ался и обхватил кота, я решил, что надо же как-то вмешаться, и
мрачно сказал, не глядя на Татьяну:
   - А если он сейчас пойдет домой, то отец опять будет на него кидаться?
И опять вы будете требовать, чтобы он кота убил?
   - А ваше какое дело?! - со злостью крикнула она. - Ваш, что ли, сын? И
кот не ваш! Вот в милицию пойду, пожалуюсь, что хулиганите, в чужую семью
без спросу лезете!
   - Мама! - вдруг вскрикнул Герка. - Постыдилась бы!
   Тут и Ксения Павловна разозлилась.
   - Ты вот что, иди хоть в милицию, хоть еще куда, а мы тоже знаем, где
на вас, дуроломов, управу искать. Небось мужья-то наши на одном заводе
работают. Мой уж и то высказывался утром, что, мол, безобразие, чего
Пестряков у себя в доме допускает, - религиозный дурман насчет кота
разводит, а еще коммунист. И придется, говорит, мне, как парторгу, этим
заняться, если не осознает сам. Вот взгреют твоего мужика по партийной
линии, тогда закается муть разводить...
   Татьяна сразу стихла, высморкалась и, с опаской поглядывая на нас,
жалобно попросила:
   - Герка, сынок, пойдем домой, не стыдно тебе людям-то глаза мозолить!
   - Иди, что ли, а Мурчика здесь пока оставь, - посоветовал я.
   - А чего я один пойду? - глядя в пол, прохрипел Герка. - Я, мама, от
Мурчика не отступлюсь, как хочешь. Либо нас обоих принимайте, либо я с ним
вместе от вас уйду.
   - Это куда же ты от матери-отца уходить метишь? Фокусник! - опять
раскричалась Татьяна. - Куда ни пойдешь, а мы тебя через милицию сыщем и
кота твоего пришибем.
   - Кота вы не имеете права трогать! - вдруг взвился Валерка. - Кот для
науки нужен!
   - "Для науки"! - скептически отозвалась Татьяна. - А наш-то фокусник
чего в науке понимает? Вот отец ему и велел, чтобы для науки отнес кота
куда след... там разберутся! А он, неслух, из дому сбежал, мать-отца
позорит перед людьми.
   - А ну-ка, ребята, идите в ту комнату! - приказала Ксения Павловна и,
когда они ушли, вздохнув, сказала: - Сами же вы себя и позорите, а не он
вас! Что я тебе скажу, Татьяна: иди-ка ты домой да с мужем поговори
раньше, между собой это дело уладьте. А Герку мы к вам приведем через
часок-другой, он тут пока с моим парнем уроки приготовит. И дурь всякую от
себя отстраняйте, по-человечески думайте, а не как бараны бессмысленные...
Что это, правда, заладила чего не след: пришибем да пришибем! Постыдилась
бы! Вон до чего мальчонку довели - глаза да зубы, а лица и вовсе нет.
   - Мы его, что ли, плохо кормим! - возмутилась Татьяна. - Да он только с
виду некрепкий, а так ничем не болеет.
   - Надо же! - удивилась Ксения Павловна. - Мать ты или чурка с глазами?
Да он же больной совсем, в чем душа только держится! А твой-то еще об
стену его шмякает! Жалко, меня там не было, я б его самого, дурака, так
шмякнула, что до утра бы не прочухался! Иди-иди, Татьяна, не пущу я с
тобой мальчонку, не надеюсь на тебя нисколечки, не оборонишь ты его. Уж ты
сердись не сердись, а как я сказала, так и будет. И Петру передай, что мой
про него говорил, не забудь.
   - Болен ваш Герка, неужели вы вправду не видите? - сказал тут и я. -
Очень возможно, что у него активный туберкулезный процесс. А вы его еще
мучаете, вместо того чтобы к врачу сводить.
   - Туберкулезный, скажете тоже! - недоверчиво и испуганно возразила
Татьяна.
   - Не в свои дела встреваете, своих, видно, нету!
   - Иди, иди, Татьяна, не мели языком попусту! - скомандовала Ксения
Павловна.
   - Люди тебе добра хотят, а ты их же и облаиваешь, как шавка вздорная!
   Она обхватила Татьяну за плечи и шариком выкатилась с ней в переднюю.
Но вернулась она хмурая.
   - Кто еще-то с вами пойдет? - спросила она. - Ну, если Иван Иваныч с
дочкой вместе, это тогда ладно. А может, и наш отец пойдет урезонивать
охламонов-то этих. Ох, Игорь, сколько же на свете дураков живет -
удивительно прямо! А почему и зачем - непонятно. И от них столько
бедствий! Вот и тут - боюсь я, беды боюсь! Когда у человека в голове
пусто, туда какая хочешь дрянь влезет безо всякой задержки.
   Мне и самому эта история чем дальше, тем больше не нравилась. Дураков я
считаю явлением социально опасным. А эта история вся сплошь основывалась
на дурости и невежестве.
 
 
                            Глава четырнадцатая 
 
   Невежество - это демоническая сила, и мы опасаемся, что оно 
   послужит причиной еще многих, трагедий.
 
   Карл Маркс 
 
   Я считаю, что хуже ожесточения сердца есть лишь одно качество - 
   размягчение мозга.
 
   Теодор Рузвельт 
 
    
 Пошли мы туда в семь часов целой компанией. Сначала поднялись на лифте
Герка с Мурчиком, Соколов-отец и Иван Иванович с дочерью. А нас потом с
Валеркой даже и пускать в квартиру не хотели - бабка через щелочку таким
противненьким голоском пропела:
   - Идите себе с богом, молодые люди, вам тут делать совсем нечего!
   Но потом кто-то ей велел дверь открыть, и мы вошли, да так в передней и
стояли все скопом - хозяин в комнату не хотел приглашать. Он был большой,
неповоротливый, грузный, как медведь, стоял, упершись спиной в дверь, и
бурчал, что сами они во всем разберутся, а чужих им не надо. Сначала с ним
Лидия Ивановна пробовала говорить, потом Иван Иванович, а он все ни в
какую:
   мой сын, а не ваш, и катитесь вы все горошком. Наконец, Соколов
вступился, начал его по партийной линии воспитывать. И Лидия Ивановна тут
поддакнула, что, мол, в случае чего, школа это дело так не оставит. Он
дурак-дурак, а хитрый все же. Слушал-слушал все это, а потом вдруг так
спокойненько, рассудительно заговорил:
   - А об чем речь-то, граждане? Ну, стукнул я Герку разок, виноват,
сознаю, больше не повторится... Герка, бил я тебя раньше когда?
   - Не-а, - сказал Герка.
   - Ну вот. Когда маленький он был, верно, шлепнешь иной раз по мягкому
месту, а чтобы бить, этого у нас не водится. А тут он про мамашу очень
нехорошо сказал, вот я и осерчал. Но и он больше не будет мамашу мою
обзывать, и я его пальцем не трону. Верно я говорю, Герка, сынок?
   - Не-а! - упрямо потупившись, ответил Герка. - Если она Мурчика будет
преследовать, я с ней мириться не могу.
   - Вот! - с некоторым даже удовлетворением произнес папаша Пестряков. -
Вы тут из школы пришли, из парторганизации, значит, чтобы мою семью
укреплять, а на деле что получается? Вы его грубиянить старшим учите, отца
не слушаться, бабку не уважать.
   - А чем это тебе кот помешал, интересно все же? - спросил Соколов.
   - Ах, во-он оно что! - издевательски протянул Пестряков. - Котом,
значит, заинтересовалась наша заводская парторганизация? До каких, значит,
тонкостей жизни она проникает! Только насчет кота вам прикажете объяснить,
товарищ парторг, или же насчет мышей и тараканов тоже?
   Соколов начал медленно багроветь.
   - Несообразный ты человек, Пестряков! - сказал он с досадой. - Тебе
дело говорят, а ты хиханьки да хаханьки. Ты вот что скажи: дашь мальчонке
спокойно вздохнуть или так и будете с бабкой его мучить? Мы тут тоже не
маленькие все и тебя очень даже отлично поняли. Будет у тебя в доме дальше
этот неподобный религиозный дурман или же ты решаешься немедленно его
пресечь, как положено коммунисту?
   Пестряков опять заговорил рассудительным тоном:
   - А при чем же тут я? Мамаша вот приехала, человек она темный, конечно,
старый, в бога верует. Что ж, я ее силой перевоспитывать буду? Нельзя -
насилие над личностью получится.
   - Грамотный ты, оказывается. А если мальчишку терзать - это, по-твоему,
не насилие над личностью? - сердито сказал Соколов, и видно было, что ему
больше всего хочется поскорей уйти отсюда, из этой темной, грязной, дико
захламленной передней.
   - А кто ж его терзает? - удивился Пестряков. - Сами же вы все и
придумали!
   Гера, сынок, скажи им!
   - А что я скажу? - Герка так и стоял, не выпуская корзинку с Мурчиком
из рук. - Ты лучше скажи, как насчет Мурчика.
   - Мурчик этот ему дороже отца-матери! - откуда-то из-за спины Соколова
пропела бабка. - Ох, неспроста это, неспроста, господи!
   Пестряков слегка покривился, но промолчал. А Герка вздрогнул и
попятился к двери. Заметив это, Пестряков перевалился спиной к двери на
лестницу.
   - Нет уж, ты дома останься, сынок! - ласково улыбаясь, сказал он. -
Хватит гулять-то!
   Герка беспомощно оглянулся. Я стоял к нему ближе всех и чувствовал, что
он весь дрожит. И кот в корзине хоть и лежал тихо, как мертвый, но
тревожился все сильней. Я понимал, что все мы в дурацком каком-то
положении: ничего будто не происходит, а мы тут целой толпой ввалились,
добиваемся, в общем-то, неизвестно чего, лезем в чужую семейную жизнь, и
надо бы вроде поскорей кончать эту бестолковую канитель, извиниться перед
хозяином и уйти.
   А уж я-то вовсе тут с боку припека: не парторг, не учитель, а жильцов в
нашем доме сотни три-четыре наберется, и если все начнут вот так, без
спросу лазить к соседям, то никому житья не будет.
   Все я это понимал. А ноги будто к месту приросли, и не мог я уйти и
бросить тут Герку и Мурчика. Доказать ничего нельзя было, а я отчетливо
чувствовал:
   приближается беда. И не знал, как ее избежать. Больше всего мне
хотелось взять Герку за руку и увести отсюда, но я понимал, что из этого
ничего не выйдет, кроме скандала. Другим тоже, видимо, было не по себе, но
даже отойти и посовещаться нельзя было, и мы бессмысленно стояли, сбившись
в кучу между какими-то старыми сундуками и обтрепанными картонными
футлярами, доверху набитыми грязным бельем, тряпьем, рваной обувью. "Черт
те во что превратили квартиру, неряхи!" - брезгливо подумал я и уловил то
же брезгливое и недоумевающее выражение в глазах у Соколова.
   Соколов сейчас же отвел глаза и, будто рассердившись на себя, громко
сказал:
   - Ну, Пестряков, раз уж я за это дело взялся, я его и до конца доведу.
Ты меня не первый год знаешь, так что не надейся, чтобы я ни с чем ушел. А
давай-ка ты напиши мне, а также представителям от школы и от домовой
общественности обязательство, что берешься в кратчайший срок покончить с
религиозным дурманом у себя в семье и тем самым перестанешь препятствовать
коммунистическому воспитанию и счастливому детству своего сына, Пестрякова
Германа, ученика седьмого класса...
   - Про Мурчика пускай напишет! - прохрипел Герка.
   - Умолкни, чертенок! - яростно воззвала бабка из-за угла коридора. -
Нет бы о душе думать, а он все о своем нечистике печется! Тьфу, сгинь,
сатана!
   - Мамаша, вы бы на кухне пока посидели! - с досадой посоветовал
Пестряков. - Не встревайте в разговор без надобности.
   - Нет, погоди-ка, Пестряков! - почти весело сказал вдруг Соколов. - Дай
мамаше высказаться. Ты же нам тут объяснял насчет насилия над личностью, а
сам что? И чего это ты, кстати, гостей в передней держишь? Некрасиво ведь
получается! В какую комнату нам идти, показывай! И вы, мамаша, с нами
зайдите, поговорим.
   - Я с безбожниками разговаривать не желаю! - вызывающе заявила бабка.
   - Вот те на! - изумился Соколов. - А с ним как же, с сыночком родным?..
Или ты, может, верующий, Пестряков? Выскажись откровенно!
   - Да болтает она всякое по старости, слушайте вы ее! - досадливо и
растерянно сказал Пестряков. - Давайте сюда, что ли... А вы, мамаша, шли
бы, говорю, на кухню. Мешаете вы нам своими высказываниями.
   - Нет, почему? Мне лично твоя мамаша очень даже помогла! - возразил
Соколов.
   - Идемте, идемте, мамаша! Безбожников сейчас всюду полным-полно, и не
можете вы так построить свою жизнь, чтобы с ними совсем не разговаривать.
   Из раскрытых дверей комнаты в переднюю легла широкая полоса света, и
тут мы впервые разглядели зловещую Геркину бабку.
   Я, признаться, несколько даже опешил. Голос у нее был какой-то
въедливый, елейно-скрипучий, как у настоящей старухи-богомолки. А
оказалось, что никакая она не старуха - невысокая, но крепкая,
поворотливая и очень моложавая. Сыну, надо полагать, было лет сорок, а ей
тогда шестьдесят, что ли, - но она вполне сошла бы за его ровесницу, тем
более, что Пестряков огрузнел и выглядел старше своих лет. И одета она
была не на деревенский лад, как я себе представлял, а по-городскому и
очень аккуратно - синее платье с белым воротничком, капроновые чулки,
туфли на каблучках. Волосы, темные, с еле приметной проседью, аккуратно
подобраны в пучок, на плоском желтоватом лице почти нет морщин. Все на нее
уставились, как и я, а она только ехидно усмехалась да нас, в свою
очередь, глазами сверлила. А глаза светлые, пронзительные, тошнотворные
какие-то.
   - Со всякими, конечно, приходится в жизни говорить, это правильно вы
заметили, - елейно проскрипела она этим своим некомплектным голосом. - Но
это ежели по надобности. А с вами, извините уж, мне разговаривать никакой
надобности нет. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!
   - Ну, тогда минуточку только, - остановил ее Соколов. - Вас как по
имени-отчеству?.. Ах, Клавдия Николаевна? Скажите, Клавдия Николаевна, вы
всю жизнь вот так к богу привержены были или же только в последнее время
увлеклись?
   - Исповедоваться я вам не намерена! - надменно заявила она. - А к богу
обратиться, между прочим, никогда не поздно: он милосерден, господь-то
наш...
   - Вот именно! - глухо кашлянув, сказал вдруг Иван Иванович. - Бог
милосерден, а христианин должен быть кроток, смиренен и любить ближнего
своего. Я это еще в детстве усвоил, на уроках закона божия. А в вас,
Клавдия Николаевна, что-то не вижу я ни любви к ближнему, ни кротости и
смирения.
   Впрочем, может, вы не принадлежите к официальной православной церкви, а
разделяете взгляды какой-либо секты?
   Клавдия Николаевна продолжала елейно и ехидно усмехаться, но улыбка ее
будто пригасла, а в глазах мелькнуло что-то - не то страх, не то злоба.
   - И опять же не ваше это дело! - отрезала она. - В грехах я богу
исповедуюсь, но не безбожникам окаянным.
   - Только богу? А не священнику? - задумчиво спросил Иван Иванович. -
Понятно. А какая секта, это все же секрет? Не знал я, что есть такие
верования, которые нельзя исповедовать открыто, на благо ближних...
   - Изыди, сатана! - яростно прошипела вдруг Клавдия Николаевна.
   Лицо ее так исказилось, что я инстинктивно отшатнулся от нее, слегка
толкнув Герку. Мурчик в корзине глухо мяукнул от ужаса, а Герка совсем
позеленел и еле держался на ногах.
   - Да она сумасшедшая! - с ужасом прошептала Лидия Ивановна.
   Мне тоже показалось, что она не в себе. Но кто ее знает, то ли она
сумасшедшая, то ли просто характер такой подлый.
   Соколов все смотрел на нее, слегка сощурив глаза, с тем брезгливым и
опасливым любопытством, с каким посетители Зоопарка разглядывают ядовитых
змей или крокодилов. Теперь он вдруг потерял к ней интерес, повернулся на
каблуках и отрывисто бросил:
   - Ну, хватит. Садись, Пестряков, вон туда, за стол, писать будешь!
   Пестряков, потный, грузный, в грязной голубой майке и мятых брюках,
послушно и растерянно уселся за стол, локтем подвинул неубранную с обеда
хлебницу, сдунул с клеенки крошки и ладонью растер лужицу пролитого супа.
   - Свинюшник развели... - виновато пробормотал он. - Ленка! Бумаги дай и
чернильницу!.. Ушли они, что ли, пока я спал? - удивился он, видя, что
никто не появляется на его зов.
   "Они, наверное, и ночью преспокойно спали, хотя не знали, где Герка, -
подумал я. - Ну народец!"
   Герка поставил корзинку на пол, поспешно достал из портфеля тетрадку и
авторучку, выдрал из середины тетрадки две странички в клетку, положил на
стол перед отцом и тут же отступил к корзинке.
   - Ну, говори, чего мне писать-то! - хмуро сказал Пестряков, неуклюже
зажав ручку в толстых, негнущихся пальцах.
   Соколов четко продиктовал текст обязательства, а после слов о
счастливом детстве Пестрякова Германа добавил:
   - "А также обязуюсь по мере сил помогать моему сыну Герману в изучении
природы, к которой он имеет научный интерес, а именно - оберегать от
разных посягательств дрессированного ученого кота, по кличке Мурчик,
поскольку сын мой Герман проводит с ним опыты..." Какие опыты, Игорь
Николаевич, обозначьте поточнее? - обратился он ко мне.
   - "...представляющие серьезную ценность для науки!" - закончил я.
   - Все, что ли? - спросил Пестряков.
   - Нет. Напиши еще вот что: "И в этом я даю свое твердое и несокрушимое
партийное слово".
   - Насчет кота - партийное слово? - жалобно и недоверчиво протянул
Пестряков.
   - Вот пойду я в партком, расскажу, что ты вытворяешь. Тебя там по
головке за такие штучки не погладят!
   - Уж я-то раньше тебя в парткоме побываю и сам все расскажу, не трудись
попусту, - усмехнулся Соколов. - Пиши, пиши, Пестряков, и дурачка из себя
не строй. Не насчет кота даешь слово, а насчет науки и воспитания детей,
ясно тебе? Развел у себя дома всякий дурман и туман да еще брыкаешься.
Тебе же польза будет от такого обязательства: глупостей меньше наделаешь,
как вспомнишь, что пообещал партии.
   Я не знаю, правильно ли поступал Соколов с точки зрения устава, но мне
очень нравились его решительность и находчивость и этот странный стиль
обязательства, неуклюжий и торжественный, чем-то напоминающий декреты
местных революционных властей в первые годы после Октября. И сам Соколов
мне понравился - невысокий, коренастый, очень широкоплечий и крепкий, с
такими же смешливыми голубыми глазами, как у Валерки. Я его вообще-то в
тот вечер впервые разглядел, а то мы с ним встречались мимоходом, больше
на лестнице.
   Соколов внимательно прочел обязательство и положил на стол.
   - Подпишись теперь, Пестряков, и номер партийного билета проставь...
Так!
   Дату поставь... Теперь пускай сын ознакомится с текстом, поскольку ты о
нем пишешь. Парень, ты где?
   Я-то знал, где Герка. Многотерпеливый Мурчик минут пять назад начал
глухо подвывать в корзине. И я и Герка отлично поняли, что ему нужно.
Герка развязал корзину и пошел вместе с Валеркой провожать кота. Я
выглянул в коридор - так и есть, мальчишки стоят в почетном карауле у
дверей уборной, а на кухне яростно шипит бабка.
   - Герка, пойди сюда на минутку! - позвал я.
   Герка опасливо покосился на кухню и очень неохотно пошел в комнату.
Каюсь: я просто постеснялся подменить его на посту, а ведь чувствовал, что
беда близка.
   А дальше все уложилось в какие-то секунды. Что-то злобно пробурчала
бабка, хлопнула дверь, послышался испуганный крик Валерки. Я уже бежал по
коридору, за мной Герка. Мы влетели на кухню, кинулись к окну, оттолкнув
старуху, увидели, как Мурчик отчаянно цепляется за карниз передними
лапами, Герка бросился животом на подоконник, перегнулся вниз, протянул
руку к коту... в ту же секунду когти кота царапнули по краю и
соскользнули. Мурчик упал на карниз седьмого этажа, перевернулся, скатился
с него, тщетно пытаясь уцепиться за что-нибудь когтями, глубоко внизу были
какие-то провода, он летел прямо на них, и я понимал, что провода разрежут
его насквозь, но он проскользнул между ними, уцепился когтями одной лапы
за провод, секунду раскачивался, пытаясь ухватиться, но опять сорвался и
полетел вниз, на неровный, растресканный асфальт двора.
   Я до сих пор не уверен, что действительно видел все это. Скорее это
была телепатема, очень яркая и точная. Я не мог смотреть туда, вниз,
потому что в то мгновение, когда когти Мурчика сорвались с карниза, Герка
потерял равновесие и кувырнулся через подоконник головой вперед. Я успел
наклониться и крепко схватить его за ноги, но сам чуть не упал, резко
перегнувшись вперед, а Герка ударился лицом о стену и потерял сознание.
Еще немного, и мы оба сорвались бы, но меня уже держали за пояс, за плечи
и тянули назад.
   Кухня была полна народу, кто-то пронзительно кричал, кто-то громко
навзрыд плакал, кто-то командовал:
   - Неотложку! Напротив, у Малаховых есть телефон!..
   Кто-то тревожно спрашивал:
   - Глаза целы? Почему так много крови?
   Мне подсунули стакан с водой, я выпил, поглядел на Герку, сказал, чтобы
его пока не трогали и ждали неотложку, а сам кинулся вниз сломя голову,
забыв про лифт, прыгая через ступеньки. Я знал, что Мурчик жив - пока