ь святую", петлюровцы  -
за "самостийну Украину", казаки - за "Всевеликое войско Донское", а миллионы
рабочих, которым и самим-то есть нечего, льют свою кровь  за  счастье  всего
человечества?!
   Неспокойно было на душе и у Ляси. Оторванная от цирка, где она с  детства
привыкла к блеску и ярким краскам, к смелости и ловкости товарищей по арене,
к особенной, только цирку присущей музыке, она часто скучала.
   - Устала, Лясенька? - участливо спрашивает Кубышка, втаскивая  в  комнату
ширму и сундучок с куклами. - Трудная наша работа - целый день на ногах!
   Ляся отвечает не  сразу.  Она  садится  на  топчан  и,  будто  к  чему-то
прислушиваясь, раздумчиво говорит!
   - Не потому, что на  ногах...  Помнишь,  папка,  "Щелкунчика"?  Там  тоже
куклы, но там ритм, а при ритме никогда не устанешь.
   - "Ритм"!.. - вздохнул Кубышка. Пол в комнате дрогнул, звякнули  в  окнах
стекла. - Вот он, нынешний ритм! - с горечью усмехнулся артист. - Английские
инструкторы учат русских офицеров, как расстреливать  из  английских  танков
русских рабочих... Давай, дочка, под этот ритм закусим чем бог  послал.  Что
там у тебя в кошелке? Ну-ка, посмотрим. Полселедки, кукурузный кочан,  арбуз
.. Роскошная жизнь!
   Они сели к столу и под раскаты орудийной пальбы, доносившейся  из  степи,
поужинали. Пили даже "чай", настоенный на каких-то сушеных листьях и ягодах.
   - Роскошная жизнь! - повторил Кубышка, опуская в свою и  Лясину  глиняные
чашки крошечные кристаллики сахарина.
   Бу-ум!.. - как бы в подтверждение донеслось до них. После  ужина  Кубышка
зажег фитилек, высунувшийся из  флакончика  с  постным  маслом,  и  принялся
подновлять своих кукол. Они лежали на столе все вместе, спутав свои одежды и
волосы, но даже в этом сумеречном свете было видно, что каждая из них упрямо
сохраняет  свое  выражение   лица:   Петрушка   -   задиристое,   Капрал   -
тупо-начальственное, Благоразумный - надменно-презрительное. "Нет,  -  думал
Кубышка, - таких не помиришь, такие даже в сундучке передерутся".
   Света коптилки хватало только для  стола.  Ляся  лежала  почти  в  полной
темноте и, обхватив руками голову, закрыв глаза, грезила. В  какой  уже  раз
она так уходила от грубости жизни в волшебный мир сказки!
   Когда Лясе было только двенадцать  лет,  Кубышка  в  поисках  ангажемента
поехал с ней в Москву, и там маленькая  цирковая  артистка  впервые  увидела
балет. Она сидела с отцом где-то под самым потолком огромного круглого зала,
подавленная его тяжелой роскошью: малиновый бархат портьер, тусклая позолота
лож, радужное сверкание тысяч хрустальных  подвесок  на  люстрах,  -  что  в
сравнении с этим мишурный блеск цирка! Но вот послышалась музыка, и  в  душе
Ляси все затрепетало  от  предчувствия  волшебной  красоты,  которая  войдет
сейчас в этот притихший и погрузившийся в  сумрак  зал.  Странная  была  эта
музыка, совсем не такая, какую приходилось Лясе слышать до сих пор, странная
и прекрасная: в ней будто что-то искрилось, переливалось, нежно звенело, как
звенят бьющиеся льдинки, и Лясе казалось, что все эти скрипки, арфа,  флейты
и кларнеты силятся что-то рассказать - и  не  могут,  и  просят,  и  умоляют
кого-то прийти к  ним  на  помощь,  чтобы  вместе  поведать  людям  о  самом
прекрасном, что есть в мире.
   И тогда поднялся кверху тяжелый красный  занавес.  С  темного  неба  тихо
падают на землю снежинки. Фонарщик зажигает на улице фонарь,  и  из  темноты
выступает дом. В его окне сверкает нарядная елка.  К  дому  идут  мужчины  и
женщины; они ведут за руку детей, одетых в теплые шубки. И  все  почтительно
расступаются, давая дорогу пожилому мужчине. Под мышкой у мужчины коробка  с
куклами...
   Антракт. Зал опять полон света и говора. За занавесом остались и искусный
мастер кукол со своей волшебной палочкой, и влюбленный Арлекин,  и  забавный
негритенок, и  девочка  Маша,  так  трогательно  полюбившая  некрасивого,  с
большим ртом и широкой челюстью, но  такого  милого,  скромного  и  сильного
Щелкунчика. Умолкла и музыка,  от  звуков  которой  все  оживало  на  сцене.
Кубышка зовет Лясю пройтись по всем этажам театра, но она вцепилась пальцами
в перила и молча качает головой: нет, она никуда отсюда не уйдет, пока опять
занавес не откроет перед ней этот чудесный мир.
   Так вот  что  такое  балет!  Сколько  раз  Ляся  участвовала  в  цирковой
пантомиме! Там тоже артисты не говорят, а только жестами и  выражением  лица
показывают, что происходит. Но здесь музыка и движения артистов сливаются  в
одно целое, и от этого все существо Ляси наполняется таким счастьем, что  ей
хочется плакать.
   Проснувшись утром в "меблирашках" на Коленопреклонной улице, Ляся  прежде
всего спросила:
   "Папка, мы в театр пойдем?"
   Кубышка смущенно погладил лысину:
   "Деточка, я ведь ангажемент получил. И аванс уже в кармане. Нам в Саратов
надо.  Да  и  театр  уже  уехал.  Это  ведь  петербургский  был,  он   здесь
гастролировал".
   Ляся опечалилась:
   "А в Москве балета нет?"
   - В Москве?.. О, здесь такой балет!.. Сегодня "Спящую красавицу" ставят".
   "Спящую  красавицу"?!  Папка,  а  музыку  тоже  Чайковский  сочинил?"   -
оживилась девочка.
   "Да, Чайковский. Великий Чайковский".
   "Он волшебник, папка?"
   "Он чародей. Другой чародей, Чехов, хотел ему солнце подарить..."
   "Солнце?.. - Ляся вскочила с кровати. - Да я б ему  все  звезды,  все  до
одной, подарила!"
   Кубышка покряхтел и пошел добывать билеты на "Спящую красавицу".
   Нелегкое это было дело. Но еще труднее пришлось Кубышке в  последние  дни
перед отъездом.
   После спектакля Ляся бросилась отцу на шею и стала умолять:
   "Папа, отдай меня учиться балету! Отдай, папка!"
   И, потрясенный слезами дочери, бедный артист в течение трех дней подкупал
на последние гроши швейцаров, часами простаивал у дверей кабинетов, ловил  в
коридорах  за  рукав  нужных  людей.  Его  или  совсем   не   слушали,   или
скороговоркой бросали: "Да, понятно... Но сделать ничего  нельзя".  Какой-то
третий помощник директора вынул из ящика письменного стола  пачку  писем  на
голубой и розовой  бумаге,  с  княжескими  и  графскими  гербами:  "Вот  кто
протежирует - и ничего не  можем!  Привезите  из  Петербурга  от  Кшесинской
записку - и в тот же день ваша дочь будет зачислена  в  балетную  школу".  А
пойманный в коридоре лысый толстяк, не веря своим ушам, переспросил Кубышку:
   "Кто? Клоун? Клоун провинциального цирка? Желаете, чтоб ваша  дочь  стала
балериной?. Ну, знаете, вы действительно... гм... клоун!"
   Разгневанный Кубышка плюнул ему вслед и в тот же день увез осунувшуюся от
горя девочку в Саратов.
   Шли месяцы, годы, рушилась  и  дробилась  на  десятки  государств  бывшая
Российская империя, рушился весь уклад Земли  русской,  а  страсть,  однажды
вспыхнувшая в душе Ляси, не потухла, и чем резче  скрежетало  все  вокруг  в
огне  гражданской  войны,  чем  несбыточнее  казалась  мечта,  тем   сильнее
овладевала она девушкой.
   ... Кубышка уже заканчивал  очередной  ремонт  кукол,  когда  Ляся  вдруг
приподнялась на топчане и сказала с внезапно вспыхнувшей надеждой:
   - Папа, но  ведь  теперь  легче  поступить  в  балетную.  школу!  Теперь,
наверно, это совсем легко!
   - Почему? - недоуменно посмотрел на нее Кубышка.
   - Да ведь тех, которые писали розовые записки, теперь там нет! Они теперь
все здесь собрались.
   - Да, здесь... - растерянно пробормотал Кубышка. - Это ты верно  сказала:
они все сюда слетелись.
   - Так зачем же и мы здесь? Уедем отсюда, папка! Уедем в  Москву!  Сегодня
соберемся, а завтра сядем в поезд и поедем. Хорошо, папка?
   От такого напора Кубышка окончательно растерялся:
   - Что ты, доченька... Разве можно так внезапно! До Москвы  больше  тысячи
верст... А фронт! Как мы  через  фронт  перейдем?  Да  нас  подстрелят,  как
куропаток...
   - А главное, такие вопросы надо обсуждать при  закрытом  окне,  -  сказал
близко незнакомый голос. Кубышка и Ляся вздрогнули. На улице,  у  раскрытого
по-летнему окна, смутно вырисовываясь в темноте, стоял какой-то человек.

   НОЧНОЙ ГОСТЬ
   - Кто вы? Что вам здесь надо? - испуганно спросил Кубышка.
   - Да вот поговорить пришел, - ответил человек. - Вы не тревожьтесь: я  не
с худым к вам... - Он  вэялся  руками  за  наружные  ставни.  -  Дайте-ка  я
прикрою, а вы мне калитку отоприте.
   Сам не зная почему, Кубышка беспрекословно направился во двор.
   Вернулся он с мужчиной лет тридцати пяти, высоким, сухощавым, со строгим,
почти суровым выражением чисто выбритого  лица.  Перешагнув  порог,  мужчина
глянул назад, будто заранее знал, что там, рядом  с  дверью,  в  стену  вбит
гвоздь, снял кепку и повесил ее.
   - Ну, здравствуйте в вашей хате! Чай уже пили?
   - Пили, - машинально ответил Кубышка.
   - А я вот принес на заварку. Самый настоящий, как  говорится,  довоенного
качества. И сахару три кусочка: на каждого по кусочку. У английского солдата
на зажигалку  выменял  на  толкучке  Так  сказать,  вступаем  с  иностранной
державой в торговые связи... - Сказав это, он улыбнулся, и  от  улыбки  лицо
его  сразу  утратило  свою  строгость,  помолодело,  даже   что-то   детское
проступило на нем.  -  Чай  не  грех  в  любой  час  пить.  Может,  барышня,
заварите?

   Так же послушно, как послушно Кубышка открыл ему калитку, Ляся  взяла  из
рук незнакомца крошечный бумажный кулечек и пошла во двор,  чтоб  вскипятить
на летней печке воду.
   Спустя немного времени все трое сидели за столом и пили крепкий, душистый
чай. Мужчина с хрустом надкусывал сахар, дул на блюдечко,  вытянув  хоботком
губы, и с затаенным лукавством в серых глазах рассказывал:
   -  ...А  то  еще  такой  случай  был:  приходит  во  двор  подпоручик  из
дроздовского  отряда,  а  по  двору  с  десяток  цыплят  бегает.  "Тетка,  -
спрашивает офицер, - твои цыплята?" - "Мои", - отвечает тетка Матрена, такая
спекулянтша, что двор ее - полная чаша.  "Продаешь?"  -  "А  что  ж,  дадите
хорошую цену, хоть всех забирайте". Отсчитал офицер ей сто  бумажек,  связал
цыплятам ножки и пошел. Спекулянтша надела  очки  и  рассматривает  бумажки:
дескать, что это еще за новые деньги  такие  появились,  совсем  незнакомого
рисунка. Читает, а на деньгах напечатано: "Гоп, кума,  не  журись,  у  Махна
гроши завелись!" Знать, у убитого махновца из кармана  вытащил.  Как  взвоет
наша Матрена - да за офицером! А того уже и след простыл...
   Кубышка не очень поверил, что есть еще и  с  таким  лозунгом  деньги,  но
смеялся от души. Смеялась и повеселевшая Ляся.
   Вдруг лицо мужчины посуровело, стало таким же,  как  и  тогда,  когда  он
только что перешагнул порог.
   - Ну, ребятки (и было что-то понятное и хорошее, что он и лысого  Кубышку
отнес к "ребяткам"), давайте потолкуем о деле. Вы что ж,  всерьез  в  Москву
собираетесь?
   - Да вот, - развел руками Кубышка,  -  дочка  требует.  К  балету  у  нее
большие способности.
   - Гм... Я не в курсе этого вопроса, только, думаю, Москве  сейчас  не  до
балета. А главное, сейчас вы тут нужней
   - Кому нужней? - не понял Кубышка.
   - Нам нужней. Нам - значит и всему трудовому народу.
   - А вы - это кто? - осторожно спросил Кубышка.
   - Мы - это подпольная организация коммунистов. - Заметив оторопелость  на
лице собеседника, мужчина усмехнулся: - Удивляетесь, что я  так  открыто?  А
чему удивляться? Я ведь уверен, что вы - с нами. И  вы,  и  ваша  дочка.  Не
предадите.
   - Вы ошибаетесь, - бледнея, сказал Кубышка, - я  ни  к  какой  партии  не
принадлежу. Я всегда был свободен в своих суждениях.
   - Вот и хорошо, -  одобрил  мужчина.  -  Одно  другому  не  мешает.  Нас,
коммунистов, и двух десятков не наберется на Оружейном заводе, а позови мы -
и  за  нами  пойдут  все  три  тысячи  рабочих.  Вот  давайте  с  вами   так
порассуждаем: сейчас белогвардейцы отдали обратно помещикам землю, а мужиков
за "самоуправство" секут - вы это одобряете?
   - Как можно!.. Что вы! - даже обиделся Кубышка. - Земля принадлежит  тем,
кто на ней трудится.
   - Очень хорошо. Пойдем дальше. Сейчас белогвардейцы  вернули  все  заводы
капиталистам и силой заставляют рабочих делать снаряды и патроны, на  гибель
своим же братьям, - вы это одобряете?
   - Нет, -  решительно  качнул  головой  Кубышка,  -  рабочий  должен  быть
свободен, как и каждый человек.
   - Очень хорошо.  Пойдем  дальше.  На  помощь  белогвардейцам  иностранные
капиталисты шлют пушки, танки и своих солдат, - вы это одобряете?
   - Как можно!.. Я русский!
   -  Вот  и  вс„.  Значит,  вы  так  же,  как  и  мы,  хотите,   чтоб   вся
белогвардейская свора сгинула. И она сгинет! А когда сгинет, мы сами  пошлем
вашу красавицу дочку в Москву, пошлем от всего трудового народа. Пусть  едет
туда с нашей рабочей путевкой.
   - Но что мы должны делать? Что? - волнуясь, спросил Кубышка.
   - А то что и сейчас делаете.  Я  два  раза  смотрел  ваше  представление.
Здорово! Но и мы сможем вам кое-что подсказать. Как-никак, в  самой  рабочей
гуще вращаемся, знаем, чем народ дышит. Подсыпайте вашему Петрушке  побольше
подходящих поговорок. К поговоркам как придерешься? А  высказать  ими  любую
мысль можно. Но, конечно,  дело  все-таки  рискованное.  Могут  всякие  быть
неприятности...  Уговаривать  не  стану.  Решайте  свободно,   как   совесть
подсказывает.
   - Не знаю, что и сказать... Мне - что! Я старый, я смерти не  боюсь...  -
бормотал Кубышка. - А дочка - ей только бы жить... Ляся, слышишь?.. Что ж ты
молчишь?
   - Слышу, - глухо отозвалась девушка. Во все время разговора она сидела не
шевелясь и не сводила с мужчины глаз.  -  А...  скоро  они  сгинут?  -  тихо
спросила она.
   - Должно, скоро. Их дело гнилое.  Но  толкать  надо,  без  этого  они  не
упадут. Вот и давайте толкать кто как умеет.
   Ляся вздохнула, перевела взгляд на Кубышку и опять вздохнула:
   - Останемся, папка!..
   - Ах, барышня,  звездочка  ясная!  -  Гость  взял  руку  девушки  в  свои
жестковатые, твердые ладони и осторожно, будто боясь сделать  больно,  пожал
ее. - И имя у вас  ласковое,  никогда  такого  не  слыхивал.  Мне  бы  такую
дочку!..
   - А вас как зовут? -  спросила  Ляся,  у  которой  вдруг  стало  тепло  и
спокойно на душе.
   - Меня просто зовут: Герасим.
   - А по отчеству?
   - По отчеству - Матвеич. Да меня так мало кто величает. Товарищ Герасим -
и все тут.
   - А я Ляся - и вс„ тут, -  смеясь,  ответила  девушка.  -  Не  надо  меня
барышней звать.
   - Да я и сам вижу, что не то слово сказал, -  в  свою  очередь  засмеялся
мужчина. - Так вы, Ляся, насчет балета не  сомневайтесь.  Дайте  только  нам
сначала этим выродкам... кордебалет устроить!

   ХРЕН РЕДЬКИ НЕ СЛАЩЕ
   Двор кожевенного завода заставлен длинными столами. На  столах,  покрытых
выутюженными скатертями, блестят под солнцем графины с водкой  и  в  шеренги
выстроились высокие пивные бутылки. Вдоль столов тянутся сиденья для  гостей
- сосновые доски на врытых  в  землю  кольях.  В  воздухе,  уже  по-осеннему
холодном, приятно пахнет смолой от свежевыструганных  досок.  Но,  когда  со
стороны кирпичного корпуса,  в  котором  отмокают  кожи,  набегает  ветерок,
непривычному человеку дышать трудно. Ляся то и дело прижимает к носу платок,
а Кубышка и Василек морщат нос и сплевывают.  Кроме  них,  на  скамьях  пока
никого: все четыреста с лишком рабочих  стоят  нестройной  толпой  в  другом
конце обширного двора, где под открытым небом  совершается  богослужение  по
случаю конца операционного года.
   С тех пор как Герасим побывал в домике в  Камышанском  переулке,  Василек
заважничал и во всем стал подражать Кубышке. Дело не в  том,  что  к  девяти
годам и двум месяцам его жизни прибавились еще три месяца, а в том,  что  он
стал выполнять страшно тайные поручения. "Чтоб меня громом убило,  чтоб  мне
не видать ни отца, ни матери, чтоб подо мной земля провалилась!"  -  божился
он самой страшной божбой, что нигде, никому и ни за какие леденцы не  выдаст
тайны.

   Время  от  времени  он  отправлялся  на  рынок  и  становился  там  перед
одноногим, который каждый день  собирался  поехать  в  Ростов  на  операцию.
"Мальчик, купи тетрадку, - говорил калека. - Я дешево продам". И  Василек  с
тетрадкой в кармане мчался домой.
   В синей обложке тетрадки  был  всего  один  листик,  да  тот  исписанный.
Кубышка внимательно прочитывал о, сжигал и пепел выбрасывал  за  окошко.  Но
Василек  уже  заметил,  что  после  каждого  такого   листка   в   кукольном
представлении появлялись или новые слова, или даже новые  куклы.  Вот  и  на
этот раз: только два дня назад Василек принес Кубышке тетрадку, а в сундучке
у Кубышки уже новая кукла - черный  жирный  кот.  И  от  ожидания,  что  еще
покажет лысый волшебник, у Василька сладко замирает душа.
   - Ныне, и присно, и во веки веко-ов! - тянет старческим  жидким  тенорком
усохший священник, облаченный в искрящуюся на солнце фиолетовую ризу.
   - Ами-инь! - тоскливо отвечает ему хор.
   Впереди толпы стоит председатель правления завода бельгиец мусье Клисне„,
тучный, широколицый, с черной, блестящей,  как  шелк,  бородой  и  красными,
плотоядными губами. Он крестится по-католически - слева  направо,  крестится
наугад,  так  как  ни  слова   не   понимает   по-церковнославянски.   Рядом
благоговейно  подняла   к   небу   светло-голубые   глаза   его   пышнотелая
золотоволосая жена,  а  с  другой  стороны  презрительно  выпячивает  нижнюю
фиолетовую губу морщинистая теща, о  которой  говорят,  что  она  прожила  в
России двенадцать лет и знает по-русски  только  два  слова:  "гостиница"  и
"извозчик".
   Но вот служба подошла к концу. Дряхлый священник наскоро пробормотал свою
проповедь, благословил Клисне„ и уступил ему место у самодельного аналоя.
   Клисне„ перекрестился, поправил галстук, откашлялся и тоже начал речь:
   - Господин наши служащи, наша дороги рабочи! Ваша батюшка  просил  велики
бог наш, чтоб он дать покой нашей... как эта по-русски?.. нашей душа. И я, и
моя жена Аннетт, и моя теща мадам де Пурсоньяк тоже просим бог, который всех
нас сделаль, чтоб наступиль у нас мир, покой и хороша жизнь. Пускай женераль
Деникин едет на белий шваль... как эта по-русски?.. на белий кобыля в древни
столиц Моску. Прошу всех вас,  дороги  наши  служащи  и  рабочи...  как  эта
по-русски?.. из кожи пошель вон,  чтоб  помочь  женераль  скоро  доехать  до
Моску. Для этого надо делать на наша и  ваша  завод  крепки  продюкт.  Такой
крепки, чтоб скорей нога пропаль, чем сапог.  А  то  эст  такой...  как  эта
по-русски?.. сукинь синь, который портит продюкт. Всех вас, чесни рабочи, мы
любим и говориль мерси...
   Далее Клиснее поведал, что в его прекрасной  Бельгии  хозяева  и  рабочие
живут "душа на  душа",  что  и  здесь,  в  России,  Бельгийское  акционерное
общество выделило рабочим завода приличную премию и  что  он,  представитель
этого общества, просит всех, по русскому обычаю, идти "на стол".
   Клиснее поднял руку,  будто  посылал  полки  в  бой,  крикнул:  "Браво!",
оркестр грянул марш, и люди,  повторяя  особенно  "удачные"  фразы  из  речи
хозяина, подмигивая и посмеиваясь, двинулись к столам.
   Теперь наступила  очередь  действовать  мадам  Клиснее.  Повязав  изящный
кружевной фартучек, она брала из рук поваров большие блюда с заливным  сомом
или телятиной и ставила их перед рабочими на стол. "Кушайте, дорогие друзья,
- приветливо говорила она почти без акцента. - С праздником вас поздравляю".
Иных рабочих она называла по имени-отчеству. "А, Никодим Петрович, вот  куда
вы от меня спрятались, на самый край стола! Но я все равно вас нашла. Нашла,
нашла, Никодим Петрович!  -  кокетливо  щурилась  она.  -  Подставляйте  ваш
бокал". Потом, сделав озабоченное  лицо,  спрашивала:  "Как  здоровье  вашей
супруги? Помнится, у нее все зубы побаливали. Привет ей от  меня.  И  знаете
что? Передайте-ка ей вот это. Говорят, оно здорово помогает от зубной боли".
И, сняв со своей молочно-белой, полной  шеи  нитку  искусственных