оружья  что
за вояка? Да раненый к тому же... И вправду - не успел  отдышаться,  а  она,
подлая, тут как тут. Хрипит, пасть раззявлена, псиной пахнет, а глаза -  что
угли, так и полыхают!
     Да, Аллочка, всякое приключалось со мной: семь лет на  фронтах  провел,
и лавины-то на  меня  рушились,  и  в  лесной  пожар  попадал,  и  со  скалы
срывался, но такого страха еще не испытывал.
     Дедушка умолк, опершись подбородком  на  ладонь.  В  тишине  явственней
проступил  гул  далекого  водопада.  Падучая  звездочка  голубым  светлячком
черкнула по небу и завязла в темных вершинах лиственниц.
     - Ты,  Алка,  маме  только  не  пересказывай  эту  историю!  -   строго
предупредил вдруг дедушка. - Слышишь? Не то она никогда тебя на каникулы  ко
мне не отпустит. Да и обо мне начнет беспокоиться.  А  понапрасну.  Звери  у
нас все мирные живут. Волки с  рысями  редкость  уже,  хоть  и  не  все  еще
истреблены. Вольготно им здесь - корма богато, да и животные  в  заповеднике
не такие сторожкие, как в прочих местах.
     - Я не проболтаюсь, - пообещала Алка. - Ты,  дедушка,  только  доскажи,
чем у вас кончилось тогда, с рысью-то.
     - Чем кончилось? Хоть верь, хоть не верь, только  ведь  живой  остался.
Честное слово. - Дедушка лукаво усмехнулся,  подбросил  сучьев  в  костер  и
прикрыл ладонью глаза, потому что ослепительно яркий  сноп  искр  с  треском
взвился в черное небо.
     - Чем кончилось,  спрашиваешь...  Дополз-таки  я  до  скалы.  Все  было
словно в тумане. Об одном забота - не навалилась бы проклятая на  ноги:  все
время позади хрип ее слышал...  Дополз,  уперся  в  каменную  стену,  дальше
отступать некуда. Обернулся, а рыжие бакенбарды - вот они, рядом!
     "Ага - хрипит рысь. - Теперь ты никуда от меня не денешься!"
     - Рыси не разговаривают, - чуть слышно поправила Алка.
     - Не разговаривают? Значит, показалось мне тогда. Во всяком случае,  по
виду ее было заметно, что раньше меня на тот свет она не собирается. Я  тоже
туда не спешил.  Нащупал  камень  острый,  какой  поднять  смог,  присел  на
колени, жду... Давай однако кашу-то есть, совсем уж холодная стала.
     - Ну, дедушка! Нарочно, что ль, ты? - возмутилась Алка.  -  Досказывай,
потом поедим.
     - Вот ведь неугомонная! - проворчал дедушка. - Знать бы, и  не  затевал
этой истории. И без того ведь ясно - если жив остался, моя,  значит,  победа
была. Вдвоем-то не могли мы уцелеть... Ну, кинулась рысь, а  я  уж  наготове
был. Камнем ее... да не раз, наверно. Потом уж  и  не  помню  ничего.  Глаза
синева бездонная  ослепила  -  небо,  наверно,  промелькнуло,  падал  когда.
Очнулся ночью. Лежу на чем-то мягком. Пощупал - рысь. А рядом  кто-то  живой
копошится. Оказалось -  рысенок  маленький.  Прижался  ко  мне,  попискивает
жалобно.  Видно,  мать  искать  отправился  да  и  пригрелся   возле   меня.
Попробовал я пошевелиться - боль такая, что в  глазах  мутится.  Пить  очень
хотелось. Рысенку, заметно, тоже не по себе:  пищит,  мордочкой  в  бок  мне
тычется. Так и провели с ним вместе эту холодную ночь. Ох же и  длинной  она
мне показалась! Главное - жажда мучила. А где-то, совсем  рядом,  ручеек  по
скале бежит. Журчит этак заманчиво, дразнит будто.
     На рассвете не выдержал - пополз. И рысенок  со  мной  увязался.  Лезет
рядышком, с боку на бок  переваливается.  Добрались  все  же.  Напился  сам,
кончик рубахи смочил  и  рысенку  дал  пососать.  Успокоился  малыш,  пищать
перестал.
     А потом в три приема добрались  мы  с  сиротой  до  ружья.  Один  ствол
исправным оказался. Воткнул я обломок приклада в землю  да  и  палю  себе  с
интервалами. Все патроны извел - выстрелов  пятнадцать,  должно  быть,  дал.
Рысенок с перепугу совсем обезумел - лезет ко мне под рубаху, да и только!
     На счастье, альпинисты неподалеку ночевали.  Пришли.  Просил  их  шкуру
сберечь рысью, тогда еще замыслил вещь из нее сделать знатную.
     Две недели в больнице провалялся, а Мурку  тем  временем  жена  завхоза
нашего молоком выпаивала. Вернулся из больницы - к себе зверушку  забрал.  А
сейчас, сама видела, какая красавица выросла. Жалко расставаться,  а  ничего
не сделаешь. Приедет экспедиция зооцентра зверей забирать,  отдам  и  Мурку.
Прокормить такую, и то маяты сколько.
     - А я бы после такого ничуть не жалела, - угрюмо пробурчала Алка.
     - Ну, Мурка, положим, во всей этой истории вовсе ни  при  чем.  А  если
как следует,  по-человечьи,  разобраться,  то  и  мамашу  ее  строго  судить
нельзя: детеныша своего защищала, себя не жалеючи. Урон большой  от  них,  и
уничтожать их приходится, только злиться на зверя  не  следует  -  человечья
мерка для них не подходит... Бери-ка ложку,  Алка,  ешь!  Завтра  чуть  свет
разбужу.


ВАЛЕТКА

     Мне было лет восемь, когда состоялось наше  необычное  знакомство,  его
же возраст только еще начал измеряться месяцами. С  ломтем  белого  хлеба  в
зубах он удирал от ватаги орущих мальчишек, а вдогонку  ему  летели  тяжелые
городошные палки и камни. Я бежал следом за всеми и плакал  от  ненависти  к
мальчишкам  и  невозможности  помочь  щенку.  Крышка  от  бидончика   где-то
потерялась, молоко расплескивалось мне на колени, на новенькие сапожки...
     Сознание беспомощности было  тем  мучительней,  что  минутою  раньше  я
чувствовал себя таким большим и сильным! В тот  день  меня  впервые  послали
одного с ответственным поручением - купить  молока  на  базаре.  Я  старался
вышагивать широко  и  твердо,  чтобы  все  слышали,  как  скрипят  настоящие
"мужские" сапоги, позвякивал  мелочью  в  кармане  и  насвистывал  неумелыми
губами какую-то "взрослую" песенку.
     Обычно  на  незнакомых  улицах  я  обходил  сторонкой   любую   ребячью
компанию. На этот же раз, упиваясь собственной отвагой, нарочно  остановился
поглазеть, как на солнечной стороне, у забора,  ватага  босоногих  мальчишек
играет в городки.  Отцветала  вишня,  снежинками  лепестков  осыпая  молодую
травку под забором. На замшелой тесовой крыше мирно ворковали голуби.
     Рядом со мной оказался еще один болельщик: упитанный, лет пяти  карапуз
мусолил  ломоть  пшеничного  хлеба  и  вяло  отбивался  от  худого,  видимо,
бездомного щенка. Как только ни  ухищрялся  песик,  чтобы  привлечь  к  себе
внимание: взлаивал, подскакивал на задних лапах,  неистово  крутил  хвостом!
Все понапрасну - малыш не отводил  завороженного  взгляда  от  мелькавших  в
воздухе палок.
     Перехватив бидончик в другую руку, я отправился восвояси. Но  не  успел
отойти десяти шагов, как услышал позади отчаянное:
     - Бей! Бей! Держи его!
     Должно  быть,  воришка  был  ужасно  голоден,  если,   уронив   ломоть,
вернулся, чтобы подхватить его.  В  этот  миг  и  настигла  беднягу  тяжелая
палка...  В  толпе  преследователей  бурное  ликование  -  щенок  с   визгом
опрокидывается через голову и, волоча подшибленную  ногу,  протискивается  в
ближайшую подворотню. Мальчишки, помешкав, возвращаются.
     - Если еще придет - прикончу! Палкой по башке - и готово! -  Белобровый
веснушчатый крепыш с трудом переводит дыхание. - Ишь, повадился,  гад,  хлеб
отнимать у маленьких!
     Неприятный холодок все еще пробегал у меня по спине, пока я  разыскивал
в чужом дворе обреченного щенка. Обнаружить его было непросто: в узкой  щели
между мусорным ящиком и сараем злополучный щенок зализывал ссадину на  боку.
Заметив, что выход из его убежища отрезан, бедняга  попятился  назад,  будто
собирался втиснуть худенькое тело в кирпичную стену, и тихонько заскулил  от
ужаса.
     - Кутик! Кутик миленький! - позвал я его, приседая на  корточки.  -  Ну
поди ко мне, поди, мой хороший!
     Песик почуял ласку в моем голосе и умолк.
     - Ну, выйди,  собаченька,  выйди!  -  уговаривал  я,  протягивая  руку.
Кутенок насторожил одно ухо и  неуверенно  вильнул  хвостом.  Прошло  немало
времени, пока он отважился покинуть  свой  угол.  Он  подползал  ко  мне  на
животе, извиваясь всем телом,  вздрагивая  и  отводя  голову  в  сторону  на
случай внезапного удара. Он еще  не  совсем  верил  мне,  но  тем  не  менее
приближался, дробно поколачивая хвостом по стенке мусорного ящика.
     Наконец я могу дотянуться и  погладить  повинную  голову.  Щенок  мигом
преображается: он жадно лижет мне руки, вьюном вертится у  ног,  взвизгивает
от радости. В найденный черепок я наливаю  немножко  молока.  Теперь  дружба
скреплена окончательно: за угощение, за минутную ласку щенок готов  простить
людям все их прегрешения.
     У него симпатичная крупная голова, вислые, бархатистые  на  ощупь  уши.
Над блестящими карими  глазенками  горят  пламенно-желтые  пятнышки.  Черная
полоса вдоль спины на боках  переходит  в  дымчато-бурый  цвет  подпаленного
дерева. Широкие лапы - в чистеньких белых чулочках.
     - Что ж, пойдем, приятель! Пусть достанется нам дома  за  самовольство,
но тут нельзя тебе оставаться.
     Щенок  согласен  со  мной  хоть  на  край  света.  У  калитки,  правда,
заколебался: опасливо выглянул на улицу и прижался  к  ногам  -  вдалеке,  у
забора, по-прежнему швыряют палки мальчишки.
     - Смелее! - ободряю я. - Они не заметят.
     И кутенок решается - выскакивает из калитки и семенит впереди,  искусно
прячась за мои ноги.
     Маму ничуть  не  обрадовала  моя  находка.  Но  во  время  затянувшихся
переговоров у кутьки был такой трогательный, просящий и виноватый  вид,  что
ей не оставалось ничего другого, как махнуть рукой:
     - Ладно уж, пусть остается! Валетом, что ли, назовем?
     Детство его  пролетело  как-то  совсем  незаметно,  я  почти  не  помню
Валетку маленьким. Запомнилось, что при появлении  старших  в  коридоре  мой
увалень  считал  своим  долгом  вскакивать  с  подстилки  и  вежливо  вилять
хвостом. Безграничное добродушие его уже в ту пору удивляло и сердило  меня.
Мне, например, было обидно за  щенка,  когда  ожиревший  нахальный  кот  Мур
безнаказанно выбирал у  него  из-под  носа  лучшие  куски.  Помню  еще,  как
впервые залился Валет солидным басовым  лаем  и  лукаво  скосился  на  меня,
шельмец: послушай, мол, голосок-то каков!
     А  дальше  в  моих  воспоминаниях  Валет  представляется  уже  взрослой
красивой собакой. Вот он, распластавшись  над  землей,  вихрем  несется  мне
навстречу,  круто  тормозит  и  почтительно,  бережно   принимает   из   рук
ученическую сумку. Теперь до самого дома потащит ее в зубах,  гордо  вскинув
голову и смешно кося глазами по сторонам - не собирается  ли  кто  посягнуть
на доверенное ему добро?
     А вот, впряженный в санки, мчит меня  Валетка  размашистым  галопом  по
улице. Щуришься, бывало, от встречного морозного ветра, от снежной  пыли,  и
жутковато становится и радостно.
     Недюжинная сила, как это нередко бывает, уживалась  в  моем  любимце  с
поистине голубиным миролюбием. Двухлетняя сестренка моя  могла  вытворять  с
ним что угодно. И за  уши  его  таскала,  и  за  хвост,  и  верхом  на  него
садилась. Терпеливый пес только жмурится устало: что, мол, с ней  поделаешь,
маленькая еще!
     Привяжется к  нему  какая-нибудь  вздорная  собачонка  на  улице  и  ну
истерику закатывать! Визжит, захлебывается  лаем,  слюною  брызжет,  того  и
гляди наизнанку вывернется от злости. Валетка никогда не унизится до  драки,
хотя мог бы прикончить забияку одним ударом лапы. Если  уж  совсем  иссякнет
терпение, остановится выжидательно и  слегка  повернет  набок  голову:  что,
мол, дальше последует, а ну!
     Прием действовал безотказно - тявкуша мгновенно немела  и  ретировалась
с поджатым хвостом.
     Собачья преданность вошла в поговорку, и Валет не  представлял  в  этом
смысле исключения. Стоило мне на  час-другой  задержаться  в  школе  либо  у
товарища, лохматый друг мой отправлялся на розыск, а при  встрече  радовался
так бурно, будто уж и не чаял видеть меня в живых.
     Однажды летом проводили меня на целый месяц  к  бабушке  в  деревню.  В
запоздалом письме из дома, как упрек моей беспечности, содержалась  приписка
и о Валетке. Он захворал на другой же день после моего отъезда  -  почти  не
притрагивался  к  пище,  похудевший,  обессилевший,  часами  просиживал   на
крыльце, с тоскою глядя на дорогу. А ночами вскакивал вдруг,  бежал  к  моей
постели и надолго замирал перед ней, положив голову на одеяло.
     Зато после разлуки Валет даже на час боялся потерять меня.  Куда  бы  я
ни направлялся, неусыпный телохранитель  мой  всеми  правдами  и  неправдами
увязывался следом. Если  я  настойчиво  прогонял  его,  он  делал  вид,  что
уходит, а сам прятался, хитрец, за прохожими и  появлялся  у  самых  ног  на
какой-нибудь дальней улице, откуда, он знал по опыту, его уже не прогонят.
     Однажды в конце июля мы возвращались с  ним  из  леса.  Несносная  жара
разморила меня настолько, что я плелся, как  во  сне.  Маленький  мешочек  с
орехами, казалось, тяжелел с каждым шагом. Валет чуть  не  до  земли  свесил
мокрый язык и содрогался от частого сиплого дыхания.
     ...Поначалу странное поведение прохожих не  затронуло  моего  внимания.
Кто-то с криком  пробежал  через  улицу.  Хлопнула  калитка,  другая.  Валет
раньше обнаружил опасность. Он толкнул меня боком, как бы предлагая  бежать,
а сам словно изготовился к бою. Впервые я видел своего добродушного  увальня
таким взъерошенным и страшным. Валет напружинился и  грозно  зарычал  сквозь
оскаленные зубы.
     Я оглянулся, но опять ничего не понял. По тротуару  шаткой  неуверенной
трусцой бежала обыкновенная собака с низко опущенной мордой и повисшим,  как
полено, хвостом.
     - Беги, мальчик,  быстрей!  Бешеная!  Беги!  -  крикнул  мне  кто-то  с
крыльца магазина.
     В памяти мгновенно прорезались  все  жуткие  рассказы  о  бешенстве,  о
муках водобоязни. Ноги сделались вдруг вялыми и  непослушными.  Но  добежать
до магазина я бы, очевидно, успел, если б не опасение за друга.
     - Валетка! - закричал я. - Не смей ее трогать. Слышишь?  Бежим!  Прочь,
Валетка!
     ...Как я раскаивался, как мучился потом,  вспоминая  эту  сцену!  Разве
мог Валетка оставить меня одного? Мне бы, неразумному, бежать первым!  Тогда
бы и он вынужден был ради моей безопасности держаться рядом, прикрывать  мое
отступление.
     Бешеная собака меж тем приближалась.  Уже  видны  были  налитые  кровью
глаза, хлопья спадающей с языка пены. Какую-то секунду  Валет  колебался.  Я
хорошо чувствовал, что он испытывает панический  инстинктивный  ужас  именно
перед этой собакой. Но ради моей безопасности  надо  было  подавить  в  себе
этот первобытный ужас.  И,  бросив  на  меня  укоризненный  взгляд,  Валетка
ринулся навстречу собственной гибели.
     Не могу сказать, как долго продолжалась борьба. В висках у  меня  гулко
стучала кровь, перед глазами в горячей пыли,  хрипя,  вертелись  сцепившиеся
собаки, кто-то истошно кричал невдалеке. А  я,  как  прикованный,  стоял  на
месте, и не только в голове, а, казалось,  во  всем  теле  болью  отдавалась
единственная мысль: "Погиб мой Валетка. Погиб!"
     Опомнился я, когда Валет, пыльный,  взъерошенный,  с  горящими  глазами
подскочил ко мне и  победно  завилял  хвостом.  Бешеная  собака  металась  у
дороги, пытаясь подняться на передних лапах и судорожно вытягивая задние.
     Мы бросились бежать, подгоняемые  криками  толпы.  Кто-то  погнался  за
нами.
     "Это хотят убить Валета! - промелькнуло у меня в  голове.  -  Он  скоро
тоже будет бешеным".
     И я помчался еще быстрее.
     Дома я сгоряча рассказал все, как было... Ах, если б знать  заранее,  к
чему приведет моя откровенность! Нас немедленно разлучили. Я  горько  плакал
на диване, а  Валет,  предчувствуя  недоброе,  жалобно  скулил  в  коридоре,
просился ко мне.
     Отец куда-то исчез. А  вскоре  я  услыхал  за  дверью  голос  знакомого
охотника, нервозное взлайвание Валета и понял все: пришли за моим любимцем.
     Я ринулся к двери. Мама успела схватить меня,  прижала  к  себе.  Но  я
вырвался, ударом распахнул окно.  Из  ворот  выходил  с  ружьем  за  плечами
охотник и тащил на ошейнике Валета.
     - Валетка, милый! - закричал я. - Тебя хотят убить! Вернись, Валетка!
     Самоотверженный друг мой взметнулся на крик, но  тут  же  сильные  руки
отца рванули меня от окна.
     - Это нужно,  мой  мальчик!  Нужно.  Пойми  ты:  необходимо!  -  быстро
заговорил он, и в голосе его мне послышались  звенящие,  совсем  не  мужские
нотки.
     Силы внезапно  иссякли,  перед  глазами  завертелись  огненные  обручи.
Очнулся я с ощущением мерзкой горечи во рту.  Надо  мной  склонился  невесть
откуда появившийся доктор. Что-то  рассказывал  деланно  веселым  голосом  и
совал  мне  в  рот  ложку  с  маслянистым  зловонным  лекарством.  Напрасные
старания! Душевная боль не проходила. Убивать того, кто  жертвует  собою  во
имя дружбы, убивать за геройство!.. Разве я мог смириться с этим?
     Поздно вечером мама проводила меня на веранду, куда  выносили  на  лето
мою кровать. Как и доктор, долго и бессвязно рассказывала что-то,  обняв  за
плечи. Слова ее назойливыми осами жужжали в ушах. Она понимала  и  разделяла
мое горе, но ее притворное  спокойствие  было  невыносимым.  Чтобы  остаться
наедине, я притворился спящим. Едва скрипнула осторожно прикрытая  за  мамою
дверь, я отправился на улицу, упал на крыльцо и, зажав голову руками,  замер
в тоскливом оцепенении.  Извне  просачивались  веселые  беззаботные  голоса,
смех, звуки музыки из ближнего парка. Я был одинок со своим горем.
     И,  конечно,  оглушенный  несчастьем,  не   мог   сразу   вернуться   к
действительности, когда знакомая до последнего бугорка теплая  голова  легла
мне на колени. Было и такое мгновение, когда я уверовал, что схожу с ума,  и
в происходящем винил только свое больное воображение. Но найденный на  ощупь
ошейник с обрывком ремешка обманывать не мог... Валетка вырвался!  Он  снова
со мной, преданный, бесценный, Валетка!
     Радость пришла не сразу. Ее опередила тревога. Испугавшись, как бы  нас
не разлучили вновь, я охватил Валетку руками и поволок в глубь сада.  Там  в
зарослях  бурьяна  чернел  ветхий  сарайчик,  забитый  садовым   инвентарем,
дровами и всевозможной рухлядью. На  ощупь,  в  кромешной  тьме  я  натаскал
мочала из порванного дивана и привязал ошеломленного, но покорного Валета  к
ножке сломанной кровати. Понимал ли  умный  пес  необходимость  конспирации,
только ни разу не подал голоса, лишь  дважды  признательно  и  жарко  лизнул
меня в лицо.
     Потом, зажимая рукой свое разбушевавшееся сердчишко, я лежал в  постели
и думал, думал, думал... А на рассвете мы с Валетом  уже  шли  по  безлюдным
улицам, и в настороженной тишине  гулко  отдавались  по  асфальту  неслышные
днем шаги. Мы направлялись к моему  школьному  товарищу  Шурке.  Только  его
отец - ветеринар мог помочь в беде.
     У деревянного флигелька, под кустами пыльной  акации,  мы  пристроились
ждать: стучаться в такой ранний час я не посмел. Здесь,  наконец,  бессонная
ночь взяла свое: я задремал, скрючившись на скамейке. Разбудил  меня  резкий
голос, прогремевший, как мне показалось, с неба:
     - Тебе кого, мальчик?
     Валет дернул за бельевой шнурок, намотанный на мою руку и  заворчал.  В
сухощавом мужчине, что выжидательно остановился  на  крыльце  с  перекинутым
через плечо полотенцем и мыльницей в  руках,  я  не  сразу  узнал  Шуркиного
отца. Может быть, оттого, что ни разу не  видел  его  в  белоснежной  ночной
сорочке и тапочках на босу ногу.
     - Вы ведь папа Лескова Шуры? - оторопело спросил я.
     - Да... А что такое случилось?
     Сухой официальный тон не предвещал ничего хорошего. Запинаясь,  я  стал
рассказывать. Но  как  не  похоже  было  мое  бессвязное  бормотанье  на  ту
страстную  убедительную  речь,  которую  я  готовил  всю   ночь!   Ветеринар
хмурился, нетерпеливо теребя бахрому полотенца и  опасливо  приглядываясь  к
Валету. Мысли мои спутались окончательно, и я  неожиданно  всхлипнул.  Разве
этот черствый человек в состоянии понять чужо