слухов. Многие из них служили в Частях особого назначения,
сформированных из коммунистов, комсомольцев и рабочих. Отряды ЧОНа вместе с
Чека и милицией вели борьбу с бандитами.

Рассказы чоновцев о боевых стычках, облавах на бандитов и самогонщиков,
может быть, немного приукрашенные, мы слушали затаив дыхание.

Да и кто стал бы проверять рассказчика, было ли в бою тридцать бандитов или
только двое. Авторитет этих семнадцатилетних ребят, имевших служебные
книжки, куда была записана винтовка с пятьюдесятью патронами, а иногда и
револьвер, был среди нас очень высок. Когда кто-либо их них приходил с
забинтованной рукой или головой, то на наши сочувственные вопросы: больно
ли, не повредит ли ему выписка из госпиталя - раненый обычно отвечал:

"Чепуха, царапина!"

Иногда в сад приходили Борода и председатель губчека Ян Вольдемарович
Лембер. В нашем доме Лембер бывал часто: в первом этаже жили его мать и
сестра.

Мы быстро подружились с чекистами, рассказывали им о своих делах, не
стесняясь доверяли свои тайны, мечтали о будущем.

Ян Вольдемарович никогда не смеялся над нашими мечтами, как бы фантастичны
они ни были. Он и сам был мечтателем, что как будто и не вязалось с его
суровой работой. Даже голос у него звучал по-другому, когда он начинал
рассказывать о светлых городах из камня и стекла с садами на крышах, о
фабриках и заводах, где человек будет только нажимать кнопки, о всеобщей
грамотности и радости труда. Это звучало как сказка.

Рассказы Бороды были проще, но не менее увлекательны. В то время губернию
терроризовали два бандита - Кузуб и Полковник. О ликвидации Кузуба Борода
рассказывал примерно так: "Приехали мы на хутор впятером, а они, бандиты,
нас пулеметом встретили. Сразу же ранили Костю Лаптева. Ранили в ногу. Он
залег в стороне и обеспечил наш тыл. Ну, мы тоже постреляли, постреляли, -
вот бы тебя туда, Саня, - а потом бросили в хату "лимонку" и взяли двух
целых бандитов и двух сильно пораненных, а один ушел в рай..."

Борода умолчал, что в этой схватке он тоже был ранен, но не вышел из боя,
что это он бросил "лимонку" и, ворвавшись в дом, истекая кровью, сам
скрутил считавшегося неуловимым Кузуба. Об этом и других подвигах Бороды,
невероятных по смелости и смертельному риску, я узнал много позднее от его
друзей.

Каждый вечер в саду заканчивался пением. Наша любимая песня была чоновская:

                        Вот и окопы, рвутся снаряды,

                        но их не боятся ЧОНа отряды!

Но, пожалуй, главным в нашем репертуаре было раздольное матросское
"яблочко". В те годы его задорный, лихой мотив пели по всей стране от
Балтики до Тихого океана. В простеньких злободневных куплетах этой песенки
отражались самые последние события: военные, политические и местные -
городские. Чаще всего мы пели про битых и еще не добитых белогвардейцев.

                   Эх, ты, Врангель-барон, куда котишься?

                    В губчека попадешь - не воротишься!

Зачастую с нами пели Лембер и Борода. Только они пели серьезные,
революционные песни.

Обычно Лембер предлагал: "Кира, может, споем, а товарищи помогут?" - и, не
ожидая согласия, запевал:

                     Вихри враждебные веют над нами...

                      Темные силы нас злобно гнетут, -

подхватывал Борода, а за ним и мы. Чекисты пели хорошо, их голоса красиво
выделялись в нашем хоре.

Потом Лембер пел эстонские песни. Особенно нравилась нам песня о рыбаке,
который ушел в море на старой дырявой лодке, чтобы отдать долг хозяину, и
утонул.

Ян Вольдемарович рассказывал нам об эстонских певческих союзах, о белых
ночах на Балтике.

Из сада чекисты уходили поздно. Мы провожали их до ворот.

- Вот это люди! - мечтательно говорил Яшка Шорник, ученик-масленщик с
электростанции. Шорником его прозвали за уменье отлично чинить футбольные
покрышки. Было ему тогда семнадцать, и, конечно, никто еще не знал, что
через пять - шесть лет Яшка сам станет грозой басмачества в Северных
Каракумах.

Да, это действительно были люди! Они всђ знали и всюду успевали. Их подвиги
были для нас примером, а работать в Чека мечтал каждый из нас.

Однажды Борода сказал Лемберу обо мне: "У этого палки-махалки здорово
получается стрельба по мишеням. Это тот парень, что у "чекистов" ордер
требовал". Оба рассмеялись. Лембер протянул мне руку и стал расспрашивать:
давно ли я занимаюсь стрелковым делом, нравится ли оно мне.

После этого разговора я заметил, что Лембер стал интересоваться мною. Он
отводил меня в сторону, расспрашивал, что я делаю после работы, что читаю,
какие комсомольские поручения выполняю. Его интересовало: кем я хочу быть,
когда вырасту.

Наши уединения вызывали ревнивые вопросы ребят:

"О чем вы толкуете с предчека?" Однажды об этом же спросил и Борода.
Вспомнив последний разговор с Яном Вольдемаровичем, я ответил:

- Кажется, о звездное небе и рассказах Киплинга.

- Что ж, Киплинг так Киплинг. Пойдем, палка-махалка, стрельнем!

* * *

В тот вечер, когда я, впервые вооруженный, возвращался домой и готов был к
нападению, у наших ворот мне встретился какой-то человек, одетый в
красноармейский костюм. Он стоял и, казалось, прислушивался к голосам и
смеху ребят, доносившимся со двора. Увидев меня, он резко повернулся и,
быстро зашагав по улице, свернул за угол дома.

Когда я проходил двором, открылось окно первого этажа - и мать Лембера
громко позвала Яна Вольдемаровича из сада, сказав что-то по-эстонски. Я
понял одно слово - телефон.

В саду Борода рассказывал о разгроме какого-то самогонного притона. Вдруг к
столу быстро подошел Лембер.

- Кирилл, - взволнованно перебил он, - сейчас звонили из...

Он не успел договорить, как у самого забора оглушительно грохнул выстрел.
Закричал Севка, стоявший рядом с Лембером. Бросился к забору, на бегу
вытаскивая свой кольт, Борода. И когда он уже перелезал через ограду,
раздался второй выстрел.

Меня как будто подтолкнули. Выхватив браунинг, я тоже полез через забор.
Когда я уже был наверху и пытался разглядеть, что происходит в соседнем
дворе, раздался третий выстрел - и пуля взвизгнула над моей головой. Я
спрыгнул вниз, упал, больно зашиб коленку и локоть. Из темноты неслись
крики: "Туда побег, чертов бандит! Уйдет! Уйдет!" - и голос Бороды: "Стой,
стой, палка-махалка!" - а затем грянули два выстрела из кольта.

Не обращая внимания на боль, я бросился на голос Кирилла Митрофановича и
догнал его у соседнего забора. Здесь была выломана доска, но протиснуться в
узкую щель Борода не мог. Тогда он перемахнул через забор, а я юркнул в
щель и одновременно с ним очутился по ту сторону забора.

- Ты зачем здесь? - сердито зашептал Борода. - Марш назад!

Я молча показал ему браунинг.

- Ладно, помощничек, - смягчился он и шепотом спросил: - Сарай видишь?

- Вижу.

- Ложись и наблюдай за дверью. Если кто покажется - стреляй!

Я не сразу разгадал план Бороды и поэтому удивился, когда он побежал вдоль
забора к сараю, забрался на его крышу, гремя железом, протопал по ней и
спрыгнул в соседний сад. Стало тихо. "Уйдет бандит садами, - подумал я, -
ничего Борода в одиночку там не сможет, еще нарвется на пулю из-за дерева".
Не успел я додумать, что же предпринять, как тихо скрипнула дверь сарая и в
ее темном проеме появилась какая-то тень. Срывающимся от волнения голосом я
закричал: "Вот он! Вот он!" - и дважды выстрелил. Тень исчезла, дверь
осталась открытой, а из сарая послышались стоны и ругань.

По крыше опять затопал Борода. Спрыгнув на землю, он закричал:

- Выходи!

Из сарая тотчас ударил выстрел. Борода спокойно сказал мне:

- Саня, беги домой, узнай, что там с Яном. Скажи ему, что здесь полный
порядок, управлюсь сам!

В сарае снова бухнул выстрел. Борода рассмеялся:

- Зря, парень, стараешься! Кидай наган и выходи! Тебя же перевязать нужно,
кровью истечешь.

* * *

В нашем дворе Ян Вольдемарович отдавал распоряжения красноармейскому
патрулю, прибежавшему на выстрелы.

Чуть отдышавшись, я доложил, что ранил бандита, что он в сарае, а Борода
цел и невредим. Лембер послал красноармейцев на подмогу Бороде, потом
похвалил меня за помощь матросу и вдруг спросил:

- Вы сказали, что ранили бандита? Чем? Я показал браунинг.

- Откуда у вас пистолет? Разрешение есть?

- Нет, Ян Вольдемарович, но я...

- Давайте его мне! - строго приказал предчека. Он взял у меня браунинг и
положил в карман, даже не выслушав объяснений.

От обиды и несправедливости я чуть не заплакал. Но расплакаться в
присутствии Лембера? Это было бы несмываемым позором. Я сдержался. Но что я
завтра скажу Лукичу?

Вскоре Борода и красноармейцы привели бандита. Он сильно хромал и стонал, а
Борода приговаривал: "Ничего, ничего, палка-махалка, сейчас тебя в Чека
перевяжут, а там до свадьбы заживет!"

Ян Вольдемарович отдал мой браунинг Бороде, приказал сдать его начальнику
мастерских, объяснить расход патронов, а также указать на недопустимость
выдачи оружия без разрешения.

У меня отлегло от сердца. Браунинг все же вернут по назначению, а Лукич
едва ли осудит меня. Ведь оружие я применил не зря, не баловался. Борода
похлопал меня по плечу:

- Не робь, палка-махалка. Завтра приеду и отдам пистолет, а чтоб не ругали,
расскажу о твоем геройстве.

Бандит сидел на земле и громко стонал. "Придуривается", - сказал Яшка
Шорник. Кто-то вынес керосиновую лампу, и мы стали рассматривать
задержанного. Этого человека, возвращаясь домой, я и видел у ворот. Он
смотрел на Лембера и все что-то пытался сказать, но от испуга или от боли
только судорожно глотал слюну. Наконец выругался: "Все равно, тебе...
собака... будет амба!"

Ян Вольдемарович только хмыкнул. И в это время Севка Копчушка, прозванный
так за смуглую кожу и маленький рост, звонко запищал:

- А я этого дядьку знаю!

Бандит рванулся с земли, и не будь красноармейца, который сбил его с ног,
плохо бы пришлось Севке. Чувствуя надежную защиту, Севка торжествующе
выкладывал:

- Пошел я к Петьке за книжкой, а этот дядька открыл мне дверь и сказал:
"Чего вас черти носят, нет Петьки дома!" - и захлопнул дверь. А я знал, что
Петька дома, - он же больной. Опять позвонил, а дядька этот и говорит:
"Позвонишь еще раз, ухи оборву!" Ну, я и ушел, и правильно, что ушел: такой
бы мог оборвать уши, куда я против него, без пистолета...

Севка, наверное, долго бы еще распространялся, но его прервал Борода:

- А где живет твой Петька?

Задержанный снова рванулся к Севке, зарычав: "Убью, гаденыш!" - но Борода
осадил его. И Копчушка важно изрек:

- Но, но! Вы не очень задавайтесь и не ругайтесь. Никто вас не боится. Это
вам не на темной лестнице. Там я был без оружия, а вы в кармане за наган
держались.

Неожиданное заявление Севки всех рассмешило. Борода повторил вопрос. Севка
сказал, что приятель его живет на Екатерининской, номера дома не знает, а
квартира семь.

У ворот зафыркал автомобиль. Это приехали чекисты. Ян Вольдемарович
распорядился немедленно произвести обыск в квартире семь.

- Парень пусть покажет дом, не выходя из машины! - предупредил Лембер.

Чекисты уехали, арестованного увели красноармейцы, а ребята, порядком
взбудораженные, потолковали о случившемся и разошлись по домам.

* * *

Анны Петровны не было дома. Я тщательно запер все двери и, не поужинав, лег
спать. Долго ворочался на своем диване, прислушивался. Мне казалось, что
кто-то ходит по кухне, пытается открыть дверь на лестницу. Все время перед
глазами вставал раненый бандит, и я, сжавшись, натягивал одеяло на голову.

5

Утром на пороге мастерской меня встретил Яков Лукич.

- Все знаю, можешь не рассказывать! Мне уже звонили из Чека. Молодец, хомяк!

Вскоре появился Борода. Бросив свое обычное "здорово, палки-махалки", он
прошел в кабинет начальника, а через несколько минут меня позвал Лукич. На
столе лежал мой браунинг. Лукич приветливо улыбался. Борода встал, протянул
мне руку и торжественным голосом произнес:

- От лица службы объявляю вам благодарность за помощь в задержании важного
преступника!

Он так крепко стиснул мою ладонь, что у меня невольно выступили слезы. Я
прерывающимся голосом выдавил "спасибо" и стал растирать занемевшие пальцы.
Лукич и Борода заулыбались.

- Ты извини, палка-махалка, это я от души! А сейчас, если начальник
разрешит, проводи меня до ворот.

Я вопросительно посмотрел на Лукича. Он кивнул головой. Мы вышли на улицу.

- Вот что, Саня, - начал Борода, - есть разговор, только тут не место.
Приходи ко мне в гости. Часов в восемь. А если меня не будет, подожди.
Гостиницу "Париж" знаешь?

- Знаю!

- Ну вот. Зайдешь и скажешь вахтенному, что ко мне. Подымешься по трапу - и
направо, каюта пять. А если меня еще не будет, ключ под комингсом.

Я ничего не понял и широко раскрыл глаза.

- Что же тут непонятного? - удивился Борода. - Вахтенный - это дежурный,
трап - лестница, а комингс - порог. Придешь, скажешь вах... тьфу,
дежурному: так, мол, и так, иду к Бороде. Прямо по лестнице на второй этаж,
направо первая каюта - ну, комната! - номер пять. Нагнешься, возьмешь под
порогом ключ. Садись, читай, а если захочешь есть - полезай в рундук, там
хлеб, сало...

Что такое рундук, я тоже не знал, но про себя решил: скорее умру с голоду,
но не стану спрашивать, что это такое.

* * *

В гости к Бороде я направился в семь часов. На захламленных улицах,
носивших еще дореволюционные названия: Всехсвятская, Дворянская и даже
Жандармская - повсюду следы зимних боев: много сгоревших и полуразрушенных
домов, витрины магазинов, заколоченные досками, разбитые уличные фонари,
оборванные провода и груды битого кирпича. Неподалеку от гостиницы, на
противоположных углах главной улицы, помещались два иллюзиона (так тогда
называли кинотеатры) - "Рекорд" и "Паласс". Возле них толпились мальчишки,
торговавшие поштучно папиросами и махоркой. Они громко выкрикивали:

- А вот кому "Египетские"!

- А вот кому махорочки! Кременчугскую крупку на одну закрутку!

Папиросники затевали шумную возню вокруг каждого покупателя. Изредка по
улицам проезжали извозчики, их здесь называли "фурками". Лязгая цепями,
промчался грузовой автомобиль с полным кузовом красноармейцев.
Ощетинившийся во все стороны штыками, грузовик походил издали на громадного
ежа.

На улице стало темнеть.

Покрутившись возле "Парижа" еще минут пятнадцать, я сверился по часам в
витрине часовщика и ровно в восемь толкнул тяжелую дверь.

Когда-то гостиница считалась лучшей в городе. При деникинцах в ней
размещался армейский штаб. Во время зимних боев здесь засела и бешено
сопротивлялась группа офицеров-контрразведчиков. Сейчас от былой
гостиничной роскоши остались расколотые мраморные ступени парадной
лестницы, разбитые зеркала в вестибюле и на лестничных маршах и ободранная
хрустальная люстра огромных размеров. Единственная лампочка едва освещала
вестибюль.

Вдоль лестницы, по стенке в щербинах от пулевых пробоин, были расклеены
какие-то объявления и плакат с изображенным на нем красноармейцем,
прокалывающим штыком генерала в черной черкеске. Поперек плаката красной
краской было написано: "Добить Врангеля!"

Я постучал в "каюту" номер пять. Никто не отвечал. Тогда я нашел ключ и
открыл дверь. В комнате было темно. На подоконнике стояла керосиновая
лампа. Я поискал спички, но не нашел их, уселся на подоконник и,
задумавшись о предстоящем разговоре, незаметно задремал.

Разбудил меня громкий смех. Горела электрическая лампочка. Посреди комнаты
с большим чайником в руках стоял Борода.

- Чудак ты, палка-махалка! Чего же не зажег свет? Он распахнул дверку
письменного стола, достал хлеб, сало, несколько кусочков сахару, две кружки
и, отодвинув в сторону стопку книг, разложил на листе оберточной бумаги это
великолепное угощение.

Пока он по-хозяйски хлопотал, я просмотрел книги. Кроме знакомых мне
учебников - алгебры, геометрии и географии, здесь были "Государство и
революция" В. И. Ленина, "Россия в цифрах" Рубакина, "Западня" Эмиля Золя
на французском языке и пухлый, зачитанный томик рассказов Конан Дойля. Я
бегло полистал его, а Борода, как бы оправдываясь, объяснил:

- Вот, понимаешь, взял почитать. Думал, найду что-нибудь полезное для
работы. Пишет занятно, но нам неподходяще: Шерлок, да и доктор, конечно,
люди храбрые, а учиться у них нечему. Разве только наблюдательности.

Я не был согласен с ним, но промолчал.

За чаем Борода расспросил, что я делаю в свободное время, а когда узнал,
что я оставил школу, вдруг накинулся на меня:

- Работы впереди - ой, ой сколько! Успеешь еще поработать! Да и работать
грамотному интереснее. Эх, мне бы годика два-три поучиться! Понимаешь,
палка-махалка, нет времени газеты читать! Вон сколько их набралось! - Он
кивнул в угол комнаты, заваленной пачками газет. - А все бандиты треклятые.

Обычно Борода рассказывал о себе скупо, но в тот вечер много поведал о
своей жизни.

Родился он на Дону, в казачьей станице. Его родители были не казаки, а
"иногородние" - так называли в станицах приезжих и ремесленников. Мать его
умерла рано. Отец, слесарь-механик, круглый год ездил по хуторам и
станицам, чинил двигатели, ружья и швейные машинки. Когда Кирилл подрос,
отец стал брать его с собой "на выучку".. В одной из станиц разъяренный бык
насмерть забодал отца. Похоронив его, Кирилл продал скудное имущество -
лошаденку, слесарный инструмент - и подался к морю, о котором был много
наслышан. Все лето он батрачил с рыбацкой ватагой на Азовском море, а
осенью попал в Одессу. Там устроился юнгой на грузовое судно, которое
плавало на линии Одесса - Пирей - Марсель.

"Это был поганенький самотоп, - рассказывал Борода, - больше чинился, чем
ходил. Случалось нам в Марселе простаивать месяцами. Вот там-то,
палка-махалка, я и выучился читать и говорить по-французски".

В начале 1914 года Кирилл Митрофанович был мобилизован и направлен на
Балтийский флот.

С Яном Вольдемаровичем Борода познакомился, еще когда служил на минном
тральщике в Кронштадте. Лембер, рабочий-электрик, в то время был партийным
агитатором на морском заводе. Еще до революции он рекомендовал Бороду в
партию. В октябре 1917 года по призыву Ленина Борода с отрядом матросов
прибыл в Петроград для охраны Смольного. Выполняя приказ Свердлова, занял
помещение Петроградского телеграфного агентства, потом штурмовал Зимний
дворец. А вскоре после Октябрьской революции, в декабре, Кирилла
Митрофановича направили во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию.

- Я, палка-махалка, когда пришел на работу в Чека, там всего народу человек
тридцать - сорок было, а врагов в Петрограде - тысячи, - не без гордости
сказал матрос. - В Питере я снова встретился с Лембером. Он уже работал в
Чека. - Глаза Бороды заблестели. - Ты знаешь, какой он человек? Всего о нем
не расскажешь! Скажу откровенно: такого еще не встречал! Бесстрашный,
честный, дни и ночи работает. О себе и не думает. А в свободные минуты
книгу пишет. Да, да, книгу! Уже написал во-от столько! - Борода показал на
добрую четверть выше стола. - О чем пишет? Никому не говорит, никто не
знает. Может, о том, как мы сейчас живем, а может, о том, как будем жить.
Ты ведь слыхал, как он рассказывает о будущем? Я так прямо и вижу, как все
сбудется. Да, за это можно идти на риск, на смерть. - Он прошелся по
комнате. - Заболтался я, а о главном чуть не забыл. Приглядывались мы с
Яном Вольдемаровичем к тебе, и появилась у нас такая думка. Хотим
приспособить тебя на работу в Чека. Как ты на это смотришь?

У меня даже мурашки по спине забегали, и, очевидно, я сильно покраснел.
Борода спросил:

- Чего краснеешь? Не хочешь или испугался?

- Нет, нет! - пробормотал я, еще не придя в себя от неожиданности. - Я,
конечно, согласен, если, если... смогу.

- Смогу, не смогу - это, палка-махалка, разговор не комсомольский. Захочешь
- сможешь! Парень ты грамотный, смелый, а что будет не под силу, помогут
товарищи. Будешь работать со мной - в обиду не дам. А что знаю - тому
научу! - И, не дав мне опомниться от