жив,
- что ему очень плохо, очень больно и страшно, и он ждет помощи. "Я иду, я
иду, котенька!" - молча кричал я, сбегая по бесконечным маршам лестницы.
Кто-то уже подошел к Мурчику, это я почувствовал в последние секунды...
Скорее, скорее!
   Мурчик лежал, бессильно распластавшись на боку, его яркие глаза
помутнели.
   Он дышал с клокочущим хрипом, и на губах его пузырилась кровавая пена,
вздуваясь и опадая от дыхания. Валерка сидел перед ним на корточках и с
ужасом глядел на эту шевелящуюся красно-розовую пену.
   Я осторожно взял Мурчика на руки: он глухо застонал, но слегка прижался
ко мне, даже попытался уцепиться за рукав стесанными до крови когтями, и
это меня немного успокоило. Да и вообще мне почему-то казалось, что Мурчик
останется жить; может быть, сам Мурчик это знал или, вернее, его организм
знал.
   - Я отнесу его к твоей маме и попробую дозвониться одному ветеринару,
он живет в соседнем доме, - сказал я Валерке. - А ты беги к Пестряковым и,
если Генка пришел в себя, скажи ему, что Мурчик жив. Он действительно,
по-моему, выздоровеет.
   - Ой, вряд ли! - усомнился Валерка. - У него все внутри отбито, я же
вижу.
   Но Герке-то я совру, а то и он помрет, от одного горя даже.
   - Постой! - окликнул я его. - Как бабка добралась до Мурчика?
   - Он на кухню пошел воды напиться. Боялся, а пошел все же. Миска с
водой тут же стояла, у двери. Он пьет, я стал на пороге, смотрю на него, а
она как толкнет меня локтем в грудь - я в коридор отлетел, а она как
замахнется на Мурчика чугунной сковородкой, а в дверь его не пропускает, а
он от нее и на подоконник, а она опять к нему. Тут я как закричу, а кот
уже на самом краешке, она его сковородкой спихивает, а он упирается, и тут
вы с Геркой прибежали.
   Уложили мы Мурчика на мягкую подстилку. Ксения Павловна все плакала и
себя ругала: не надо было, мол, отпускать туда Герку. Вызвал я ветеринара.
Он тут же пришел, осмотрел Мурчика и сказал, что переломов вроде никаких
нет.
   Неплохо бы завтра свозить кота на рентген в поликлинику; но вообще,
скорей всего, он отлежится недельку и встанет. Вправил вывихнутую лапу,
смазал зеленкой израненные подушечки на лапах, прописал какие-то
лекарства. Ксения Павловна пошла в аптеку, а я укрыл Мурчика куском
фланели и помчался к Пестряковым. Карета неотложки уже стояла у их
подъезда.
   Герка пришел в себя, но еле дышал и был пугающе бледен. Кровь у него с
лица смыли, а ссадины замазали зеленкой - выглядело это фантастично и
страшно.
   Крови было так много, потому что он нос разбил, - нос теперь распух,
посинел и, видимо, очень болел. Лоб был рассечен наискось, уж я не знаю,
обо что Герка так ударился: может, в стене оказалась неровность, шов
какой-нибудь, - все лицо в ссадинах и царапинах, и руки тоже. Я сказал
ему, что у Мурчика был врач, что кот скоро выздоровеет. Герка скривил рот
- не то он улыбнуться хотел, не то заплакать.
   - Ничего, до свадьбы все заживет, - говорил молодой очкастый доктор, но
лицо его было озабоченным.
   Пока он мыл в ванной руки, я, на правах докторского детища и почти
коллеги, расспрашивал, что с Геркой.
   - Не нравится мне его состояние, - серьезно сказал врач. - Все ушибы и
ссадины и даже то, что он головой ударился довольно сильно, - это полбеды.
У него рвоты нет, резкой головной боли тоже - значит, обошлось без
сотрясения мозга. Ну, полежал бы два-три дня, потом ходил бы
разукрашенный, как индеец, только и всего. А тут почему-то резкая
слабость, бледность, почти коллапс...
   не пойму, в чем дело. Нервный шок, что ли?
   Я подтвердил, что нервный шок наверняка есть, и вкратце обрисовал, как
было дело; доктор чертыхался сквозь зубы, слушая мой рассказ. Но меня
заботило еще другое, и я сказал доктору о своем подозрении насчет
туберкулеза.
   Доктор неопределенно пожал плечами.
   - Не исключено... Анализ у него действительно соответствующий, а я не
так уж внимательно прослушивал легкие. Но это все равно не объясняет его
теперешнего состояния.
   - А если травма разрушила уже измененную легочную ткань, если там...
ну...
   разрыв, внутреннее кровоизлияние? - предположил я, чувствуя противное
посасывание под ложечкой.
   - Ну-ну! - чуточку покровительственно возразил доктор. - Сразу видно,
что никто из ваших родителей не был фтизиатром. Внутреннее легочное
кровоизлияние создало бы пневмоторакс, а клиническая картина пневмоторакса
слишком характерна, ошибиться невозможно. Мальчик лежит спокойно, на
острые боли не жалуется, дышит без затруднений... Впрочем, я его сейчас
еще послушаю, только сбегаю вниз, позвоню.
   Из соседней комнаты слышались всхлипывания и причитания Татьяны - она
появилась, пока я бегал за Мурчиком, - и ровный голос Лидии Ивановны,
что-то говорившей Пестрякову. Иван Иванович и Соколов уже ушли. Бабка
куда-то исчезла - я ее не видал с той минуты, когда мы с Геркой ворвались
в кухню и она попятилась от окна, держа сковородку в руке, - и никто о ней
вроде не поминал, а может, просто я не слыхал, не до того было. Сейчас
меня все же заинтересовало, куда она делась, и когда Пестряков появился на
пороге, я его невежливо спросил:
   - А бабка-то ваша куда исчезла?
   Лицо у Пестрякова было скорбное и постное, и весь он стал какой-то
несчастненький, вроде пришибленный, даже будто ссохся немного. Но я не
верил ему и не сочувствовал ничуть. Мне казалось, что он не столько Герку
жалеет, сколько себя, что такой вот скандал в доме произошел, да еще при
парторге, и теперь неприятностей не оберешься. И насчет бабки он ответил в
таком духе, что я с трудом удержался от... ну, от физического воздействия,
что ли.
   - Ушла она... ушла помолиться за его здоровье! - Он кивнул на Герку. -
Переживает она очень. Хоть он ей и грубиянил с первого дня, но все же внук
родной.
   Лидия Ивановна вышла вслед за ним из комнаты. Она была высокая,
русоволосая, румяная, очень спокойная с виду молодая женщина, но этот
визит и ей дорого, видать, обошелся. На скулах у нее проступили багровые
пятна, и голос слегка срывался.
   - Я не верю, что вы всего этого не понимаете, Петр Васильевич! - гневно
сказала она. - Вы мне говорите неправду, не знаю даже, с какой целью!
   - Какая ж у меня может быть цель, сами посудите! - приниженно и
заискивающе ответил Пестряков, но мне в его тоне почудилась скрытая
насмешка. - Неприятность такая, голову я потерял, может, чего и не
понимаю, потом разберусь. Вы уж не досадуйте на меня, человек я простой,
рабочий...
   Лидия Ивановна ничего не ответила и ушла. Меня тоже замутило от этого
елейно-лицемерного тона. Я посмотрел на Герку и увидел, что глаза у него
полуоткрыты, а по лицу пробегают словно легкие судороги: он, видно, слышал
разговор. Я подошел к нему, он слабо пошевелил пальцем, подманивая меня
поближе, и, когда я нагнулся, прошептал мне на ухо:
   - Мурчик... правда... жив?
   - Жив, честное слово, жив! И врач у него был, сказал, что он скоро
встанет.
   Как ему будет получше, я принесу его тебе показать! - горячо убеждал я
Герку.
   Вдруг я увидел, что зрачки у Герки слегка расширились и по лицу опять
пробежала судорога. Я обернулся: за мной стоял Пестряков и сладенько
улыбался Герке.
   - Ничего, ничего, ты это... отлеживайся. Урок тебе будет наперед, чтобы
не баловал, родителей слушался. Они тебе добра желают, а ты от них по
чужим людям бегаешь, на тварь поганую сменять готов, вот и достукался,
теперь зато умнее будешь...
   Я как-то сначала растерялся, прямо остолбенел, слушая всю, эту елейную,
бессмысленно-жестокую болтовню. Я даже не заметил, как вернулся доктор, а
вернулся он как раз вовремя...
   Слушая слова отца, Герка сначала мучительно морщился и судорожно
вздыхал, а когда тот сказал про Мурчика "тварь поганая", он рванулся,
пытаясь встать, но тут же упал обратно и будто стал давиться чем-то. Глаза
у него помутнели, а в горле забулькало и изо рта поползла густая алая
кровь. Доктор кинулся к нему.
   - Анна Наумовна, адреналин у нас есть? Быстренько! - говорил он сестре.
- Марлевую салфетку дайте! - Он приложил салфетку к подбородку Герки, она
сразу набухла кровью. - Льду дайте, хозяева!.. Что, льду нет? Толково!
   - Валерка, на тебе ключ, принеси льду из моего холодильника, - сказал я.
   Дальше я чуть не силой выталкивал Пестряковых из комнаты. Татьяна все
порывалась к Герке и выла:
   - Дайте ж я хоть поцелую его, родненького, перед смертью!
   А Пестряков бессмысленно бубнил:
   - Приглядеть... имею полное право приглядеть...
   Может, он и вправду думал, что чужих людей нельзя оставлять в комнате
без присмотра - так, по крайней мере, объяснила мне потом его слова Ксения
Павловна.
   Как только унялось кровотечение, Герка слабо поманил меня пальцем.
   - Нельзя тебе говорить! - строго сказал доктор.
   Но Герка еле слышно, одними губами, прошелестел:
   - Заберите меня отсюда... скорее!..
 
 
                             Глава пятнадцатая


   Вода в сосуде прозрачна; вода в 
   море темна.
 
   Рабиндранат Тагор 
 
   Скрывая истину от друзей - кому 
   ты откроешься?
 
   Козьма Прутков 
 
    
 История Герки и Мурчика заняла у меня много времени и места, но это
потому, что до сих пор она меня мучит и терзает. И вдобавок мне кажется,
что все неудачи и несчастья начались после этого дня. Конечно, кажется,
потому что на самом-то деле и раньше никаких особых удач не наблюдалось, и
на быстрый успех рассчитывать было, в сущности, смешно: к телепатии
отношение пока очень сложное, а тут еще припуталась другая "роковая"
проблема - могут ли животные мыслить?
   Все-таки любопытно устроена человеческая психика - средняя,
усредненная, что ли. Совсем я не хочу выдавать себя за представителя
духовной элиты, но вот чего у меня нет - это исконного, прямо-таки
зоологического высокомерия и претензий на исключительность, которые
характеризуют вид Homo sapiens.
   Может, это присуще не только человеку, а вообще любой цивилизации (все
же, я надеюсь, лишь до определенного уровня развития!), но смотрите, до
чего упорно и отчаянно цепляется человечество за иллюзию своей
исключительности!
   Нет, не то слово, пожалуй. Исключительность - это бы еще полбеды, в
этом есть какая-то истина: ведь любое проявление жизни по сути своей
неповторимо, и чем оно сложнее, тем это очевиднее, - нет двух абсолютно
одинаковых сосен, синиц, сусликов, собак, селезней, стариков, солдат,
сестер (даже если они близнецы), сумерек, снегопадов, - ничего вообще нет
полностью одинакового, даже если сходство очень велико. Но тут речь идет
об исключительности в смысле центрального, главного, командного положения,
которое якобы предназначено человечеству неизвестно когда и кем (раньше
хоть считалось, что богом, а теперь уж и вовсе непонятно, на чем держится
это почти инстинктивное представление). Поэтому человечество с громадным
трудом согласилось, что Земля - не центр Вселенной и что Солнце вокруг нее
не ходит, а дело обстоит совсем наоборот.
   То же и с происхождением человека. Очень всем нравилась такая история.
Жил да был бог Саваоф. Слепил он из глины мужчину, а что этому мужчине
одному будет скучно, сообразил с некоторым опозданием, когда израсходовал
на это дело весь свой запас глины. И пришлось ему оперировать беднягу
Адама, изымать у него ребро и на этот примитивный каркас наращивать, уж
совсем неизвестно из чего, Еву. История жутко нелогичная и неубедительная,
а вот выдумали же ее и верили свято и ужасно обижались на Дарвина, когда
тот совсем иначе обрисовал генеалогию Homo sapiens. Ну как же! Одно дело,
когда бог собственноручно лепит человека (и только человека) из весьма
скудных наличных запасов: это подтверждает, что мы главные, мы - цари
природы. А тут оказывается, что мы находимся в довольно близком родстве с
такими безответственными созданиями, как обезьяны, а в более отдаленном -
вообще невесть с кем, включая любую инфузорию из грязной лужи.
Цивилизованному человечеству этот удар перенести было нелегко. Но ничего -
устояло.
   Современные иллюзии этого плана опять-таки кажутся большинству
неоспоримой истиной, и разрушить ее не так-то легко. Ну, например, вроде и
нельзя уже всерьез оспаривать утверждение, что обитаемых планет во
Вселенной по самым скромным подсчетам должно быть весьма и весьма много и
что среди них наверняка имеются такие, где уже возникла разумная жизнь и
существуют цивилизации различного уровня (в том числе и гораздо более
высокого, чем наш). А проверьте-ка: многие ли ваши знакомые всерьез верят
в это (оставим в стороне любителей научной фантастики - это категория все
же особая)?
   Наверняка получите любопытные результаты.
   А уж если они допускают существование иных цивилизаций, то представляют
их во всем подобными нашей.
   "Возможно ли, чтобы где-нибудь существовал разум, отличный от нашего?
   Возможно ли, чтобы на Юпитере и на Марсе считалось несправедливым и
отвратительным то, что у нас считается справедливым и достойным похвалы?
   Поистине, это невероятно и даже невозможно". Христиан Гюйгенс сказал
это в XVII веке.
   Но и в наши дни человек подсознательно убежден, что все разумные
существа непременно должны быть подобны ему.
   "Мы не допускаем, чтобы другие планеты были населены иными существами,
чем мы; мы полагаем, что там живут еще другие существа, более или менее
подобные нам", - говорит Людвиг Фейербах в "Сущности христианства",
рассуждая об исконной ограниченности человеческого воображения.
   Но о братьях по разуму в космических далях большинство думает как-то
отвлеченно: то ли есть они, то ли их нет, и вообще - есть ли жизнь на
Марсе, это меня не касается.
   "Какого блаженства могу я ожидать от того, что узнаю об источнике Нила
или о бреднях физиков относительно неба?"
   Это сказал христианский писатель Лактанций, живший чуть ли не два
тысячелетия назад, но многие и сейчас думают примерно так же. И слова его
современника и коллеги Арнобия Старшего тоже совпадают по духу с
ощущениями многих наших современников: "Знать все это - бесполезно, а не
знать - безвредно".
   А вот если тут же, на планете Земля, и сейчас, на наших глазах, что-то
начинает угрожать трону царя природы, это вызывает гораздо более бурные
эмоции. А что угрожает - известно: мыслящие машины! "Не может машина
мыслить!" - кричат истерически даже иные доктора наук. И это мне кажется
очень забавным. Конечно, любое новшество вызывает сопротивление по самой
своей природе. Но вроде никто не утверждал, что, например, самолет или
электрическая лампочка унижает человека. А "мыслящие машины"
воспринимаются как оскорбление личности. То есть как это: вот он я, такой
образованный, такой умный - и вдруг какой-то ящик с кнопками заменит
меня?! Почему эти граждане так опасаются, что именно их заменят машинами,
я в точности сказать не могу. Пожалуй, тут подойдет один афоризм из
Славкиной коллекции (только не помню, кто это сказал): "Человек,
настойчиво повторяющий, что он не дурак, обычно имеет некоторые сомнения
по этому вопросу".
   Так вот: разговор о мыслящих животных вызывает у многих людей такую же
утробную ярость, как и разговор о мыслящих машинах, - и по той же причине,
о которой я сказал выше. "Ум восстает против некоторых взглядов, подобно
тому, как желудок отвергает некоторую пищу". Это я тоже выписал из
Славкиной коллекции, но по рассеянности не везде записал, кто автор. "Я,
слушая, наполнился из чужих источников наподобие сосуда, но по своей
тупости позабыл, как и от кого слышал все". Это я, по крайней мере, помню
откуда:
   это говорит Сократ в "Федре" Платона.
   Нет, хватит цитат! Я уж действительно уподобляюсь Славке (хотя не все,
что я тут приводил, взято из его арсенала). Думаю, это оттого, что я
боюсь, все еще боюсь вспоминать об этом вечере. После смерти отца и
болезни мамы это было первое серьезное потрясение в моей жизни. Но там
горе и тревога были иными - более высокими, что ли, не унижающими; все
было пронзительно ясным, резким, обжигало холодом и болью, но не пачкало,
не оставляло в душе липкий, отвратительный след, будто по свежим ссадинам
прополз какой-то мерзкий слизняк. А в квартире Пестряковых все мы сразу
ощутили что-то нечистое.
   Пыльная, захламленная передняя, обрюзгший, неряшливый мужчина и
чистенькая злобная богомолка. И все эти разговорчики, густо приправленные
лампадным маслом, подлые и лицемерные. И ладно бы одни разговоры - а то
ведь с самого начала ощущалось приближение катастрофы! И предотвратить мы
ее не сумели. Уж слишком все это выглядело нелепо, бессмысленно - вот мы и
спасовали.
   Ну, что мы, четверо взрослых людей, могли сделать заранее, за полчаса
или за пять минут до трагедии? Мы ведь понимали - в случае чего, никому
даже не объяснишь, что существовала какая-то реальная и близкая опасность:
никаких разумных доводов не было, а на ощущения не сошлешься.
   Так что же - взять и увести мальчика от матери, от отца? Какое мы имеем
право? И какие реальные основания? Что мы могли бы сказать, например, в
милиции? Что отец однажды в жизни ударил сына и теперь раскаивается? Что
бабка верит в бога? Что они не хотят держать кота в квартире? Вы себе
представляете, что нам на это ответили бы и в милиции, и где угодно? А
больше-то ведь и сказать было нечего.
   Соколов и то придумал очень смело и изобретательно с этим письменным
обязательством - другой бы и не сообразил, и не решился бы.
   Все это будто правильно, а ощущение вины у меня остается. Знал же я,
что все упирается в Мурчика, - значит, надо было не отходить от него ни на
шаг, а я постеснялся, на мальчишек это дело бросил...
   Ладно. Чтобы покончить с историей Пестряковых, скажу вот что. Герка все
еще в больнице, но ему уже лучше, он выходит в сад, и Валерка таскает к
нему Мурчика на свидания. Мурчик давно выздоровел, живет пока у Соколовых.
   Герку из больницы отправят в санаторий, а там видно будет. Что-нибудь
мы скопом обязательно придумаем. Одно-то можно и сейчас сказать наверняка:
   мамашу свою преподобную Пестряков теперь и на порог не пустит (она пока
что в деревню к родственникам поехала). Я думаю также, что ни Герку, ни
кота он пальцем не тронет. Другое дело, что жить в такой семье довольно
противно, но для Герки это все же отец и мать, и до приезда бабки как-то
они ведь уживались...
   Ладно, вернемся к рассказу о событиях.
   Как вы понимаете, в тот вечер с Володей я не встретился. Он
звонил-звонил, все впустую, а я оказался дома поздно и был до того
вымотан, что, только постояв под холодным душем минут десять, немного ожил
и смог позвонить Володе и уговориться на завтра.
   Володя пришел, как всегда, точно в назначенное время и, как всегда, был
элегантен и невозмутим. Но я к нему присматривался исподтишка и видел:
   что-то в нем есть необычное.
   Ну, например, я рассказывал ему о Мурчике. И во всем этом он оценил в
первую очередь то, что Герка сам, без моей помощи, установил
телепатический контакт с Мурчиком. Я тогда не понял, почему его именно это
обстоятельство так заинтересовало и не то обрадовало, не то огорчило.
Потом он, видимо, некоторое время вообще меня не слушал. Я ему
рассказываю, как бежал вниз, к Мурчику, а он вдруг спрашивает:
   - Так ты что же, хочешь демонстрировать этого кота вместе с Барсом?
   Нашел действительно время спросить об этом! Я обозлился, говорю:
   - Ты бы хоть сперва поинтересовался, жив ли он!
   Он смутился, слегка покраснел даже.
   - Извини, - говорит, - я задумался и плохо слушал, повтори.
   Ну дальше он уже и слушал внимательно, и вправду интересовался, не
только для виду, - впрочем, кто бы не заинтересовался такой историей! Но
тут уж он насчет Мурчика осознал вполне, что тот через неделю еще не будет
в состоянии выступать перед ученой аудиторией. Я это и сам только тогда
осознал. И очень мне горько стало и жутко, а почему, даже не знаю. Ведь я
не успел еще толком и подумать, что Мурчик очень пригодился бы для
демонстрации, как случилась вся эта беда. А тут мне начало казаться, что
ничего у меня вообще не выйдет.
   Это, конечно, и