в  соседнюю каюту ворвалось несколько
человек, затем кто-то крикнул:
     - Его здесь нет,  он,  должно быть,  у  капитана,  сукин сын!  -  И все
вломившиеся быстро бросились назад.
     Пароход  все  ревел  и  шел,  ускоряя ход,  вперед.  Вверху  стреляли и
кричали,  а Горобко и старая мадам, надевши наспех набок парик, молча сидели
и глупо смотрели друг на друга.  Вдруг раздался сильный взрыв, точно наверху
кто-то  бросил бомбу.  Тревожные гудки сразу прекратились,  корпус задрожал,
послышался  лязг  сброшенного  якоря,   гул   машин  смолк,   пароход  сразу
остановился.  Потом раздался еще более сильный взрыв, и кто-то громко сверху
закричал:
     - Давай спускай!..  -  И  тотчас же заскрипели блоки спускаемой на воду
шлюпки.

     А  на палубе в  это время орудовали под командой Ястреба Сокол,  Демон,
Сашка,  Султан,  а  из  женщин -  эсерки Ангелина и  Марта и  еще  несколько
лбовцев, переодетых мужиками, - всего двенадцать человек.
     Ястреб,  не выпуская изо рта трубки,  а  из зажатых кулаков револьверы,
отдавал  короткие  и  быстрые  распоряжения.  Он  приказал бросить  бомбы  в
машинное отделение,  когда пароход отказался остановиться.  Он  же застрелил
жандармского унтер-офицера и  одного из  полицейских,  прежде чем те  успели
попасть в кого-либо из своих больших "смит-вессонов".
     Всем пассажирам,  не  закрывшимся в  каютах,  было приказано лечь и  не
шевелиться,  и пароход сразу,  как будто бы после повальной болезни, вымер и
покрылся распластавшимися людьми,  которые лежали до тех пор,  пока Демон не
вернулся из  почтового отделения с  кипой  засунутых в  сумку  денег,  из-за
которых им и его товарищами было разрезано свыше пятисот ценных пакетов.
     После этого в спущенную лодку сошли все лбовцы. Последним сошел Ястреб.
И четыре весла дружным ударом по волнам рванули лодку к далекому еще берегу.
Но  едва  только  они  успели отъехать несколько сажен,  как  винт  с  шумом
заработал:  освобожденный пароход  заревел и  начал  медленно поворачиваться
носом в сторону отъезжающих.
     - Потопить хотят, - сообразил Ястреб.
     И  все  лбовцы  поняли  это,  и  весла  чуть  не  гнулись  под  рывками
мускулистых рук,  и  все с замиранием сердца смотрели на острый нос взявшего
полный ход парохода.
     "Сейчас прорвет якорную цепь  и  потопит",  -  подумал опять  Ястреб  и
приказал открыть огонь по капитанской рубке.
     Вспугивая  прибрежных  птиц,   жирно  хлопающих  крыльями,  загрохотали
выстрелы.  Пароход отошел на всю длину распущенной якорной цепи, рванулся...
И сразу замедлил ход,  потому что якорь лежал,  очевидно, на мягком песчаном
дне и  ему не за что было зацепиться,  и  цепь не порвалась,  а  потащила за
собой якорь, тормозя ход.
     Это  и  спасло  лбовцев.  Лодка  со  свистом врезалась в  отлогий берег
недалеко  от   селения   Ново-Ильинского.   И   перепрыгивая  через   теплую
плескающуюся воду,  все повыскакивали,  бросившись к кустам,  где их ожидали
уже готовые подводы с местными мужиками. Взвалили сумки, забрались на охапки
душистого,  покрытого утренней росой сена,  и лошади быстро понесли их прочь
по направлению к пермским лесам.
     Из-за смеющегося горизонта брызнули полосы вынырнувшего солнца, и волны
Камы заплескались русалочьим смехом.
     В  эту минуту Ястреб в мчавшейся телеге закуривал трубку,  Демон считал
деньги, Гром снимал с лица грим.
     А  на  палубе парохода стоял  в  наспех одетых брюках пристав Горобко и
занимался самым бесполезным в этот момент делом: он поднимал кулаки и, глядя
вслед уезжающим,  посылал страшные проклятия Лбову и  всем  потомкам его  до
десятого поколения включительно.


                            16. Начало конца

     После неудач с операциями против Лбова, после сильного надлома, который
пережил Астраханкин,  понявший,  что Рита держит связь со лбовцами,  он,  не
будучи в  силах вынести нависшего над  ним тяжелого кошмара,  подал рапорт с
просьбой о переводе его и" Перми в какую-либо другую воинскую часть.
     У  Астраханкина ни  на  минуту  даже  не  мелькнула мысль  выдать  Риту
полиции.  Астраханкин простил бы Рите ее взбалмошный поступок, если бы он не
чувствовал, что связь Риты со лбовцами вызвана особенно мучительною для него
причиной.
     Он получил назначение в Вятку.
     Был вечер,  когда он пошел прощаться с ней.  Это был не прежний казачий
офицер,  рассыпавшийся в  звонах  шпор.  Его  лицо  обветрилось,  его  глаза
помутнели,  и, вместо обычного роскошного бешмета с красным башлыком, на нем
была простая черная черкеска,  и  только один его  любимый серебряный кинжал
поблескивал с тоненького пояса, крепко охватившего талию.
     Рита была в саду.
     Первые несколько минут они  оба  молча сидели на  скамейке и  не  могли
заговорить,  так  как  оба  хорошо чувствовали,  что между ними теперь лежит
огромная пропасть,  на дне которой -  пермские леса,  дымные костры и черный
призрак  атамана  Лбова.  Они  перекинулись несколькими фразами,  ничего  не
значащими,  и Астраханкин, встретив перед собой крепко замкнувшуюся в кольцо
душу Риты, встал уже затем, чтобы уйти, но не выдержал, повернулся и спросил
ее глухо и не глядя ей в глаза:
     - Рита, зачем это все? Разве теперь лучше, чем было?..
     Но Рита посмотрела на него прямо и ответила не враждебно, не вызывающе,
а  просто  и  мягко,  как  говорят  люди,  испытавшие  и  пережившие многое,
маленьким детям:
     - Вы не поймете.  Мне все здесь так надоело, так опротивело. Впрочем, -
добавила она еще мягче, - не будем об этом говорить, и... прощайте.
     Астраханкин,  крепко стиснув,  поцеловал ее  руку,  быстро,  по-казачьи
повернулся и,  наклонив голову,  торопливо,  точно опасаясь,  чтобы Рита  не
увидела его лицо, прыгнул в кусты.

     В  этот  же  вечер Рита  встретилась с  Лбовым.  Это  было  недалеко от
архиерейской дачи. Лбов был сильно занят, но, несмотря на это, он проговорил
с ней с полчаса.  Он сидел на огромном спиленном дереве, а Рита стояла. Рита
просила его принять ее к нему в шайку, но Лбов опять резко отказал:
     - Нам вовсе не  по  дороге.  Мы  на  все это идем из-за  того,  что нам
надоело быть каторжниками,  надоело вечно работать на  кого-то  и  не видеть
никакого просвета, а вам... Вам-то чего нужно?
     - Мне тоже надоело...  -  начала было Рита,  но оборвалась,  потому что
подумала:  как  сказать,  как  заставить понять его,  что  ей  надоело прямо
противоположное тому,  о  чем говорил он.  Как объяснить этому человеку,  не
бывавшему никогда в  обстановке спокойной,  изящной жизни,  что и  эта жизнь
может осточертеть...
     - Буржуазия грабит народ,  стало быть,  и  ты грабишь,  -  раздражаясь,
перешел Лбов вдруг на "ты".
     - Но я же не граблю и не грабила, - ответила Рита.
     - Грабила,  -  упрямо повторил Лбов,  -  и ты,  и отец твой, и вся твоя
родня,  и все, все вы одного полета. Откуда у вас деньги? У нас так: если не
ограбишь,  так  нету  денег.  И  у  вас  тоже...  Но  мы  грабим  только  по
необходимости,  потому  нас  жизнь  забросила на  такую  дорогу.  Ты  думала
когда-нибудь,  что у тебя вон коня убили прошлый раз,  а сегодня ты на новом
гарцуешь,  а  мужик если имел лошадь,  да сдохни она,  значит,  ему и самому
ложись и помирай?
     - Но  как  же,  как  же  переделать это  все?  -  горячо спросила Рита,
ошеломленная наплывом новых мыслей.
     - Как?  Да очень просто... - Лбов запнулся. - Как? Я и сам не знаю как.
Вон Стольников у меня думал все как, да как, вчера с ума от этого сошел.
     В  это время Лбову сказали,  что он  очень нужен.  Прощался на этот раз
Лбов с Ритой без открытой враждебности, но нотки холодности не оставляли его
до последней минуты.
     Рита не сразу поехала домой.
     На одной из лужаек она спрыгнула с  лошади,  бросилась на траву и долго
лежала, точно пригвожденная к земле острыми лучами звездного света.
     - Я пойму наконец,  пойму,  -  шептала она,  улыбаясь, - пойму, что ему
нужно, чего он хочет, и тогда я добьюсь все-таки того, что он возьмет меня к
себе.
     "Грабители",  -  вспомнила вдруг  она  слова Лбова и  опять улыбнулась,
представляя  себе  толстенькую  фигурку  своего  облысевшего отца,  любящего
сходить в балет,  сыграть в преферансик и плотно покушать.  Но она вспомнила
убитую Нэллу и,  точно по волшебству,  выросшего на другой день в ее конюшне
коня и  на  этот раз не улыбнулась -  почувствовала,  что у  Лбова есть своя
невысказанная, неоформленная, но горячая правда.
     А в это время Лбову принесли три тяжелых известия.
     На  станции полиция по указке одного из лбовцев-провокаторов арестовала
Фому.
     У  Ворона,  опять  не  поделившие что-то,  несколько человек убили друг
друга.
     Моряк ограбил деньги крестьянской потребиловки.
     И  Лбов  остро  почувствовал  вдруг,   как  поляна  под  ним  дрогнула,
колыхнулась,  будто это была не лесная поляна,  а  плот,  брошенный на волны
седой Камы.
     ...С арестом Фомы, умевшего как нельзя лучше улаживать всякие вопросы с
подпольной Пермью,  у Лбова,  не знающего,  чего он,  собственно, сам хочет,
порвалась всякая связь  с  революционной партией.  Бесцельные грабежи начали
входить в  систему,  и  тщетно Лбов со своими помощниками пытался установить
порядок, дисциплину.
     Он  заколол штыком однажды Моряка,  убил Зацепу,  убил Великоволжского,
начинавших предаваться разнузданному грабежу,  и  выработал даже нечто вроде
устава "Первого революционного партизанского отряда". Но ничто не помогало.
     Лбова  погубила  его  оторванность от  подпольной  рабочей  массы,  его
анархичность и  его собственная слава,  так как со всех концов Урала к  нему
начали  стекаться  неустойчивые,   чуждые  делу  рабочего  класса  элементы,
желающие хотя раз в жизни погулять,  повольничать,  пограбить,  пострелять в
ненавистную  полицию,  но  совершенно  не  задумывающиеся о  конечных  целях
вооруженного восстания.
     Лбов  пользовался огромным авторитетом среди  рабочих как  организатор,
как  человек,  показавший,  что  в  душе  придавленного народа тлеет  острая
ненависть,  которая готова вот-вот прорваться наружу, но Лбов и оттолкнул от
себя всю сознательную массу тем,  что он сам не знал,  куда,  зачем и во имя
чего он идет.
     Деньги теперь были. На пароходе "Анна Степановна" Ястреб захватил более
тридцати тысяч рублей.  Оружие было, так как из Петербурга нелегальным путем
пришла его целая партия.
     Люди  были,  потому что  каждый новый день увеличивал шайки на  десяток
новых партизан.  Но  о  взятии Перми нечего было думать.  Не было одного,  и
самого главного,  -  не  было единой руководящей идеи,  во имя которой можно
было бы  решиться на  такой шаг,  могущий при  данных условиях,  при  данном
составе шаек вылиться в открытый и разнузданный разгром Перми.
     И Лбов видел это.  Лбов чувствовал,  как шайки начинают управлять им, а
не  он ими.  Внешне все было как будто бы по-старому:  каждое его приказание
исполнялось при нем моментально,  перед ним трепетали даже отпетые, бежавшие
из тюрем уголовники. Никому и в голову не могло прийти ослушаться его слова,
его  радостными криками  встречали  во  всех  отрядах.  Но  едва  только  он
отворачивался, как начиналось совершенно другое.
     В октябре Лбов еще раз созвал наиболее преданных ему товарищей и вместе
с  ними решился на  целый ряд крутых и  жестоких мер.  Он запретил принимать
кого  бы  то  ни  было в  отряды;  он  приказал расстреливать всех бандитов,
действующих  под  именем  лбовцев;   приказал  прекратить  на  время  всякую
экспроприаторскую работу,  уйти в леса, заняться постройкой зимних квартир и
дать  передохнуть населению от  постоянного свиста пуль,  набегов жандармов,
массовых арестов и провокаций с тем,  чтобы после этой передышки,  весною, с
ядром  из   крепко  сколоченного,   выдержанного  отряда  поднять  настоящее
революционное восстание.
     Но  было  уже  поздно.  До  полиции  через  провокатора дошли  об  этом
сведения.  Она  переполошилась,  когда узнала,  что  Лбов собирается вводить
дисциплину, ибо ее ставка была на подрыв авторитета Лбова в глазах населения
- ставка умная и правильная.
     Через  несколько  дней  после  получения сведений  от  провокатора была
послана срочная шифрованная телеграмма в  Петербург,  и  еще через несколько
дней был получен особо секретный,  шифрованный ответ, гласящий, что охранное
отделение предпринимает последний и  самый решительный удар по  Лбову с  той
стороны, откуда он меньше всего его ожидает.

     Октябрьским  темным,   шуршащим  листьями  вечером  скорый   поезд   из
Петербурга доставил в  Пермь хорошо одетого,  закутанного в  широкий зеленый
плащ человека.
     Это был не простой человек,  не простой провокатор охранки,  не простой
жандармский шпик,  -  это  был  член  ЦК  партии эсеров,  талантливейший шеф
провокаторов Российской империи - Эвно Азеф.
     Уже  через  три  дня  он  виделся  со  Лбовым.  Свидание  происходило в
Мотовилихе,  на  квартире одного  из  старых  эсеров.  Азеф  был  человеком,
авторитет которого стоял  очень высоко в  глазах Лбова,  ибо  Азеф  был  сам
боевиком, старым боевиком, известным всей подпольной и революционной России.
     Разговор у  них  был  недолгий,  Азеф  пообещал пополнить отряд Лбова к
следующей весне опытными идейными инструкторами с тем, чтобы поднять уровень
сознательности лбовцев.  А пока предложил ему произвести крупную,  последнюю
экспроприацию в Вятке, чтобы отвлечь внимание полиции туда. После некоторого
колебания Лбов согласился.
     Азеф  порекомендовал тогда  ему  в  помощники  некоего  Белоусова,  как
опытного  боевика,   за   которого  можно  было  поручиться  во  всем.   Они
распрощались,  и  в  ту  же  ночь  скорым поездом Эвно  Азеф уехал обратно в
Петербург.
     Великий провокатор сделал свое дело.


                            17. Смерть Змея

     Это было почти перед самым отъездом,  когда Лбов в  последний раз сидел
со  Змеем  под  старой,  искореженной  годами  осиной,  точно  с  прощальной
ласковостью осыпавшей их тихо падающими пожелтевшими листьями.
     - Ну, мне пора идти. - Лбов поднялся. - Прощай, Змей. Я думаю, мы скоро
опять увидимся, мне ведь всегда удача.
     - Удача раз, удача два... - начал было Змей, потом вскочил, схватил обе
руки Лбова,  и, весь дергаясь лицом, переплетенным сетью нервов, преданный и
верный Лбову Змей заглянул ему  в  лицо и  с  ужасом,  точно открывая что-то
новое, сказал сдавленным голосом Лбову:
     - Сашка, а ведь тебя скоро убьют, должно быть.
     - Почему скоро? - усмехнулся тот.
     - Так,  -  ответил Змей,  не выпуская его рук.  -  Так, уж очень кругом
какой-то разлад пошел,  в общем,  что-то не так.  Помнишь, как мы начинали и
какое это было время?
     Змей замолчал,  и  лицо его  задергалось еще больше.  Он  выпустил руки
Лбова  и  своими  желтыми  некрасивыми  глазами  заглянул  в  глубину  этого
счастливого для него времени.
     Змей  был  когда-то  парикмахером.   В  японскую  войну  его  контузило
снарядом,  потом,  невзирая  на  его  болезненное состояние,  его  отдали  в
арестантские роты за то,  что во время бритья конвульсивно дернувшейся рукой
он едва не перерезал горло одному подполковнику.
     И  душа у  Змея была серая с зеленым,  а жизнь была у Змея до побега из
тюрьмы  -   серая  с  грязным.  И  вполне  понятно,  что  в  его  болезненно
кривляющейся  от  снарядных  и  нагаечных  ударов  душе,   в  озлобленной  и
изломанной,  самыми  лучшими днями  были  дни,  проведенные возле  крепкого,
прямого и сильного Лбова.
     Лбов ушел,  а Змей долго еще сидел на краю придорожной канавы,  обрывал
кусочки ветки и  бросал их  наземь,  бросал и  улыбался...  А  может,  и  не
улыбался,   потому  что  у   его  лица  никогда  не   было  хоть  на  минуту
установившегося  выражения.   И  хвойные  ветки  падали  на  дорожную  пыль,
пахнущие, смолистые, точно те, которые бросают за гробом умершего.
     Вдруг Змей насторожился и,  скользнув в  канаву,  вытянулся плашмя.  По
дороге ехал патруль из четверых ингушей.  Может быть,  они и проехали бы, не
заметив его,  но одна из лошадей испугалась чего-то,  оступилась в  канаву и
придавила ногу Змею.
     Взбешенный Змей вскрикнул и, вскочив во весь рост, выстрелил из маузера
- свалил одного ингуша,  отскочил за  канаву,  выстрелил -  попал  в  голову
лошади другого,  и только что хотел приняться за третьего, как земля на краю
канавы  под  его  ногами обвалилась,  и,  поскользнувшись,  он  упал.  Хотел
подняться,  но в  это время ингуш с хищно-орлиным носом и узкими,  стальными
глазами взмахнул пикой и  сквозь серую рубаху,  сквозь спину пригвоздил Змея
крепко к земле...
     Пика глубоко ушла в землю,  стояла прямо,  и Змей, крепко насаженный на
синюю  сталь,   искорежившись,   повернулся  полуоборотом,  концами  пальцев
распластанных рук  судорожно врылся  в  мякоть  придорожной пыли  и  умер  с
открытыми,  желтыми,  сухими глазами,  в которых не было ни слез от боли, ни
ужаса от смерти, а была только змеиная ненависть.


                               18. Арест

     В  февральский метельный день,  когда  Пермь,  покрытая шапкой  плотных
сугробов,  начинала загораться вечерними огнями, Рита, закутавшаяся в мягкий
воротник своей шубы,  шла  неторопливо домой,  подставляя свое  лицо  мелким
снежинкам,  поблескивавшим искорками от  света  уличных  фонарей.  У  самого
крыльца она  заметила,  как  ее  отец торопливо вбежал на  лестницу,  открыл
ключом дверь и почти перед самым ее лицом захлопнул дверь.
     Рита позвонила.
     Удивляясь такому  странному возбужденному состоянию всегда спокойного и
уравновешенного отца, она прошла к себе в комнату, села на диван и принялась
читать книгу далеко не похожую на те,  которые ей приходилось читать раньше,
в  которой каждая строчка ошарашивала своими выводами,  новыми и  не  всегда
понятными Рите.
     Через час ее позвали к чаю, за столом она встретилась с отцом, который,
будучи, очевидно, в превосходном состоянии духа, крепко поцеловал ее в лоб и
спросил, как всегда:
     - Ну, как ты себя чувствуешь?
     - Хорошо, - улыбнулась Рита. - Отчего бы мне плохо чувствовать?
     - Ну  вот,  ну  вот,  -  обрадованно заговорил  ее  отец,  с  аппетитом
проглатывая бутерброд и  запивая его крепким чаем.  -  Я  очень рад.  Вообще
сегодня такой замечательный день.  Ты знаешь,  Риточка,  мы сегодня получили
приятное сообщение, очень приятное: у губернатора как гора с плеч свалилась.
Знаешь про этого?.. Про разбойника Лбова?
     - Ну, - полушепотом переспросила Рита, отодвигая стакан и чувствуя, как
серебристый блеск  бисерной бахромы от  лампы засыпает ей  глаза стеклянными
искрами.
     - Ты знаешь,  мы только что получили сообщение из Вятки, что он наконец
арестован... но что, что с тобой?
     - Ничего,  - резко и вздрагивая ответила Рита. - Ничего. - А серебряная
ложечка в  ее руке,  точно ожившая,  начала перегибаться и  плясать,  крепко
стиснутая ее тонкими, сильными пальцами.
     - Рита! - испуганно крикнул ее отец. - Рита, что с тобой?
     Рита ничего не сказала,  встала,  шатаясь, пошла к двери своей комнаты,
зацепила столик с  огромной китайской вазой,  и  ваза с грохотом полетела на
пол,  и  мелкие осколки разлетелись по  паркетному полу.  Рита захлопнула за
собой  дверь,  заперла  ее  на  ключ  и,  бросившись на  диван,  истерически
разрыдалась.
     Это были не просто слезы,  слез было совсем мало,  - была петля, крепко
окутавшая  ее,  сдавившая  горло,  жадно  тянущееся к  воздуху,  был  туман,
плескавшийся в  глаза,  был  судорожный зажим пальцев,  пытающихся разорвать
кольцо,  крепко стягивающееся вокруг нее,  но кольцо было неуловимо,  оно не
рвалось,   и   только  ворох   платья,   только  кружевные  девичьи  подушки
измочаливались и нарастали на кровати белой лоскутной пеной.
     В  дверь стучались,  отец требовал,  чтобы она  открыла,  говорил,  что
пришел доктор, убеждал, просил, но