
     - С Южного,  - ответил я ему, улыбаясь. - Александр Васильевич, это вы,
а это я.
     - Что значит "это вы, а это я"? - удивленно переспросил он, вынимая изо
рта цигарку и  поднимая на  меня мутные маленькие глаза.  -  Го-о-ориков?  -
вполголоса вскрикнул он.  -  Го-о-ориков!  -  Он  снял  толстую  брезентовую
рукавицу и протянул мне руку: - Ну, здравствуйте.
     - Здравствуйте,  -  весело ответил я.  -  Как  живы-здоровы,  Александр
Васильевич?
     - Жив... - ответил он, - и жив и здоров... А вы, я как вижу, не совсем?
     - Нет,  и я совсем! Я тоже и жив и здоров, а это... - и я толкнул рукой
костыль, - это пустяк, это временно.
     Лошадь  тихонько бежала  по  узкой  дорожке  через  перелесок.  Мы  оба
замолчали. Каждый из нас думал о своем.
     Я вспоминал:  тишину,  черное пятно классной доски,  форменный сюртук с
блестящими  пуговицами  и  монотонный,   ровный  голос:   "В  1721  году  по
Ништадтскому миру  Швеция  должна была  признать себя  побежденной.  Великая
Российская  империя  приобрела  устье  Невы,  Кронштадт  и  северное  начало
исторического пути, связывающего Европу и Азию..."
     Он, вероятно, думал:
     "В  1917  году  Великая Российская империя была  побеждена и  завоевана
людьми,  приобретшими начало пути, который должен, по их замыслам, связать и
Европу,  и  Азию,  и весь мир в одно целое.  И вот я,  дворянин,  коллежский
советник Александр Васильевич Воронин,  учитель,  в  порядке  трудповинности
посланный за  овсом на вокзал,  везу сейчас раненого большевика,  и  даже не
большевика, а большевистского мальчишку, которого два года тому назад я учил
тому, что Великая империя непобедима".
     Он довез меня до самого дома и,  хмуро кивнув головой на мое "спасибо",
повез сдавать овес в упродком*.
     ______________
     * Упродком - уездный продовольственный комиссариат.

     А  я,  с  опаской посмотрев на  окна нашей квартиры,  зашагал во  двор,
радуясь тому, что окна заледенели и через них ничего не видать.
     Стараясь не стучать, я поднялся по лестнице, осторожно отставил костыли
в угол за шкаф и постучал в дверь.
     За  дверями послышался мелкий топот.  И  по пыхтенью я  понял,  что это
Танюшка тужится, открывая крючок двери.
     - Мама дома? - спросил я у не узнавшей меня сестренки.
     - Нет! - ответила она, и испуганные глаза ее блеснули слезинками.
     - А-ах...  не-ет! - весело закричал я, подхватывая костыли и вваливаясь
в комнату. - А-ах... нет! А ты без мамы и пускать меня не хочешь!..
     Я  сбросил сумку,  шинель и,  усевшись на кровати,  обнял не совсем еще
оправившуюся от испуга девчурку.
     - Господи, Борька!.. Ну, Борька!.. Ну, какой ты ужасный солдат! Ну, как
папа был солдат, так и ты солдат... - стрекотала Танюшка. И, целуя меня, она
добавила протяжно и укоризненно: - Бо-о-орька! Борька! И что ты как давно не
писал,  а уже мама думала,  думала. И я тоже думала, думала. Да вот погоди -
она сейчас с базара придет - все сама расскажет.
     Я оглянулся.  Все стояло на старом месте... и шкаф, и кровать, и старый
треногий диван. Я посмотрел на стену - там было новое.
     Прямо со стены глядел на меня большой портрет отца -  в такой же, как у
меня,  серой папахе и в такой же шинели,  и был тот портрет обведен траурной
каймою из красной и черной материи.
     - Это тебя на войне убили?  -  спросила Танюшка, осторожно дотрагиваясь
пальцем до костыля.
     - На войне! - рассмеялся я и сунул костыли под кровать.
     - А у нас,  Борька,  горе какое!  Ну такое горе! Такое горе! - И сестра
грустно посмотрела на меня.
     - Какое еще горе? - встревоженно спросил я, пододвигая ее к себе.
     - А такое горе, что Лизочка уже умерла!
     - Какая еще Лизочка?  -  спросил я, не понимая и перебирая в памяти всю
веселую ораву  моих  двоюродных сестричек,  живших  в  деревне неподалеку от
Арзамаса.
     - Как -  какая?  -  И  Танюшка подняла на  меня печальные и  изумленные
глаза.  -  А наша-то Лизка -  кошка такая. Помнишь? Да она-то еще один раз с
печки спрыгнула - и молоко опрокинула. Ну, вспомнил теперь?..
     - Вспомнил, Танюша!
     Пришла мать.  Распахнув дверь, она остановилась. Внимательно посмотрела
на меня.  Поставила на пол корзину и,  подойдя, крепко обняла меня. Сбросила
платок, холодными от мороза руками взяла мою голову, посмотрела мне в лицо и
сказала дрогнувшим голосом:
     - Похудел.  Побледнел.  А вырос-то, а вырос-то! Да встань ты с кровати!
Дай я на тебя посмотрю.
     - Мне,  мама,  неохота с  кровати вставать,  -  отказался я.  -  Я  бы,
пожалуй... да у меня нога немного побаливает.
     - Отчего побаливает?  - И мать подозрительно посмотрела вокруг. - То-то
я слышу, что йодоформом пахнет.
     - А оттого побаливает, что еще не зажила. То есть уже зажила, да еще не
совсем.
     - Он с палками пришел,  -  вмешалась Танюшка,  вытягивая из-под кровати
костыли. - Как пришел, так под кровать их спрятал, а сам сидит!
     - Ранен? - тихо спросила мать.
     - Немножко, - ответил я. - Да ты не думай ничего, мама, все прошло...
     Мать  провела рукой по  моей бритой голове,  и  с  минуту мы  просидели
молча. Потом она быстро встала, сдернула пальто и бросилась на кухню:
     - Бог мой! Да ты, должно быть, голодный!.. Танюшка, беги скорей в сарай
- тащи угли! Сейчас самовар поставлю. И куда это я спички сунула?.. Борис, у
тебя есть спички?..  Не куришь? Так, ну и хорошо! Да вот они!.. Ты бы сапоги
снял и лег. Дай я тебя разую...
     Вскоре  зашипел самовар.  Запахло с  кухни  чем-то  вкусным.  Входила и
выходила из комнаты раскрасневшаяся у плиты мать.  Ровно тикали стенные часы
да колотила метелица в узорчатые морозные окна.
     Легкая дрема  охватила меня.  Было  тепло  и  мягко на  старой кровати,
укрытой знакомым стеганым одеялом.  И  вдруг показалось мне,  что  ничего не
было - ни фронта, ни широких, донских степей, ни отряда, ни боев.
     Будто бы  все  то  же,  что и  раньше.  Вот она,  на  стене моя полка с
учебниками.  Вот  в  углу  выцветшая  картина,  изображающая  вечер,  закат,
счастливых жнецов,  возвращающихся с  поля.  Через  открытую дверь виднеется
кипящий  самовар на  клеенчатом столе  -  такой  же  неуклюжий,  толстый,  с
конфоркой, похожей на старую шляпу, сбившуюся набок.
     Я  полузакрываю глаза...  В углу возится Танюшка,  тихо напевая древнюю
баюкающую песенку -  ту  самую,  которую я  слышал от матери еще в  глубоком
детстве:

                        На горе, го-о-о-ре
                        Петухи поют.
                        Под горой, горой
                        Озерцо с водой.
                        Как вода, вода
                        Всколыхнулася,
                        А мне, девице,
                        Да взгрустнулося.

     И  мне  уже  совсем начинает казаться,  что  ничего не  было,  что  все
по-старому, по-школьному, по-давнишнему.
     - Борис!  -  кричит мне мать.  -  И соседей кликать?.. Боря, тебе чай к
кровати дать? Или ты сюда придешь?
     Я  вздрагиваю,  и  опять я  вижу  черно-красную каемку возле отцовского
портрета,  свою шинель, папаху на вешалке и слышу, как пахнут смолой костыли
у моего изголовья.
     Нет, все было.

     После обеда,  когда мать ушла на дежурство в  больницу,  а  я,  вдоволь
насмотревшись и наговорившись,  лежал в кровати,  раздумывая о том, куда мне
завтра пойти и  кого повидать,  в  дверь постучали.  И  в комнату неожиданно
вошел мой школьный товарищ Яшка Цуккерштейн.  Он вошел улыбаясь,  и  в то же
время видно было, что он старается казаться серьезным и солидным.
     Яшка был на год моложе меня,  следовательно ему было сейчас пятнадцать.
Мы были с ним одноклассниками и дружили когда-то давно, еще до революции, до
тех пор, пока не был приговорен к смерти мой отец, и до тех пор, пока ко мне
не была прилеплена кличка "дезертиров сын".
     После всего этого я разошелся со всеми товарищами, кроме Тимки Штукина.
С одними,  как,  например,  с Кореневым или с Федькой,  у меня была открытая
вражда,  с другими - в том числе и с Яшкой - вражды не было, но был взаимный
холодок и отчужденность.
     Но  так  как  все это было очень давно и  так как с  тех пор изменилось
многое, то я хотя и удивился, н