- бедные или богатые?
     - Средние,  -  ответил Федька,  подумавши.  - Чтобы очень бедные, этого
тоже не  сказать.  У  нас как отец нашел место,  то каждый день обед,  а  по
воскресеньям еще пироги мать стряпает да иной раз компот.  Я  беда как люблю
компот! А ты любишь?
     - И  я  люблю.  Только я  кисель яблочный еще больше люблю.  Я тоже так
думаю,  что средние.  Вон у Бебешиных фабрика целая. Я один раз был у ихнего
Васьки.  У  них одной прислуги сколько и  лакей!  А Ваське отец живую лошадь
подарил... пони называется.
     - У них,  конечно,  все есть,  - согласился Федька, - у них денег очень
много.  А  купец  Синюгин  вышку  над  домом  построил и  телескоп поставил.
Огро-о-омный!  Как надоест ему все на земле, так и идет Синюгин на ту вышку,
туда ему  закуску несут,  бутылку...  И  сидит он  всю ночь да  на  звезды и
планеты  смотрит.  Только  недавно он  на  той  вышке  выпивку со  знакомыми
устроил,  так,  говорят,  после  ихнего  просмотра какое-то  стекло лопнуло,
теперь ничего уже не видать.
     - Федька!  А почему же Синюгин,  например, и на звезды, и на планеты, и
всякое ему удовольствие, а другому - фига? Вон Сигов, который на его фабрике
работает,  так тому не  то чтобы на планеты,  а  просто жрать нечего.  Вчера
приходил вниз к сапожнику полтинник занимать.
     - Почему?.. Вот еще... почем я знаю? Ты спроси у учителя или у батюшки.
     Федька помолчал,  сорвал на  ходу  ветку  душистого одичавшего жасмина,
потом добавил уже тише:
     - Отец говорил, что скоро все будет наоборот.
     - Что наоборот?
     - Все как есть.  Я,  Борька, и сам еще хорошо не разобрался. Я будто бы
спал, а на самом деле нарочно, а отец с заводским сторожем разговаривал, что
будто бы опять забастовки,  как в пятом году,  будут.  Ты знаешь, что было в
пятом году?
     - Знаю, но только не особенно, - ответил я, покраснев.
     - Революция была.  Только не удалась. Это значит, чтобы помещиков жечь,
чтобы всю землю крестьянам,  чтобы все от богатых к бедным.  Я,  знаешь, все
это из их разговора услыхал.
     Федька умолк.  И  опять меня  взяла досада,  почему Федька знает больше
меня. Я бы тоже узнал, да не у кого. И в книжках про это ничего не написано.
И никто про это со мной не разговаривает.
     Дома уже,  после обеда,  когда мать прилегла отдохнуть,  я сел к ней на
кровать и сказал:
     - Мама, расскажи мне что-нибудь про пятый год. Почему с другими говорят
об этом? Федька все интересное знает, а я никогда ничего не знаю.
     Мать  быстро  повернулась,   нахмурила  брови,   по-видимому  собираясь
выругать меня, потом раздумала ругать и посмотрела с таким любопытством, как
будто бы увидала меня в первый раз.
     - Про какой еще пятый год?
     - Как про какой? Ты сама знаешь, про какой. Ты вон какая здоровая. Тебе
тогда уже много лет было,  а  мне всего один год,  и  я вовсе даже ничего не
запомнил.
     - Да  чего же  тебе рассказывать?  Это у  отца надо бы  спрашивать,  он
мастер про это рассказывать. А я в пятом году света из-за тебя, сорванца, не
видела.  Тоже...  такой был  деточка,  что и  не  приведи бог...  горластый,
крикастый,  ни  минуты покоя не давал.  Как начнешь орать целую ночь подряд,
так тут, бывало, про белый свет и про себя позабудешь.
     - А с чего же,  мама, я орал? - спросил я, немного обидевшись. - Может,
я боялся тогда? Говорят, стрельба была и казаки. Может, с перепугу?
     - С какого там еще перепугу!  Так просто, блажной был - и орал. Какой у
тебя тогда мог быть перепуг? К нам с обыском один раз ночью жандармы пришли,
и  чего искали -  сама не знаю.  Тогда у многих подряд обыски были.  Всю как
есть квартиру перерыли, ничего не нашли. Офицер этакий вежливый был. Пальцем
тебя пощекотал,  а ты смеешься.  "Хороший,  говорит,  мальчик у вас". А сам,
будто шутя,  на  руки тебя взял и  между тем  мигнул жандарму,  а  тот  стал
чего-то  в  твоей люльке высматривать.  Вдруг как потекло с  тебя!  Батюшки,
прямо офицеру на  мундир.  Ах ты,  боже мой!  Я  тебя скорей схватила,  тащу
офицеру тряпку.  Подумать только! Мундир новый - и весь насквозь; и на штаны
попало,  и  на  шашку.  Всего как есть опрудил,  шельмец этакий!  -  И  мать
рассмеялась.
     - Ты,  мам,  вовсе мне про другое рассказываешь,  -  совсем обидевшись,
прервал я. - Я про революцию спрашиваю, а ты ерунду какую-то...
     - Да ну тебя... привязался еще! - отмахнулась мать.
     Но  тут,  заметив мое  огорченное лицо,  она  подумала,  достала связку
ключей и сказала:
     - Что я  тебе рассказывать буду?  Пойди отопри чулан...  Там в  большом
ящике вверху всякий хлам,  а внизу целая куча отцовских книг была.  Поищи...
Если не все он разодрал, то, может, и найдешь какую и про пятый год.
     Я быстро схватил связку ключей и бросился к дверям.
     - Да ежели ты, - крикнула мне вдогонку мать, - вместо ящика с книгами в
банку с  вареньем залезешь или опять,  как в  прошлый раз,  с кринок сметану
поснимаешь, то я тебе такую революцию покажу, что и своих не узнаешь!
     Несколько  дней  подряд  я  был  занят  чтением.  Помню,  что  из  двух
отобранных книг в первой я прочел только три страницы. Называлась эта наугад
взятая книга -  "Философия нищеты". Из этой мудреной философии я тогда ровно
ничего не  понял.  Но  зато другая книга -  рассказы Степняка-Кравчинского -
была мне понятна, я прочел ее до конца и перечел снова.
     В тех рассказах все было наоборот.  Там героями были те, которых ловила
полиция,   а  полицейские  сыщики,  вместо  того  чтобы  возбуждать  обычное
сочувствие,  вызывали только презрение и негодование. Речь в этих книгах шла
о революционерах. У революционеров были свои тайные организации, типографии.
Они  готовили  восстания  против  помещиков,  купцов  и  генералов.  Полиция
боролась с ними,  ловила их.  Тогда революционеры шли в тюрьмы и на казни, а
оставшиеся в живых продолжали их дело.
     Меня захватила эта книга,  потому что до  сих пор я  не знал ничего про
революционеров.  И мне обидно стало,  что Арзамас такой плохой город,  что в
нем ничего не слышно про революционеров.  Воры были:  у  Тупиковых с чердака
начисто все белье сняли; конокрады-цыгане были, даже настоящий разбойник был
- Ванька   Селедкин,    который   убил   акцизного   контролера,    а    вот
революционеров-то и не было.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Я,  Федька, Тимка и Яшка Цуккерштейн только собрались играть в городки,
как прибежал из  сада сапожников мальчишка и  сообщил,  что к  нашему берегу
причалили тайно  два  плота Пантюшкиных и  Симаковых;  сейчас эти  проклятые
адмиралы отбивают замок с целью увести наши плоты на свою сторону.
     Мы с гиканьем понеслись в сад.  Заметив нас, враги быстро повскакали на
свои плоты и отчалили.
     Тогда мы решили преследовать и потопить неприятеля.
     В  тот день командовал дредноутом Федька.  Пока он  и  Яшка отталкивали
тяжелый,  неповоротливый плот,  мы  с  Тимкой на  старом суденышке пустились
неприятелю  наперерез.   Наши  враги  сразу  сделали  ошибку.   Очевидно  не
предполагая,  что мы  будем их  преследовать,  они,  вместо того чтобы сразу
направиться к своему берегу,  взяли курс далеко влево. Когда же они заметили
свою ошибку,  то были уже далеко и  теперь напрягали все свои силы,  пытаясь
проскочить,  прежде чем мы  успеем перерезать им  дорогу.  Но Федька и  Яшка
никак не  могли отвязать большой плот.  Нам с  Тимкой предстояла героическая
задача  -  на  легком  суденышке задержать на  несколько минут  двойные силы
неприятеля.
     Мы  очутились без поддержки перед враждебной эскадрой и  самоотверженно
открыли по ней огонь.  Нечего и  говорить,  что мы сами тотчас же попали под
сильнейший перекрестный обстрел.
     Уже дважды я  получил комом по спине,  а у Тимки сшибло фуражку в воду.
Стали истощаться наши  снаряды,  и  мы  были насквозь промочены водой,  -  а
Федька и Яшка еще только отчаливали от берега.
     Заметив это, неприятель решил идти напролом.
     Мы не могли выдержать столкновения с их плотами -  наша калитка была бы
безусловно потоплена.
     - Ураганный огонь последними снарядами! - скомандовал я.
     Отчаянными залпами мы  задержали противника только  на  полминуты.  Наш
дредноут полным ходом спешил к нам на помощь.
     - Держитесь! - кричал Федька, открывая огонь с далекой дистанции.
     Однако вражьи суда были почти рядом.  Оставалось только дать им  уйти в
защищенный порт или загородить дорогу,  рискуя выдержать смертельный бой.  Я
решился на последнее.
     Сильным ударом шеста я поставил свой плот поперек пути.
     Первый вражеский плот с  силой налетел на  нас,  и  мы  с  Тимкой разом
очутились по  горло  в  теплой  заплесневелой воде.  Однако  от  удара  плот
противника тоже остановился.  Этого только нам  и  нужно было.  Наш  могучий
дредноут -  огромный,  неуклюжий,  но  крепко сколоченный -  на  полном ходу
врезался  в  борт  неприятельского судна  и  перевернул его.  Оставался  еще
миноносец из свиного корыта.  Пользуясь своей быстроходностью, он хотел было
проскочить мимо, но и его опрокинули шестом.
     Мы  с  Тимкой  забрались  на  Федькин  плот,  и  теперь  только  головы
неприятельской команды торчали из  воды.  Но  мы  были великодушны:  взяв на
буксир  перевернутые плоты,  разрешили  взобраться на  них  побежденным и  с
триумфом,  под  громкие крики  мальчишек,  усеявших заборы садов,  доставили
трофеи и пленников к себе в порт.

     Письма от отца мы получали редко.  Отец писал мало и  все одно и то же:
"Жив, здоров, сидим в окопах, и сидеть, кажется, конца-краю не предвидится".
     Меня разочаровывали его письма.  Что это такое на самом деле? Человек с
фронта  не  может  написать ничего интересного.  Описал бы  бой,  атаку  или
какие-нибудь  героические  подвиги,   а  то  прочтешь  письмо,   и  остается
впечатление,  что будто бы скука на этом фронте хуже, чем в Арзамасе грязной
осенью.
     Почему другие, вот, например, прапорщик Тупиков, брат Митьки, присылает
письма  с  описанием сражений и  подвигов и  каждую  неделю присылает всякие
фотографии?  На  одной фотографии он  снят возле орудия,  на другой -  возле
пулемета,  на третьей -  верхом на коне,  с  обнаженной шашкой,  а  еще одну
прислал,  так на той и  вовсе голову из аэроплана высунул.  А  отец -  не то
чтобы из аэроплана,  а  даже в окопе ни разу не снялся и ни о чем интересном
не пишет.
     Однажды,  уже под вечер, в дверь нашей квартиры постучали. Вошел солдат
с  костылем и деревянной ногой и спросил мою мать.  Матери не было дома,  но
она  должна была скоро прийти.  Тогда солдат сказал,  что  он  товарищ моего
отца,  служил с  ним в одном полку,  а сейчас едет навовсе домой,  в деревню
нашего уезда, и привез нам от отца поклон и письмо.
     Он  сел на  стул,  поставил к  печке костыль и,  порывшись за  пазухой,
достал оттуда замасленное письмо.  Меня сразу же удивила необычайная толщина
пакета.  Отец  никогда не  присылал таких толстых писем,  и  я  решил,  что,
вероятно, в письмо вложены фотографии.
     - Вы с ним вместе служили в одном полку?  -  спросил я,  с любопытством
разглядывая худое,  как мне показалось,  угрюмое лицо солдата, серую измятую
шинель с  георгиевским крестиком и  грубую деревяшку,  приделанную к  правой
ноге.
     - И в одном полку,  и в одной роте,  и в одном взводе, и в окопе рядом,
локоть к локтю... Ты его сын, что ли, будешь?
     - Сын.
     - Вот что!  Борис,  значит?  Знаю.  Слыхал от отца.  Тут и тебе посылка
есть.  Только отец наказывал,  чтобы спрятал ты  ее и  не трогал до тех пор,
пока он не вернется.
     Солдат  полез  в  самодельную кожаную сумку,  сшитую из  голенища;  при
каждом  его  движении  по  комнате  распространялись волны  тяжелого  запаха
йодоформа.
     Он вынул завернутый в  тряпку и  туго перевязанный сверток и  подал его
мне.  Сверток был небольшой,  а  тяжелый.  Я  хотел вскрыть его,  но  солдат
сказал:
     - Погоди, не торопись. Успеешь еще посмотреть.
     - Ну,  как у нас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск?
- спросил я спокойно и солидно.
     Солдат  посмотрел на  меня  и  прищурился.  Под  его  тяжелым,  немного
насмешливым взглядом я  смутился,  и  самый  вопрос  показался мне  каким-то
напыщенным и надуманным.
     - Ишь ты!  -  И солдат улыбнулся. - Какой дух? Известное дело, милый...
Какой дух в окопе может быть... Тяжелый дух. Хуже, чем в нужнике.
     Он достал кисет,  молча свернул цигарку,  выпустил сильную струю едкого
махорочного дыма и, глядя мимо меня на покрасневшее от заката окно, добавил:
     - Обрыдло все, очертенело все до горечи. И конца что-то не видно.
     Вошла мать. Увидев солдата, она остановилась у двери и ухватилась рукой
за дверную скобу.
     - Что...  что  случилось?  -  тихо спросила она  побелевшими губами.  -
Что-нибудь про Алексея?
     - Папа  письмо  прислал!   -   завопил  я.  -  Толстое...  наверное,  с
фотографиями, и мне тоже подарок прислал.
     - Жив,  здоров?  - спрашивала мать, сбрасывая шаль. - А я как увидала с
порога серую шинель,  так у  меня сердце екнуло.  Наверное,  думаю,  с отцом
что-нибудь случилось.
     - Пока не случилось,  -  ответил солдат. - Низко кланяется, вот - пакет
просил передать. Не хотел он по почте... Почта ныне ненадежная.
     Мать разорвала конверт.  Никаких фотографий в нем не было, только пачка
замасленных, исписанных листков.
     К одному из них пристал комок глины и зеленая засохшая травинка.
     Я развернул сверток - там лежал небольшой маузер и запасная обойма.
     - Что еще отец выдумал! - сказала недовольно мать. - Разве это игрушка?
     - Ничего,  - ответил солдат. - Что у тебя сын дурной, что ли? Гляди-ка,
ведь  он  вон  уже  какой,  с  меня ростом скоро будет.  Пусть спрячет пока.
Хороший пистолет. Его Алексей в германском окопе нашел. Хорошая штука. Потом
всегда пригодиться может.
     Я  потрогал  холодную  точеную  рукоятку и,  осторожно завернув маузер,
положил его в ящик.
     Солдат пил  у  нас чай.  Выпил стаканов семь и  все рассказывал нам про
отца и про войну. Я выпил всего полстакана, а мать и вовсе не дотронулась до
чашки.  Порывшись в своих склянках,  она достала пузырек со спиртом и налила
солдату.  Солдат сощурился,  долил  спирт  водой  и,  медленно выпив  водку,
вздохнул и покачал головой.
     - Жисть никуда пошла,  - сказал он, отодвигая стакан. - Из дома писали,
что хозяйство прахом идет.  А чем помочь было можно? Сами голодали месяцами.
Такая тоска брала,  что  думаешь -  хоть  бы  один конец.  Замотались люди в
доску.  Бывало, иногда закипит душа, как ржавая вода в котелке. Эх, думаешь,
была бы сила, плюнул бы... и повернул обратно. Пусть воюет, кто хочет, а я у
немца ничего не занимал,  и он мне ничего не должен! Мы с Алексеем много про
это говорили.  Ночи долгие...  Спать блоха не дает.  Только вся и утеха, что
песни да разговоры.  Иной раз плакать бы впору или удавить кого, а ты сядешь
и  запоешь.  Плакать -  слез  нету.  Злость сорвать на  ком  следует -  руки
коротки.  Эх, говоришь, ребята, друзья хорошие, товарищи милые, давайте хоть
песню споем!
     Лицо солдата покраснело,  покрылось влагой,  и  по комнате гуще и  гуще
расходился запах йодоформа. Я открыл окно. Сразу пахнуло вечерней свежестью,
прелью сложенного во дворах сена и переспелой вишней.
     Я сидел на подоконнике,  чертил пальцем по стеклу и слушал, что говорил
солдат.  Слова солдата оставляли на  душе осадок горькой сухой пыли,  и  эта
пыль постепенно обволакивала густым налетом все до тех пор четкие и понятные
для меня представления о войне,  о ее героях и ее святом значении. Я почти с
ненавистью смотрел на солдата.  Он снял пояс, расстегнул мокрый ворот рубахи
и, видимо опьянев, продолжал:
     - Смерть,  конечно,  плохо Но не смертью еще война плоха,  а обидою. На
смерть не обидно.  Это уже такой закон, чтобы рано ли, поздно ли, а человеку
помереть.  А кто выдумал такой закон, чтобы воевать? Я не выдумывал... ты не
выдумывал,  он не выдумывал,  а кто-то да выдумал. Так вот, кабы был господь
бог всемогущ,  всеблаг и  всемилостив,  как об  этом в  книгах пишут,  пусть
призвал бы  он того человека и  сказал ему:  "А дай-ка мне ответ,  для каких
нужд втравил ты  в  войну миллионы народов?  Какая им и  какая тебе от этого
выгода? Выкладывай все начистоту, чтобы всем было ясно и понятно". Только...
- Тут солдат покачнулся и чуть не уронил стакан. - Только... не любит что-то
господь в земные дела вмешиваться. Ну что же, подождем, потерпим. Мы - народ
терпеливый.  Но уж когда будет терпению край,  тогда,  видно, придется самим
разыскивать и судей и ответчиков.
     Солдат  умолк,  нахмурился,  исподлобья  посмотрел  на  мать,  которая,
опустив глаза на скатерть,  за все время не проронила ни слова.  Он встал и,
протягивая руку к тарелке с селедкой, сказал примирительно и укоризненно:
     - Ну,  да что ты...  Вот еще о  чем заговорили!  Пустое...  Всему будет
время, будет и конец. Нет ли у тебя, хозяйка, еще в бутылке?
     И  мать,  не поднимая глаз,  долила ему в стакан капли теплого пахучего
спирта.

     Всю  эту  ночь  за  стеною проплакала мама;  шелестели один  за  другим
перевертываемые листки отцовского письма.  Потом через щель мелькнул тусклый
зеленый огонек лампадки, и я догадался, что мать молится.
     Отцовского письма она мне не показала.  О  чем он писал и  отчего в  ту
ночь она плакала, я так и не понял тогда.
     Солдат ушел от нас утром.
     Перед тем как уйти,  он похлопал меня по плечу и сказал,  точно я его о
чем спрашивал:
     - Ничего,  милый...  Твое дело молодое. Эх! Поди-ка, ты и почище нашего
еще увидишь!
     Он попрощался и  ушел,  притопывая деревяшкой,  унося с  собой костыль,
запах  йодоформа и  гнетущее  настроение,  вызванное его  присутствием,  его
кашляющим смехом и горькими словами.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Лето подходило к  концу.  Федька усиленно готовился к  переэкзаменовке.
Яшка Цуккерштейн,  напившись болотной воды,  заболел лихорадкой,  и я как-то
неожиданно очутился в  одиночестве.  Я  валялся на кровати,  читал отцовские
книги и газеты.
     Про  конец  войны  ничего не  было  слышно В  город понаехало множество
беженцев,  потому что  германцы сильно продвинулись по  фронту и  заняли уже
больше половины Польши.  Беженцы побогаче разместились по частным квартирам,
но таких было немного. Наши купцы, монахи и священники были людьми набожными
и  неохотно пускали к  себе  беженцев -  в  большинстве бедных многосемейных
евреев,  и  беженцы  главным  образом жили  в  бараках возле  перелеска,  за
городом.
     К  тому  времени из  деревень вся  молодежь,  все  здоровые мужики были
угнаны на фронт.  Многие хозяйства разорились. Работать в полях было некому,
и в город потянулись нищие - старики, бабы и ребятишки
     Раньше,  бывало,  ходишь целый день по улицам - и ни одного незнакомого
не  встретишь.  Иного хоть по фамилии не знаешь,  так обязательно где-нибудь
встречал, а теперь попадались на каждом шагу незнакомые, чужие лица - евреи,
румыны,  поляки,  пленные австрийцы,  раненые солдаты из  госпиталя Красного
Креста.
     Не хватало продуктов.  Масло,  яйца, молоко по дорогой цене раскупались
на базаре с раннего утра. У булочных образовались очереди, исчез белый хлеб,
да и черного не всем хватало. Купцы немилосердно набавляли цены на все, даже
не на съестные продукты.
     Говорили у  нас,  что  один Бебешин за  последний год нажил столько же,
сколько за пять предыдущих.  А  Синюгин -  тот и  вовсе так разбогател,  что
пожертвовал шесть тысяч на храм;  забросив свою вышку с телескопом,  выписал
из  Москвы  настоящего,  живого  крокодила,  которого  пустил  в  специально
выкопанный бассейн.
     Когда крокодила везли с  вокзала,  за  телегой тянулось такое множество
любопытных,   что   косой  пономарь  Спасской  церкви  Гришка  Бочаров,   не
разобравшись,  принял  процессию за  крестный ход  с  Оранской иконой божией
матери  и  ударил в  колокола.  Гришке от  епископа было