авнялся и, хоть узнал  нас,  все-таки  спросил  пароль  и  сказал
отзыв. Мы прошли дальше.
   Вспомнив, о чем только что рассказывала Таня, я сказал:
   - Какую надо силу иметь, чтоб убить кулаком! Это ж великаном надо быть.
   - А он и есть великан, - ответила Таня.
   - Страшный?
   - Ни чуточки. Даже симпатичный.
   - А на шахте он давно? - спросил я.
   - С революции, - сказала Таня.
   - А до этого где был?
   - До того в какой-то Филадельфии, что ли. В Америке, словом.
   У командира я застал всех взводных. Наклонившись над столом и шумно дыша,
они смотрели на карту. Карта была вся в синих черточках. Командир  водил  по
ней карандашом, что-то объяснял и ставил квадратики. Заметив меня, он строго
спросил:
   - В Щербиновке две рощи?
   - Две, - ответил я.
   - Вот то-то, что две. А ты сказал: "Орудие  в  роще".  А  в  какой  -  не
сказал.
   - В той, что в сторону хутора Сигиды.
   - Значит, в северной. Так и надо было сказать: в северной.
   Мне стало страшно, и я даже весь вспотел при мысли,  какая  бы  случилась
беда, если б мы спутали рощи.
   Следующей ночью, получив от  командира  задание,  я  опять  отправился  в
Щербиновку.
   Еще и солнце не взошло, а я уже ходил по майдану и оглядывал возы.  Возов
было много: с капустой, с сеном, с душистыми дынями.  Не  было  только  тех,
которых я ждал.
   Но вот в переулке послышался скрип, и на майдан  въехала  арба  с  рябыми
арбузами. Рядом с арбой шли два крестьянина с батогами  в  руках,  а  поверх
арбузов сидела молоденькая дивчина и кричала на быков:
   - Цоб!.. Цоб!.. А щоб вас... Цоб!..
   - Цоб!.. Цоб!.. - басом вторили ей крестьяне. Быков распрягли. Они тотчас
легли и принялись за свою жвачку, глядя в пространство  большими  печальными
глазами.
   - Почем кавуны? - приценился я.
   - А яки у вас гроши? - предусмотрительно осведомился длинный крестьянин с
китайскими усами.
   - Да хоть бы и керенки. Есть и царские. Крестьянин подумал и предложил:
   - На барахло сменяемо?
   - Можно, - согласился я. - А красненькие у вас есть?
   - Красненькие зараз будуть. Кум везе.
   - А синенькие?
   - И синенькие везуть.
   Пока мы так разговаривали, дивчина смотрела на меня, и глаза ее смеялись.
   Спустя немного показался воз  с  "красненькими",  потом  с  "синенькими",
потом с молодой кукурузой, потом опять с кавунами... День  был  базарный,  и
возы шли и шли.
   - Вы откуда? - спрашивали покупатели.
   - А с Кудряевки.
   - Так это ж рядом с Припекином. Правда, что там красные?
   - Да боже ж мий, де воны, ти красные! Булы, а зараз немае. Кудысь пошлы.
   Около одного воза стоял парень с придурковатым лицом и зазывал  сновавших
по базару офицеров:
   - Ваши благородия, купуйте кавуны. Це  ж  не  кавуны,  це  мед.  Господын
повковнык, - хватал он  за  рукав  безусого  юнца-прапорщика,  -  чи  у  вас
повылазыло! Берыть же кавуны!
   Увидя меня, парень чуть заметно подмигнул. Я ходил от воза  к  возу  и  с
беспокойством всматривался,  не  высовывается  ли  где  из-под  арбузов  или
кукурузы дуло винтовки. Но нет, все было припрятано как следует. "Крестьяне"
торговали, покупали тут же самогон и -  цоб,  цоб!  -  тянулись  к  заезжему
двору. Там уже частила гармошка. В кругу, упершись кулачками в бока и дробно
стуча каблучками, дивчина, что приехала на возу с арбузами, задорно пела:
   И спидныця в мэнэ е,
   Сватай мэнэ, Сэмэнэ!..
   "Придурковатый" парень носился вокруг нее вприсядку. Тут же стоял длинный
крестьянин. Пуская слезы и растирая  их  на  морщинистом  лице  кулаком,  он
умиленно говорил:
   - Та шо ж воно за диты!.. Та це ж не диты, це ж ангелочки божи, нехай  им
бис!.. А ну, выпьемо ще по стопци...
   А ночью в северной рощице вдруг загрохотало. Точно эхо, грохот  отозвался
на околице, где стояли два пулемета.  В  разных  местах  заполыхали  пожары.
Поднялась беспорядочная стрельба: белые выскакивали полураздетые  из  хат  и
палили куда попало. И тут из оврага к поселку с неистовым криком  устремился
весь наш отряд.
   Не прошло и часа, как белые были выбиты.
   Но утром, когда группа ребят проходила  с  Дукачевым  через  площадь,  на
колокольне оглушающе громко застучал пулемет. Мы бросились врассыпную.  Двое
остались лежать неподвижно, третий - Сережа Потоцкий - схватился  руками  за
ногу и запрыгал на месте.
   Дукачев поднял бревно  и  ударил  им  по  железной  двери,  что  вела  на
колокольню. Бревно то поднималось, то падало, по за стуком  пулемета  ударов
слышно не было, и мне казалось, будто оно колотит по железу беззвучно.
   Мы  прижались  к  стенкам  церкви.  Не   рискуя   выйти   из   "мертвого"
пространства, партизаны поднимали винтовки  вертикально  и  стреляли  вверх.
Пули задевали карнизы, и битый кирпич падал нам на головы.
   Тогда от стены отделился какой-то парень с чугунным котелком вместо каски
на голове и, не пригибаясь, с колена стал посылать  на  колокольню  пулю  за
пулей. На короткую минуту пулемет умолк, но потом опять застрочил,  и  перед
парнем, в пяти-семи шагах от него, частыми вспышками задымилась пыль.
   - Прижмись!.. Прижмись!.. - кричали от стенки.
   - Артемка, прижмись!.. - закричал и я, узнав под чугунным котелком своего
друга.
   Еще трое  отбежали  от  стены,  растянулись  на  булыжниках  и  принялись
стрелять по колокольне.
   И вдруг из переулка показались белые. Полураздетые, кто без сапог, кто  в
ночной рубашке, они шли сомкнутым строем, со штыками наперевес,  с  бледными
лицами и в предрассветном сумраке казались воскресшими мертвецами.
   Мы окаменели. Опять загрохотал пулемет. Но теперь из него бил не враг,  а
сам товарищ Дукачев. Несколько человек  у  белых  упало,  строй  искривился,
начал ломаться.  Толстый  офицер,  шедший  сбоку,  сделал  яростное  лицо  и
истошным голосом провизжал:
   - Сомкни-ись!..

   Строй сомкнулся, выпрямился, и колонна,  не  ускоряя  шаг,  не  делая  ни
одного выстрела, двинулась прямо на нас.
   Это было нестерпимо страшно. Хотелось  закричать  и  стремглав  броситься
бежать. И кто знает, не началась ли бы паника, если б  из  другой  улицы  не
показался командир. Был он в распахнутой тужурке, с наганом в  руке  и  тоже
страшный.
   - Бе-ей их!.. - закричал командир сиплым, незнакомым мне голосом.
   На белых бросились с двух сторон; от церкви - мы, а с  улицы  -  шахтеры,
подоспевшие с командиром.  Я  помню  только  начало  схватки:  раздробленная
пальба, вскинутые приклады, перекошенные лица, хряск,  стон,  сцепившиеся  в
пыли тела... Да помню еще тишину, которая наступила, когда все было кончено.

   АРТЕМКА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
   В Щербиновке нам оставаться было нельзя: после  такого  дела  нас  быстро
обнаружили бы. Путая следы, кто пешком, кто на арбах, мы разбрелись в разные
стороны, а неделю спустя,  потные,  запыленные,  заросшие,  опять  собрались
вместе. И даже не сразу в Припекине, а сначала в лесу, за поселком.
   Из Щербиновки мы вывезли тридцать шесть  винтовок,  много  гранат  и  два
пулемета. Но что мы еще вывезли из Щербиновки, наверно не вывез бы  ни  один
партизанский отряд. В поселке было театральное помещение, вроде  сарая,  где
играли заезжие  актеры,  со  сценой,  с  занавесом,  с  декорацией,  даже  с
суфлерской будкой. Увидя все это, Артемка побежал к командиру:
   - Дмитрий Дмитриевич, да неужто бросить все это добро?
   И добился того, что командир велел занавес снять и постелить на арбе  под
ранеными. А картонную декорацию Артемка уже своей волей разрезал на куски  и
уложил в другой арбе.
   Пока мы сидели в лесу, в Припекине побывали белые. Не найдя тут нас,  они
переночевали и ушли. Через  два  дня  мы  как  ни  в  чем  не  бывало  опять
расположились в поселке.
   Теперь уже спектакль готовился по всем  правилам:  повесили  занавес,  из
кусков картона соорудили "комнату"; даже мебель появилась в виде трех кресел
и дивана, пожертвованных нам командиром из своего кабинета.
   Но вот беда: разбрелась  часть  исполнителей.  Сережа  Потоцкий  ходил  с
костылем; Таня не  отрывалась  от  раненых;  кое-кто  из  поселковых  ребят,
испугавшись белых, убежал на соседние рудники. Артемка рыскал по  поселку  и
уговаривал  местных  девушек  вступить  в  драмкружок.  Он   взывал   к   их
сознательности и  обещал  славу.  Не  меньшую  энергию  развивал  и  Ванюшка
Брындин. А Труба даже наливал Сереже в миску двойные  порции,  лишь  бы  тот
скорее поправлялся. Через короткое время спектакль был опять готов. На  этот
раз даже афиши расклеили по поселку. Правда,  писал  их  Артемка  на  старых
газетах; правда и то, что через час их уже содрали со стен на  цигарки  наши
люди. Но все-таки афиши были.
   А спектакль опять не состоялся. Как заворожил его кто!
   Вот как получилось.
   Вернувшись в Припекино, я опять принялся за свое дело. Ходил я теперь  не
в  Щербиновку,  которая  оставалась  ничьей,  а  в  Крепточевку,   маленький
городишко, занятый каким-то сводным отрядом  из  казаков  и  десятка  то  ли
дроздовцев, то ли алексеевцев - короче, белых офицеров. Стояла она  на  пути
Красной Армии и была у нас как бельмо на глазу.  Нам  до  зарезу  надо  было
знать не только количество штыков, сосредоточенных там, но и планы врага.  А
что я мог знать об этих планах! "Языка" нам  достать  не  удавалось,  а  тех
сведений, что я добывал, было недостаточно. Докладывая командиру,  я  видел,
как темнело его лицо, и беспомощно умолкал.
   - Ну хорошо, - сказал однажды командир,  сдерживаясь,  чтоб  не  повысить
голоса, -  ты  насчитал  четыре  "кольта".  Так  этих  пулеметов  они  и  не
маскируют. А где укрытые? Ты знаешь, сколько беды принес  нам  с  колокольни
"максим", пока не захватил его Дукачев?
   - Знаю, - отвечал я угрюмо. - А что ж я мог сделать?
   Тут в разговор вмешался Дукачев:
   -  Ничего  он  больше  и  не  узнает,  если  будет   только   ходить   да
присматриваться. Надо своих людей иметь там, прямо у них в середке.
   - В этом все и дело, - согласился командир.
   Вечером я сидел  на  сцене  в  пыльном  кресле  с  золочеными  ножками  и
жаловался Артемке на свою неудачливость.  Артемка  сидел  напротив,  тоже  в
кресле. Чуть в стороне, на диване, подогнув ноги к самому подбородку,  лежал
Труба и мирно сопел. С трех  сторон  нас  окружала  декорация,  изображавшая
комнату с цветными обоями, занавес был опущен, на ящике потрескивал  фитилек
в блюдце с постным маслом. Честное слово, здесь было так же уютно, как  и  в
настоящей комнате. Но я был удручен разговором  с  командиром  и  ничего  не
замечал.
   -  Надо  что-то  придумать,  надо  что-то  придумать,  -  повторял  я.  -
Нарядиться кадетом разве?
   - Нет, у тебя это не выйдет.
   - Не выйдет, - уныло сказал я. - А без этого как к  ним  проникнешь?  Они
даже в свой театр без записки не пропускают.
   - А у них разве есть театр?
   - А как же! Есть. Только актеры неспособные, ничего не получается.
   - Постой, постой! - заволновался Артемка. - Ну-ка, расскажи: какой театр?
Какие актеры?
   - Да солдаты.
   И я рассказал, что знал. Сидел я в скверике на  скамейке,  а  по  дорожке
мимо меня ходил парень с лычками на погонах. Он заглядывал  в  тетрадочку  и
все твердил: "О, ваше превосходительство, доблестный  полководец,  спаситель
родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков".  Твердил,
твердил, потом сел рядом со мной, вздохнул и  даже  глаза  прикрыл.  "Что  с
вами?" - спросил я. Он глянул на меня раз, другой - и рассказал. "Завелся, -
говорит, - у нас при штабе поручик по фамилии Потяжкин. Чудной такой:  вроде
поэта, только страшный ругатель. Написал он пьесу, построил в казарме  сцену
с занавесом и назвал ту казарму "Комедия".  Ему  удовольствие,  а  солдатам,
которых он в актеры определил, мука. Он их и стихами  и  крепким  словом,  а
толку нету". Рассказал, потом вскочил и опять принялся  за  свое:  "О,  ваше
превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины..."
   - Костя! - схватил Артемка меня за руку. - Да чего ж ты молчал!..  Пойдем
к командиру. Мы ж такое сотворим!..
   - Постой, - уперся я. - Успеем к командиру. Говори толком, что сотворим.
   - Как - что? Мы с Трубой поступим в эту  самую  "Комедию"  и  будем  тебе
сведения передавать.
   - Чего-о? - Труба так повернулся, что  под  ним  зарычали  пружины.  -  К
дьяволу в зубы?
   - А что с нами случится! Мы их обдурим! Ого, еще как!
   В тот же вечер все было обсуждено и  решено.  Требовалось  лишь  согласие
Трубы. Он долго думал, сопел, кряхтел, но потом сунул свой поварской  колпак
под диван и с отчаянием сказал:
   - Пропадать так  пропадать!..  Мы  сейчас  же  отправились  к  командиру.
Последние минуты мы провели в нашей картонной комнате, при свете коптилки, в
задушевном разговоре. С нами была и Таня, разрешившая себе по такому важному
случаю отлучиться на часок от  раненых.  Потонув  в  кресле,  она  неотрывно
смотрела оттуда на Артемку испуганными глазами.
   - Ты не боишься? - шепнула она.
   - А ты не боялась, когда шла тогда открывать партизанам двери? -  в  свою
очередь спросил Артемка.
   - Боялась, - откровенно призналась Таня. - Даже ноги дрожали. - А  все  ж
таки пошла?
   - Пошла, конечно.
   - Ну и я пойду. Таня вздохнула.
   - Хоть бы уж скорей побили их всех!
   - Когда белых побьют, Совнарком декрет специальный издаст,  -  неожиданно
вмешался в разговор Труба;  -  все  театры  строить  только  из  мрамора,  а
антрепренерам - по шее. Я знаю.
   - Верно! - поддержал Артемка.
   Почему-то всем нам стало весело. Перебивая друг друга, мы заговорили  все
вместе, и все, даже Труба, беспричинно смеялись.
   Пришел командир. Застав нас в отличном настроении, он и сам повеселел.
   - Эх, - сказал он, запросто усаживаясь между нами и  обнимая  Артемку  за
плечи, - так и не удалось нам потолковать, вспомнить старое. Никогда в жизни
чай не был такой вкусный, как тогда, в твоей будке.
   Артемку и Трубу мы провожали за террикон. По дороге командир  рассказывал
о своей подпольной  работе,  о  том,  как  шел  он  на  штурм  Зимнего,  как
встретился в Смольном с Лениным и как Владимир Ильич пожурил  его,  что  он,
раненый, пришел охранять дворец,
   Мы слушали притихшие, присмиревшие. У оврага все остановились.
   - Скоро в Москве  откроется  Съезд  союзов  рабочей  молодежи,  -  сказал
командир. - Надо и Нам создать тут свою молодежную организацию. Вот  сколько
уже вас. Да какие! Гляди, и делегата пошлем на съезд. А что? Пошле-ем!
   Стали прощаться. Таня поколебалась и,  вскинув  Артемке  на  плечи  руки,
поцеловала его.
   Когда очередь пожать Артемке руку дошла до меня, он вынул из-под  рубашки
что-то завернутое в тряпочку и протянул мне.
   - Спрячь, - сказал он тихонько, - а то как бы беляки не отобрали.
   Мы расстались. Была луна, и я еще долго видел две фигуры, шагающие  вдоль
оврага.
   Я вернулся в нашу бумажную комнату, зажег коптилку и развернул  тряпочку:
в ней лежали часы с искристым  циферблатом,  маленький  бумажник  из  мягкой
желтой кожи и золотистая парча.
   Сверток я зарыл в землю, под сценой.

   У БЕЛЫХ
   Вот что я потом узнал.
   До рассвета Артемке с Трубой удавалось избегать всяких встреч, по  утром,
когда вдали показался серый, мрачный корпус Крепточевского литейного завода,
из-за куста сначала высунулась сонная физиономия, а потом заблестел погон.
   - Ох!.. - тихонько  вырвалось  у  Трубы.  Но  тут  же  лицо  его  приняло
умильно-радостное выражение. Он истово перекрестился и с облегчением сказал:
   - Слава тебе, царица небесная: свои!
   - Свои и есть! - подхватил Артемка. - А я что  говорил?  -  Ты,  конечно,
говорил, да все как-то сомнительно было. Ну, слава тебе, господи!..
   Офицер прищурился:
   - Кто такие?
   - Актеры мы, господин подпоручик,  -  снимая  кепку  и  кланяясь,  сказал
Труба. - Из Харькова в Енакиево пробирались, да под Щербиновкой  на  красных
напоролись. Еле ноги унесли.
   - Документы есть?
   - Какие документы! Слава господу, душа в  теле  осталась.  Вот  только  и
удалось спрятать. - Труба засунул два пальца в прореху  между  подкладкой  и
верхом пиджака и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.
   - "Подсвичення", - прочитал офицер и с любопытством спросил: - Что  такое
"подсвичення"?
   - Удостоверение. По-украински это, господин подпоручик.
   - А-а... - сказал офицер. Он покосился на кусты: - Пономарев!
   Из кустов вылез казак.
   - Отведи  этих  шерамыжников  к  поручику  Потяжкину.  Скажи,  подпоручик
Иголкин прислал. - Он что-то пошептал казаку и опять повернулся к  Трубе:  -
Вы что ж, в балаганах представляете?
   - Да уж, конечно, не в императорских театрах, -  вздохнул  Труба.  -  Где
придется. И на улице случалось. - Он вобрал в себя  воздух  и  загрохотал  в
самое ухо офицера:
   Жил-был король когда-то..
   - Ого!.. - сказал офицер, отшатываясь.
   ...Полчаса спустя Артемка и Труба уже сидели в скверике и ждали  поручика
Потяжкина. По скверику ходил с тетрадкой в руке тот же писарь и с  отчаянием
повторял: "О,  ваше  превосходительство,  доблестный  полководец,  спаситель
родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков".
   - Служивый, - поманил Труба писаря пальцем, - не скажешь, где тут поручик
Потяжкин обретается? Пошел казак искать и пропал.
   - А он еще  спит.  Вчера  ездил  в  Марьевку  мужиков  сечь,  так  поздно
вернулся. Труба побледнел:
   - А он и сечет?
   - А то как же! - удивился нашей неосведомленности писарь. - И  марьевских
посек, и тузловских, и каменских. Подождите, он и вас высечет.
   - Шалишь, братец, - сказал Труба неуверенно. - Мы актеры.
   Писарь безнадежно махнул рукой:
   - Он и актеров сечет.
   - Актер актеру рознь, - не сдавался Труба. - Таких, как ты, и я бы высек;
не берись не за свое дело.
   - "Не берись"! - обиженно шмыгнул писарь носом. - Кто бы  это  взялся  за
такое дело, если б не приказ! - Лицо его вдруг вытянулось. -  Вон  он  идет.
Побегу в театр - сейчас начнется.
   По скверу в сопровождении казака, с папкой под мышкой, шел худой, сутулый
офицер. Выражение его лица с мутно-голубыми заспанными глазами  было  такое,
будто он принюхивался к чему-то дурно пахнущему.
   Труба снял кепку и церемонно поклонился:
   -   Господин   поручик,   разрешите    представиться:    Матвей    Труба,
оперно-драматический актер. А это - Артемий Загоруйко, - сделал  он  широкий
жест в сторону Артемки.  -  Прибыли  в  ваше  распоряжение  по  рекомендации
подпоручика Иголкина. Имели вполне приличный вид, да под Щербиновкой красные
архаровцы обчистили.
   - Чего-чего? - скороговоркой сказал  офицер  и  брезгливо  потянул  носом
воздух.  -  Ваш  подпоручик  Булавкин  много  на  себя  берет,  да-с.   Чтоб
рекомендовать, надо разбираться в искусстве, а подпоручику Шпилькину  больше
по сердцу супруга здешнего аптекаря, чем  Мельпомена.  Так  ему  от  меня  и
скажите.
   - Святая истина, - подтвердил  Труба.  -  Я  тоже  заметил:  в  искусстве
подпоручик Наперстков ни бельмеса не смыслит.
   - То-то вот.

   Поручик сел на садовую  скамейку,  повернул  как-то  по-птичьи  голову  и
сбоку, одним глазом, уставился на Артемкин башмак. Так  он  сидел,  наверно,
минут пять. Потом вздохнул, вынул из кармана кителя  пузырек  и  отсыпал  из
него на ноготь большого пальца белого порошка.
   - Да, жизнь... -  шепнул  он,  с  шумом  втянул  носом  порошок  и  опять
задумался. Он сидел с полуприкрытыми глазами и точно  прислушивался,  что  у
него делается внутри. - Вздор, - прошептал он опять.  -  Расцветают  лопухи,
поют птицы-петухи. - И выругался. Артемка и Труба стояли перед ним и  ждали.
Поручик открыл глаза.  Теперь  они  возбужденно  блестели.  Да  и  все  лицо
порозовело, оживилось.
   -  Впрочем,  подпоручик  Иголкин   весьма   приятный   человек.   Большой
джентльмен,  да.  Всегда  выручит  друга.  Хорошо,  я  вас  испытаю.  -   Он
внимательно   осмотрел   Артемку.   -   Вы,   Запеканкин,   будете    играть
большевистского комиссара... Не возражайте. Я лучше знаю  ваше  амплуа.