по  земле,  белка
взвилась  на дерево.  Скотч  терьер  собрался схватить меня за хвост,  но  я
удачно щипнула его за нос, пускай знает. Мне осталось воззвать к Гору, чтобы
он соколом  низринулся  с неба  и выклевал им печень,  и  к змею Апопу, и  к
Атуму, насылающему болезни.
     Но никто  не  явился на мой зов. Никто не покарал богохульников. Так  я
столкнулась  впервые с теми, кто не верит в  богов. Я не знала, как быть, но
Лори все  уладила.  Она взяла  меня на руки, понесла в храм  и  устроила мне
святилище у огня.  Я приняла ее  в жрицы и стала  осматриваться.  Наш лесной
храм  -- странное  место. Люди  сюда  не ходят. Пастухи  и  фермеры вынимают
зверей  из  ловушек,  кладут  под   дубом  и  звонят  в  серебряный  Колокол
Милосердия. Лори выходит из храма и берет зверя.
     Кажется, люди  боятся  Лори,  и  правильно  делают --  она  ведь  жрица
истинной богини. На стук  она не выйдет, и на крик не выйдет, только на звон
Колокола, напоминающий  мне  звон кимвалов в моем прежнем  храме.  Вулли (он
хоть и простой кот, но умный) рассказал  мне, что Лори нашла Колокол в лесу.
Прежде он принадлежал разбойнику Роб Рою и предупреждал его, если поблизости
была королевская рать.
     В  храме,  на  первом  этаже,  комната  с  камином  (мое  святилище как
таковое), и еще одна комната, где хранится пряжа. На втором этаже спит Лори,
и туда не пускают даже меня.
     За храмом каменное строение. Многих  черепиц на его крыше не хватает, и
Макмердок водил меня туда заглянуть внутрь. Мы видели, как Лори ухаживает за
своими  больными.  Там  у  нее кролик,  землеройка,  полевые  мыши,  птенец,
выпавший из  гнезда,  и горностай с раненой лапкой. Есть и пустые клетки, но
Мак сказал мне, что иногда полны они все.
     Да, теперь он для  меня  -- Мак, и Вулли дружит со мной, и даже Доркас,
большая барыня,  дает  мне  иногда  вылизать  котят.  О  своем  божественном
происхождении я с ними не говорю, но сама о нем помню и еще явлю мою силу.
     Жрица любит меня, гладит, чешет  за ухом, поет мне  песни. Голос  у нее
нежен  и чист, как флейты в моем храме, и, закрыв глаза, я переношусь мыслью
в прошлое. Словом, живется мне  неплохо. Еды много,  только ловить никого не
разрешают, Лори не дает трогать живые создания.
     Все шло хорошо,  жаловаться  было  не  на  что,  пока  к  нам не явился
Рыжебородый.

        12

     Надо бы мне с ней потолковать...  -- сказал отец Энгус, семеня по улице
рядом  со   своим  другом.   --  Не  нравится  мне,  что  она   с  тобой  не
разговаривает... какая бы тут ни была причина.
     -- Причина!  Да  нет никакой причины, --  сердито  отвечал  Макдьюи. --
Упрямство одно. Она ведь упрямая, как... ну как я, если хочешь.
     -- Ты ей других животных предлагал?
     -- Еще бы! Принес ей кошку, сиамскую,  породистую, лучше некуда. А  она
закричала, убежала, уткнулась миссис Маккензи в передник. Кричала, пока я не
унес  кошку обратно. Соседи думали, наверное, что я секу свою дочь. Оно бы и
не вредно...
     -- Розгой  любви не добьешься, -- сказал  Энгус Педди. Макдьюи невесело
кивнул. Он знал это сам; знал он еще, что соседи говорят так: если ветеринар
не пожалел собственную кошку, животных к нему носить опасно. Слухи эти дошли
до самых дальних ферм, где его раньше если не любили, то хотя бы уважали. За
последние две недели к нему не пришел ни один фермер.
     -- Не  знаю...  не  знаю...  никак не пойму... -- размышлял  он  вслух,
словно Педди не шел рядом с ним. -- Я бы и рад оживить эту кошку. Но принеси
она ее сейчас, я бы ее снова усыпил!
     -- Без Томасины ей очень одиноко, -- сказал священник.
     -- Да что мне делать? -- сердито спросил Макдьюи. -- Я все ждал, что ей
надоест, но она уперлась, как каменная. Смотрит сквозь меня.
     Энгус Педди не любил откладывать.
     -- Пойду поговорю, -- сказал он. -- Может, что и выйдет.
     Они дошли до конца улицы, и Макдьюи нырнул в свою  лечебницу, бросив на
прощанье:
     -- Не выйдет ничего.
     А  священник  подошел к соседнему  дому и увидел на ступеньках  крыльца
Мэри Руа. Он положил на скамью шляпу  и зонтик и  сел рядом с ней, думая,  с
чего бы начать.
     -- Да... -- сказал он наконец и вздохнул. -- Моросит и моросит... может
пойдем ко мне, поиграем с Цесси?
     Она  взглянула  на  него  торжественно и  отрешенно  и  молча  покачала
головой.  Он  тоже  взглянул  на  нее,  и  сердце  его  сжалось.  Маленькая,
некрасивая  рыжая  девочка сидела  на  каменной ступеньке,  без  куклы,  без
подруги, без кошки. Он  знал  свое дело и сразу определил  чутьем  то тяжкое
горе,  которое до  сих пор встречал только у  взрослых.  Так врач определяет
смертельную болезнь по воздуху в комнате.
     -- Мэри  Руа, --  мягко  и серьезно сказал он, -- ты очень  горюешь  по
Томасине. Глаза ее стали злыми, она отвела взгляд, но священник продолжал:
     --  Я  ее  помню, прямо  вижу,  как будто она  с  нами, тут. Смотри, не
напутаю ли я. Если что не так, скажешь.
     Мэри  Руа  неохотно взглянула  на него,  но и  такой знак внимания  его
ободрил.
     -- Она вот такой  длины. -- Он развел руки  в стороны. -- Такой вышины,
такой толщины.  Цветом она как медовый пряник, полоски -- как имбирный, а на
груди  у  нее  манишка,  белая,  треугольником.  --  И  он  очертил  пальцем
треугольник в воздухе.
     Мэри Руа покачала головой.
     -- Кружочком, -- сказала она. Священник кивнул.
     -- А, верно, кружочком. И три лапки -- белые...
     -- Четыре.
     -- И белый кончик хвоста.
     -- Там только пятнышко.
     --  Да, --  продолжал  Педди.  -- Голова у нее красивая,  круглая, ушки
маленькие, но для  нее  великоваты.  Они острые, стоят  прямо,  и  от  этого
кажется, что она всегда настороже.
     Мэри Руа смотрела на него и жадно слушала. Злоба из глаз ее  ушла. Щеки
порозовели.
     -- Теперь -- нос.  Как сейчас помню: такого самого цвета, как  черепица
на церковной крыше. Но с черным пятнышком.
     -- С двумя! -- поправила Мэри  Руа, показала  два пальца,  и на щеках у
нее появились ямочки.
     -- Да, правильно, --  согласился Педди. -- Второе -- пониже первого, но
его трудно разглядеть. Теперь -- глаза. Ты  помнишь  ее глаза, Мэри Руа? Она
кивнула.
     --  Глаза у нее лучше  всего, -- продолжал  он.  -- Изумруды  в золотой
оправе.   А  язычок  самого  красивого  розового  цвета,   точь-в-точь   мои
полиантовые розы, когда они только что раскрылись. Как-то, помню, она сидела
напротив тебя, за столом, с  белым слюнявчиком, и вдруг смотрю--у нее торчит
изо рта лепесток. Вот, думаю, розу съела!
     Мэри Руа засмеялась так, что миссис Маккензи выглянула в дверь.
     -- А она не ела! -- кричала Мэри Руа. -- Она язык высунула!
     Педди кивнул.
     --  Кстати сказать,  как  она  сидела за  столом! -- продолжал  он.  --
Истинная  леди. Не начнет  лакать, пока не разрешат.  А  когда  ты давала ей
печенье, она его три раза трогала носиком.
     -- Она больше всего любила с тмином, -- сообщила Мэри Руа.  -- А почему
она их трогала?
     -- Кто ее знает! -- задумался священник. -- Может  быть, она их нюхала,
но  это  невежливо, так за столом не делают...  Скорее  всего,  она  как  бы
говорила: "Это мне? Ах, не надо! Ну, если ты очень просишь..."
     -- Она была вежливая, -- сказала Мэри Руа и убежденно кивнула.
     -- А какая у нее походка,  какие позы! Бывало, ты ее несешь, а она  как
будто спит...
     -- Мы и ночью вместе спали, -- сказала Мэри Руа. Глаза у нее светились.
     --  Помнишь, как  она тебя  зовет?  Я  как-то проходил  тут, а она тебя
искала, и так это запела вроде бы...
     Мэри  Руа  напряглась  и,  как  могла,  повторила  любовный  клич своей
покойной подруги:
     -- Кур-люр-люр-р...
     --  Да,  -- согласился Педди, -- именно  "курлюрлюр". Видишь, Мэри Руа,
она не умерла, вот она, с нами, она живая для нас.
     Мэри Руа  молча  смотрела  на  него,  и  под  рыжей челочкой  появились
морщинки.
     --  Она живет в нашей памяти, -- объяснил священник. -- Пока мы с тобой
ее помним во всей ее красе и славе, она  не умрет. Закрой  глаза, она здесь.
Никто не отнимет ее  у тебя,  а ночью  она придет  к тебе  во  сне вдесятеро
красивей и преданней, чем раньше.
     Мэри Руа крепко закрыла глаза.
     --  Да,--  выговорила  она.  Потом  открыла  их,  прямо  посмотрела  на
священника и просто сказала:-- Я без нее не могу.
     Священник кивнул.
     -- Ну, конечно. Вот ты  ее  и  зови, она придет. Когда ты вырастешь, ты
полюбишь еще  кого-нибудь  и  узнаешь, как трудно любить  в  нашем  нелегком
странствии.  Тогда  ты вспомни,  что я тебе  сегодня пытаюсь втолковать: нет
раны,  нет  скорби,  нет печали,  которую  не излечит  память любви.  Как ты
думаешь, Мэри Руа, поняла ты?
     Она  не отвечала,  серьезно глядя  на  него.  И  он  подошел  к  самому
трудному.
     -- Томасина живет и  в  папиной памяти. Обними его, поговори с ним. как
прежде, и вы будете вместе вспоминать. Она станет еще  живее. Он,  наверное,
помнит то, что мы забыли...
     Мэри Руа медленно покачала головой.
     -- Я не могу, -- сказала она. -- Папа умер.
     При всем своем опыте и уме Энгус Педци испугался.
     -- Что ты говоришь! -- воскликнул он. -- Папа жив.
     -- Умер, -- спокойно поправила она. -- Я его убила.

        13

     Эндрью Макдьюи убедился  довольно скоро, что весь городок толкует о его
поступке и толки  эти  -- недобрые. Люди замолкали, когда он входил на почту
или  в аптеку, он ощущал на улице косые взгляды и часто слышал  шепот у себя
за спиной.
     Некоторые слова он разбирал,  и выходило так:  если он не сумел  или не
счел нужным спасти кошку собственной  дочери,  опасно лечить  у него зверей,
того  и  гляди,  усыпит.  И  вообще,  если  уж  твой   ребенок  с  тобой  не
разговаривает, значит, невелика тебе цена.
     Макдьюи злился, стыдился,  горевал  и  потому  обращался все резче  и с
пациентами, и с их хозяевами. В самой невинной фразе ему мерещилась обида, и
он так  грубил, что даже курортники не пошли  бы к  нему, будь в городе  еще
один ветеринар.
     Из  местных  же  многие знали,  что  в  лесу,  у  самой  лощины,  живет
затворницей женщина,  которая беседует  с  ангелами и  гномами  и  умеет  --
конечно, с их  помощью -- лечить  зверей и птиц. И колокольчик  на дубе стал
звенеть все чаще.
     Когда слухи о паломничествах к Рыжей Ведьме поползли по городу, Макдьюи
понял, что у него объявился конкурент.
     Конечно, он слышал о ней и  раньше. Она была  для него одной из местных
сумасшедших, вроде  некоего  Маккени, который часами читал у пивной  "самого
Рэбби Бернса",  или старой Мэри, собиравшей на улице веревочки и бумажки. До
сей  поры почти все  так относились к ней  и вспоминали о ней лишь для того,
чтобы  поразить заезжего  рассказом  о  ведьме,  которая живет одна в  лесу,
беседует с  духами и  зверями  и  пугает маленьких детей. Детей, собственно,
пугала не она, а эти самые рассказы.
     Иногда  такой  заезжий встречал  в  аптеке или в лавке скромную молодую
женщину с широко расставленными  светло-зелеными глазами. Если ему приходило
в голову посмотреть  на нее дважды, он мог заметить, что у нее необыкновенно
нежная улыбка. Но он  никак  не мог  догадаться, что это и есть сама ведьма,
спустившаяся  с  гор,  чтобы  купить  еды  и лекарств для  себя и для  своих
бессловесных питомцев.
     Макдьюи   ее   не   встречал   и   не   думал   о   ней,   ибо  местные
достопримечательности не особенно интересны тем, кто живет недалеко от них.
     А сейчас о ней толковали,  как и о нем. Верный Вилли  Бэннок  передавал
ему слухи о  вылеченных овцах, и о чарах, и о  колокольчике,  и о полевых  и
лесных зверях, которые приходят к ней есть.
     Вернувшись в лечебницу после одной особенно неудачной поездки на фермы,
Макдьюи увидел в приемной  только Энгуса  Педди с тихо скулящей  Сецессией и
рассердился, что никого нет, как сердился прежде, что народу слишком много.
     Однако  другу  он  обрадовался.  Он  чувствовал,  что  больше никто  не
расскажет ему умно и связно о загадочной конкурентке.
     -- Вот что, Энгус, -- сказал он, машинально доставая нужную склянку. --
Знаешь ты что-нибудь  о такой дурочке Лори? Она живет где-то в лесу и выдает
себя за ведьму.
     Священник  вынул пробку, дал Цесси лекарство,  погладил ее по спинке, а
потом гладил по вздутому брюху, пока она не рыгнула.
     Тогда он радостно улыбнулся и начал так:
     -- Она не  дурочка,  Эндрью.  Я бы  скорее сказал, что  она нашла  свой
собственный мир, в котором ей лучше, чем в  нашем. А  уж ведьмой ее никак не
назовешь!
     --  Но ведь за что-нибудь ее прозвали полоумной!  И  вообще,  она лечит
скот, а у нее нет  медицинского образования. Видишь,  ко мне никто не  идет.
Это ее дела!
     Педди хорошо знал людей и все-таки удивился, как можно до такой степени
не видеть и не винить себя самого. Он понимал, что объяснять тут бесполезно,
они только  поссорятся, и  больше  ничего. Понимал  он и другое -- дело не в
разнице характеров; такие пропасти между людьми неизбежны в лишенном замысла
и смысла, неуправляемом мире. Ведь атеизм несет в себе свою кару, неверующий
сам себя сечет, и ему никак не поможешь. И он просто спросил:
     -- Что же ты думаешь делать?
     --  Заявлю в полицию, -- сказал Макдьюи. Тут Энгус Педди не  мог скрыть
смущения.
     -- О,  Господи! -- сказал он.  --  Вот ух не  стоит! Она же ни гроша не
берет. Нет, я бы не заявлял.
     --  А что тут такого? --  упрямо  возразил  Макдьюи. -- В конце концов,
закон  есть  закон. Учишься,  работаешь, а тут  всякие  знахари травят  скот
какими-то зельями.
     Педди вздохнул.
     -- Закон, конечно, -- закон. То-то  и плохо. Но, понимаешь, полицейские
уважают Лори. Она -- хороший человек, совсем хороший, а им приходится видеть
много плохих людей.
     -- Что ж они, откажутся выполнить свой долг?
     --  Нет, куда  им!  У  них,  сам  знаешь,  шотландское  чувство  долга.
Просто...
     -- Никак не пойму! Если я ее обвиню...
     -- Да, да, конечно. Давай-ка я тебе иначе расскажу.
     Он  замолчал  и  взял  на  руки  Цесси,  словно  младенца  или  черного
поросенка. Она с обожанием глядела на него, лапы ее торчали в стороны, а он,
прижав ее к сутане, массировал ей живот. Это было бы невыносимо смешно, если
бы взгляд его и улыбка не светились такой нежностью.
     --  Одна  соседка  говорит  другой:  "Чего-то  я  расхворалась.  Стирки
невпроворот, а у  меня прямо  ноги  не ходят". Другая отвечает: "Есть у меня
микстуры полбутылочки. В прошлом году  всю простуду как рукой сняло.  Сейчас
принесу".
     Отец  Энгус  перевернул  Сецессию  и стал  массировать  то  место,  где
начинался коротенький хвост. Морда ее выражала несказанное блаженство.
     --  Приносит она  микстуру  на  спирту. Больная --  у которой,  скажем,
острый  приступ   стиркофобии  10  --  отхлебывает  глоток,  отогревается  и
веселеет. Как, по-твоему, должен доктор подавать на вторую соседку в суд?
     Он  подождал,  пока притча просочится сквозь крепкий череп его друга, и
закончил:
     --  Нет, Эндрью, у тебя будет очень глупый  вид, если ты обвинишь Лори.
Полиция  прекрасно знает, что она просто  дает советы  пастухам, женщинам  и
детям, у которых болеют овца, собака или кот.
     --  Ну, иди сам,  -- сказал Макдьюи.  -- Поговори с ней, ты  же  ее так
хорошо знаешь!
     --  Что ты! --  воскликнул Педди. -- Я совсем  ее не знаю. Ее не  знает
никто.
     -- Не  говори ты глупостей, Энгус! Кто-нибудь  да знает. Пришла  же она
откуда-то...
     -- Знает ее кто-нибудь? -- тихо, почти про себя,  спросил священник, --
Да, в  каком-то  смысле...  Ее  зовут  Лори  Макгрегор11.  Домик ее  и амбар
пустовали,  когда  она явилась в наши  края неизвестно откуда. Она  ткачиха.
Может быть, она -- одна из парок 12, разлученная со своими сестрами...
     Макдьюи сердито фыркнул:
     -- Вот ты с ней и говори. Психопаты часто слушают священников.
     Педди вздохнул и покачал головой.
     --  Я думал,  ты  поймешь. Я не хочу  ее трогать, не хочу ей мешать. Ее
пути -- не наши пути. Она служит беспомощным и беззащитным. Таких, как  она,
зовут блаженными. Их немного осталось на земле.
     Больше вынести Макдьюи не мог.
     -- Психи они, твои блаженные! -- крикнул он. -- Ладно, пойду сам. Скажу
ей, чтобы не совалась в чужое дело.
     Энгус Педди сидел на краешке  стула, гладил Цесси и  думал.  Наконец он
осторожно опустил  ее на  пол, встал, взял склянку, надел шляпу, не  отрывая
серьезных глаз от Эндрью Макдьюи.
     -- Что  ж, -- сказал он.  -- Иди. Только,  Эндрью, я  бы на твоем месте
поостерегся. Тебя там ждет большая опасность.
     -- Еще чего! -- взорвался ветеринар. -- Ты что, сам спятил?
     --  Ты  не  сердись, --  начал  отец  Энгус, -- когда я  поминаю  Бога.
Профессия у меня такая. Я же не сержусь, когда ты говоришь о прививках.
     Макдьюи не ответил.
     -- Мне кажется. Лори очень  близка к  Богу. Она служит Ему и славит Его
всей своей жизнью.
     -- В чем же тут опасность? Мне-то что?
     Священник взял на руки собачку.
     -- Смотри, -- сказал он, -- как бы ты сам Его не полюбил.
     На пороге он обернулся и добавил:
     -- В двери к ней не стучись, она не  откроет. Там у нее на дереве висит
колокольчик. Колокол Милосердия. В него даже звери звонят.
     -- Ну, знаешь!..-- возмутился Макдьюи. -- На черта мне...
     -- Кому-кому, -- сказал отец Энгус, -- а тебе милосердие нужно. И мягко
закрыл за собой дверь.

        14

     Я богиня Баст,  прозванная  Талифой, помню  день,  когда  к нам  пришел
Рыжебородый.
     Он  еще  до  того  явился  мне  во  сне, ибо  у  нас,  богинь,  --  дар
ясновидения.  И  я закричала, не  просыпаясь: "Смерть  и  гибель котоубийце!
Красным  огнем  пылают его волосы, красная  кровь -- на его  руках, и ему не
уйти от мщения. В книге мертвых написано, что убивший одну из нас обречен".
     Он был так  страшен и могуч, что даже я, богиня, проснулась от ужаса. Я
лежала у очага,  и  затухающий  огонь был красен, словно  кровь. Услышав мой
крик, Лори спросила погромче:
     --  Талифа, что  тебе  приснилось?  --  пришла,  взяла меня  на руки  и
гладила, приговаривая: -- Не бойся ничего, я тут!
     Но  я знала,  что от  судьбы не уйти и я скоро увижу наяву  рыжебородое
чудовище. Так и случилось, я увидела его на следующий день.
     Недалеко  от нашего дома стоит огромный дуб, а на нижней его ветке, как
я говорила, висит Колокол Милосердия. Чтобы Лори вышла из дому, надо дернуть
за  веревку, свисающую  до самой земли. За нее дергали и люди, приносившие к
нам зверей, и сами звери.
     Вы удивляетесь, а  я -- ничуть. В  мое время никто бы не  удивился, ибо
звери полевые, птицы небесные, люди и боги жили тогда одной семьей, помогали
друг другу и совместно владели сокровищами ведовства.
     В то  утро зазвонил колокол, и  все мы  выбежали посмотреть, кто  к нам
пришел. Лори  встала  в  дверях, прикрывая глаза  от солнца,  и  мы  увидели
раненого барсука.
     На задней  его лапе болтался капкан.  Им он и задел два раза  за кончик
веревки, лежавшей прямо на земле. Тут ничего странного не было. Странно было
то, что у барсука торчала из плеча  кость, была почти  оторвана  лапа,  а он
дотащился до моего храма и моей жрицы.
     Мы, кошки,  разумно сели  в отдалении, чтобы он  на нас не бросился. На
губах у него белела пена. Собаки забеспокоились, они ведь склонны к истерии,
и  чуть сами не  кинулись  на него, что не  так уж и глупо,  все  равно  ему
умирать.
     Но Лори сказала:
     -- Тихо! Не трогайте его!
     Она подошла к барсуку, посмотрела на него  (я так  и видела прозорливым
оком, как его зубы вонзятся в ее руку), и опустилась на колени. Я еле успела
пустить чары и на нее, и на него.
     Лори  осторожно отцепила  капкан, взяла барсука на руки  и что-то стала
ему шептать.  Он  сразу  успокоился. Голова  его  упала на бок, но  глаза не
закрылись, и  все мы вид