и  кожа  у нее
стала  нездорового  цвета.  Она  не  прыгала  в  воде  розовой  лягушкой, не
вырывалась, когда он ее умывал. Но слушала она внимательно.
     А он удивился сам, как меняется вся история. Барсук был теперь истинным
героем,  благородным,  мужественным,  наделенным  и  разумом,  и  чувствами.
Рассказывая о том,  как захлопнулась ловушка, Макдьюи ощутил боль в сердце и
услышал, что Мэри вскрикнула. Давно не слышал он ее  голоса. Но пожалела она
зверя, а не его.
     Когда же он заговорил о том, как Лори баюкала  барсука, по щекам у Мэри
потекли слезы. Она плакала  в первый раз с того несчастного часа. Он взял ее
на руки и сказал:
     -- Мэри Руа, я тебя люблю.
     Прижалась  она к нему  чуть-чуть? Показалось  ему?  Он уложил  ее.  Она
молчала, и все же ему было много легче: он снова увидел слезы на ее глазах.
     Дверь  он  на  ночь  не  закрыл,  чтобы  услышать  через холл, если она
позовет. Он допоздна просидел над отчетами, а  когда собрался лечь, ему было
почти совсем хорошо.

        17

     Я богиня Баст, поступлю, как поступают боги.
     Я покараю злодея.
     Богиней быть нелегко. Кому же и знать, как не мне.
     Люди  завидуют нашему  могуществу. Я  завидую  людям. Им  дано выбирать
между добром и злом.
     У нас, богов, нет ни добра,  ни  зла, одна  лишь наша воля. Сегодня моя
воля в том, чтобы уничтожить Рыжебородого.

        18

     Когда  Макдьюи  кончил ночную работу и ложился, надеясь, что пыткам его
скоро конец, на городок надвинулась буря. Сперва  захлопали двери наверху, и
он  пошел запереть их. Потом, когда  он выглянул из окна,  ветер  рванул его
рубашку, растрепал ему волосы и  отхлестал его по щекам. Он поспешил закрыть
и окна.
     Макдьюи не впервые встречался с шотландским мистралем и знал, что  надо
покрепче запереть все окна  и двери. Заглянув в детскую, он увидел, что Мэри
спокойно спит,  и  проверил окно,  чтобы  ее  не испугало  хлопанье створок.
Убедившись, что все в порядке, он пересек холл и лег не раздеваясь.
     Прежде чем  погасить свет, он  взглянул на часы.  Потом долго  лежал  в
темноте, слушая,  как  ветер  звенит  проводами и  бьются  волны  о  гальку.
Засыпая, он радовался новой надежде.
     Проснулся он, не зная, который час,  от пронзительного кошачьего  крика
где-то  рядом,  почти  над  головой.  Ветер  бушевал, скрипели сучья, шумели
листья, ревели волны, вывески летели, громыхая, по улице, и дрожало,  громко
стуча, железо на  крышах. Макдьюи  стало страшно. Кошка снова крикнула, и он
понял, что она --  прямо за окном. Он присел на кровати. Она скребла когтями
о стекло.
     Макдьюи не  был бы человеком, если бы  не подумал хоть на секунду,  что
Томасина  пришла  ему отомстить.  Он вздрогнул от  страха  и тут  же сердито
рассмеялся.  Вокруг кишели кошки:  на  каждом окне, на каждом  пороге сидело
всегда по коту.
     Однако свет он зажег и успел увидеть горящие глаза, розовый нос и белые
зубы. Кошка исчезла.
     Он долго лежал, опершись  на локоть,  и ждал, не закричит ли она снова.
Наконец,  она  закричала  немного  подальше,  а  в ответ раздался  голос его
дочери:
     -- Томасина!
     Содрогаясь  от  ужаса,  он  услышал,  как Мэри  пробежала через  холл и
открыла входную дверь. Он увидел, как белая фигурка в пижаме мелькнула между
их комнатами.  Ветер ворвался в дом, свалил подставку для зонтиков, взлетели
бумаги, застучали по стене картины.
     Макдьюи  вскочил, схватил фонарик и вылетел из  дома  во  тьму.  В луче
фонарика  сразу  появилась белая фигурка. Макдьюи  увидел летящие  по  ветру
волосы  и босые  ноги, быстро ступающие по камешкам.  Ветер мешал  ему идти,
валил его с ног. Он кричал:
     -- Мэри Руа! Мэри Руа!
     То ли она не слышала его, то  ли не  слушала. Кошка свернула и побежала
через  улицу.  Макдьюи закричал от гнева  и швырнул в  нее  фонариком. Он не
попал, кошка заверещала и взлетела на стену сада. Тогда девочка оглянулась и
увидела  отца.  Рука его была еще  занесена, рубаху рвал ветер, рыжие волосы
сверкали в струе света, льющегося из двери.
     Детское  лицо  исказил такой страх,  какого Макдьюи надеялся больше  не
увидеть. Мэри хотела что-то  сказать или  крикнуть -- губы ее раскрылись, но
звука не было. Отец схватил ее, прижал к себе и понес в дом, защищая от всех
страхов.
     -- Все в  порядке,  -- кричал он ей.  -- Все  в  порядке,  я  тут! Тебе
приснился страшный сон. Не бойся. Это кошка миссис Маккарти.
     Он внес ее в  дом, запер дверь, опустился с ней на пол. Она молчала. Не
плакала, только дрожала и с ужасом глядела на него. Он даже вздоха не мог от
нее дождаться.
     -- Это не Томасина, -- беспомощно сказал он, встал, отнес ее в детскую,
взбил ей подушку.  -- Мы  позовем с утра доктора Стрэтси. А  теперь давай-ка
оба спать.
     Но сам он не заснул и долго чувствовал, как дрожит она, словно не хочет
громко при нем заплакать.
     Доктор  Стрэтси  сидел  в  кабинете у Макдьюи. Он  был  высок и сед,  а
складки  щек и печаль в  глазах придавали ему сходство с породистой собакой.
Годы врачебной практики обострили  его ум  и умягчили его  сердце.  Он  стал
таким чувствительным, что ему приходилось притворяться угрюмым.
     Сейчас  он  говорил медленно и невесело, глядя на печатку, висевшую  на
его часовой цепочке.
     -- Она не  может говорить.  Вы это  знаете?  Макдьюи подавил  тошноту и
ответил:
     --  Она со мной  почти месяц не  говорит.  Понимаете, она  принесла мне
больную кошку, у той  был  паралич... повредила спинной  мозг... У кошки все
лапы отнялись,  и я ее усыпил. Мэри перестала со мной говорить, но с другими
она разговаривает.
     Доктор Стрэтси кивнул.
     -- Так-так... Что ж, теперь она не может говорить ни с кем.
     -- Вы нашли причину?... -- спросил ветеринар.
     --  Да нет еще... -- признался  доктор  Стрэтси. --  Связки в  порядке.
Конечно, надо разобраться, -- он кашлянул, -- нет  ли чего-нибудь в мозгу...
Был у нее какой-нибудь шок после того случая?
     --Да, --  отвечал Макдьюи. -- Сегодня ночью за окном закричала кошка, и
Мэри крикнула: "Томасина!" Она выбежала из дому, я--за ней...
     -- А это была Томасина? -- серьезно спросил врач.
     -- Ну что вы! Томасину усыпили. Какая-нибудь соседская кошка.
     -- Сколько времени девочка болеет? -- спросил доктор Стрэтси.
     -- Болеет?  -- Макдьюи с удивлением  посмотрел на старого врача. -- Она
не больна! -- И тут вспомнил слова друга. -- Правда, отец Энгус говорил... И
я вчера заметил, что у нее влажноватая кожа...
     -- Врачи часто не замечают болезни в своей семье, -- сказал Стрэтси. --
Она серьезно больна.
     -- Чем? -- тихо спросил Макдьюи.
     -- Я еще не знаю.  Пока волноваться незачем. Я  послежу за ней, сделаем
анализы. А пока держите ее в постели и оберегайте от потрясений. Может быть,
другая кошка помогла бы... или щенок? Понятно, вы  уже пытались.  Я  дал  ей
снотворное. Вечером зайду.
     Когда он  ушел,  Макдьюи  впервые  в  жизни  не  завидовал  настоящему,
человеческому врачу.  Пусть он и друг семьи, и надежда, и целитель, а все же
ему приходится говорить родным: "Готовьтесь к самому худшему".
     При этой мысли он вздрогнул.  Он знал, что  не вынесет смерти Мэри Руа.
Уже  в  детской,  глядя,  как  она  спит,  он  подметил  круги под  глазами,
нездоровый цвет кожи, синеву губ.
     В  соседней  комнате  миссис  Маккензи вытирала  снова  и  снова  давно
вытертую пыль, прислушиваясь, не позовет ли ее Мэри. Макдьюи подошел к ней и
сказал с мягкостью, какой давно не выказывал:
     --  Это хорошо, что вы тут, рядом. Слушайте,  не проснулась ли она. Она
очень испугалась и ненадолго потеряла голос. Если что не  так, а  меня  нет,
посылайте сразу за доктором.
     Он не ожидал, что миссис Маккензи посмотрит на него с такой злобой.
     -- Испугалась, как бы не так! -- фыркнула  она. -- Горюет девочка наша.
По Томасине извелась. Вот умрет она, останетесь вы один, век будете каяться,
мистер ветеринар. Так вам прямо и говорю, а вы что хотите, то мне и делайте.
     Макдьюи кивнул.
     --  Не  уходите  от  нее,  миссис Маккензи.  Вечером  доктор  ее  опять
посмотрит. Может, не так все и плохо.
     Он  ушел в  свой  кабинет и принялся  укладывать  инструменты,  думая о
разнесчастной кошке. Осмотри  он ее тогда получше, полечи, разреши  Вилли за
ней поухаживать  -- она бы умерла сама и девочка бы меньше страдала. Неужели
он и правда такой злодей,  как сказала  миссис Маккензи? Неужели его  не зря
побаиваются в городе?
     Мысли эти  измучили его, и он  попытался перенестись в другой, далекий,
почти нереальный мир, куда можно войти лишь через волшебную  дверцу.  Где-то
растет дуб, на нем висит колокольчик, рядом  стоит дом,  в доме живет  рыжая
девушка  не от  мира  сего и лечит больных зверей. Ему представилось, что он
дернул за веревочку, а когда девушка спросила, кому нужна помощь, ответил:
     - Мне, Лори!
     Вдруг  он увидел,  что держит в  руке  гипс, -- значит, задумавшись, он
взял  его  из  шкафа. Тогда он припомнил, как  обещал  вернуться к  больному
барсуку, положил гипс в чемоданчик и вышел из дому.

        19

     Хо-хо,  посмотрели бы вы,  как я  плясала! Я  прыгала, летала,  парила,
скакала  прямо, боком, взвивалась по  дереву  вверх и спускалась на землю. Я
бегала, прижав уши, а  добежав до Лори, затормозила  на  всем  скаку, и меня
занесло в  сторону.  Перескочив  через собственную  тень,  я  села  и  стала
умываться, а Лори засмеялась и крикнула: "Ой, Талифа, какая же ты смешная!"
     Я от радости себя не помнила,  потому что  ночью, на  крыльях ветра, ко
мне вернулась прежняя сила, подобающая богине, и я на славу перепугала моего
врага.
     Никто  ничего  не  знал, никто меня ночью не  видел, я  убежала  тайком
из-под  самого носа  у  этих  глупых  собак  и кошек,  а  утром,  когда Лори
проснулась, я спала, как всегда, в корзинке.
     Вулли,  Макмердок, Доркас  и  котята вышли  поглядеть на меня. Я бегала
кругами -- каждый круг все  больше  и  больше,  потом  пустилась  по  прямой
кошачьим  галопом.  Лапы мои  едва касались  земли;  я,  собственно  говоря,
летела. Долетев до Лори, я опрокинулась на спину у ее  ног и стала кататься,
а  она  смеялась и, склонившись надо мной, чесала мне  брюшко, приговаривая:
"Талифа, да ты сегодня просто взбесилась..."
     Собаки заразились от меня весельем и  стали  скакать  и лаять,  а птицы
захлопали крыльями.  Котята  ловили свой хвост, белка  металась по веткам, и
никто  из  нашей живности не знал, чему я так радуюсь.  А радовалась я тому,
что  мне удалось на диве  перепугать смертного, как прежде, во времена моего
всеведения и всемогущества.
     Правда,  радость  моя  омрачилась  тем,  что  никто не  верил в эти мои
свойства. Лори, наверное, о  них  догадывалась,  она ведь женщина мудрая,  и
глаза у нее такие самые, как у моих жриц. Но когда  привыкнешь к поклонению,
трудно без него обходиться.
     В то утро и Лори  была веселее, чем всегда. Она тихо  напевала,  обходя
птиц и зверей, и ее песенка без слов напомнила мне звуки флейт в моем храме.
Иногда она  останавливалась,  прислушивалась,  глядела  на  тропинку, словно
ждала кого-то.
     Часам  к десяти  зазвонил колокольчик. Я успела  взлететь  на  дерево у
нашей больницы, и вовремя -- приехал мой рыжебородый враг.
     Вот я -- богиня,  властительница судеб, страж неба, а этого типа просто
терпеть не могу!
     -- Берегись, Лори! -- крикнула  я. -- Берегись! Прогони его! Он отмечен
моим проклятьем! Прогони его, он злодей!
     Но Лори меня не поняла. Она не понимает по-кошачьи. То ли  дело у нас в
храме -- подумаешь что-нибудь, почувствуешь, а моя верховная жрица тут же  и
восклицает: "Слушайте, люди! Баст-Ра изрекла слово!" Ну, а люди падают ниц и
восхваляют мою мудрость.
     Лори и Рыжебородый вошли в больницу.
     Он приехал и на другой день, и на  третий, и на четвертый. Я следила за
ним  с  крыши  и  узнала,  кто он такой. Его зовут  Эндрью Макдьюи, он лечит
зверей в городе,  куда  Лори  ходит  иногда  за  покупками,  и вылечил у нас
раненого барсука. Понять не могу, чего я его так боюсь. Я -- богиня, да  еще
и кошка, то есть -- венец творения, а как увижу, просто холодею. И  дрожу, и
трясусь, и места себе не нахожу, как последняя мышь.
     С чего бы это? Кто он? Я  его никогда не видела, и все же я  нюхом чую,
что  он  погубитель  кошек, мерзейшее  создание  на  земле. Значит, его надо
наказать.
     К Лори он втирается в  доверие, объясняя ей, как лечить зверей. Он учит
ее  класть  гипс,  перевязывать лапы,  и  они  рядышком  возятся  над  нашим
барсуком. Она восхищается его сноровкой, а ему того и надо. Наложив гипс, он
почесал барсука за ухом и поговорил с ним, тот вылупился на него, как верный
пес, а  Лори улыбнулась так нежно, что  я чуть не  умерла от ревности. Я  бы
прыгнула на него  и сверху и  горло бы  ему разорвала, но не могу, очень его
боюсь.
     Но и он не радуется, когда Лори говорит ему  о своих невидимых друзьях.
Как-то раз  он сердито ходил по комнате, совал свою бороду во все наши банки
и склянки, трогал, пробовал, а потом спросил:
     -- Лори, кто вас научил собирать целебные травы?
     -- Гномы, -- ответила она, а он рассердился, как бык, и заорал:
     -- Какая чушь! Я вас дело спрашиваю.
     Через  дырку в крыше я  увидела,  что  Лори  вот-вот заплачет, и громко
фыркнула на  него.  Лори  стала совсем  как маленький  ребенок,  на которого
кричат.
     -- Они живут под папоротником, -- сказала она. -- Увидеть их трудно, но
если идешь потише, слышно, как они шепчутся. Тогда он сказал:
     -- Простите, Лори, я не хотел...
     Чего он не хотел, я так и не узнала. Другой раз он спросил ее:
     -- Кто вы?
     А она ответила:
     -- Лори. Больше никто.
     -- А есть у вас родня или хоть кто-нибудь?
     -- Нету.
     -- Откуда вы?
     -- Издалека.
     -- Как вы сюда пришли?
     -- Меня вели ангелы.
     И он опять на нее посмотрел.
     День ото дня она лечила все ловчее, все  больше узнавала от него, и они
подолгу работали молча -- она без слов понимала, что ему нужно.
     Как-то он принес щенка  в  корзине. Тот был очень болен. Он положил его
на стол, вынул свои ножи и  щипчики, и они долго трудились  -- он  объяснял,
она все схватывала на лету.
     Когда они кончили резать и шить, он сказал:
     -- Я его оставлю у вас, Лори. Что мог -- сделал, а теперь ему нужно то,
чего я дать не могу.
     Он уехал, Лори его проводила и смотрела, как  он уходит. Я спустилась к
ней, стала тереться об ее ноги и услышала, что она шепчет:
     -- Кто я? -- А потом: -- Кто я такая? -- И наконец: -- Что это со мной?
     Я стала тереться сильней, но она меня не заметила.

        20

     Терапевт  и ветеринар медленно ходили  по берегу, глядя на темную воду,
на чаек у кромки пены и на тяжелые  лиловые тучи. День  был такой серый, что
даже  борода Макдьюи  немного  потускнела.  Мокрый  воздух заполз в глубокие
складки  на щеках доктора Стрэтси,  окутал  примятую шляпу  и  прорезиненное
пальто, но глаза  его  светились умом и добротой. Он сообщал коллеге хорошие
новости, а тот жадно ловил каждое слово.
     -- Как видите,  анализы прекрасные, -- говорил он. -- Теперь признаюсь,
что  подозревал  лейкоз.  Конечно,  кроме  потери  речи. Но  кровь в  полном
порядке, так что и думать об этом не будем. У девочки ничего нет.
     -- Ох! -- выдохнул Макдьюи. -- Как хорошо!
     -- Да, -- согласился Стрэтси. -- И почки в порядке, и сердце, и легкие.
Энцефалограмма еще не готова, но я уверен, что и в мозгу ничего нет.
     -- Я очень  рад, что  вы так думаете,  -- подхватил Макдьюи. -- Что  ж,
если она здорова...
     Доктор Стрэтси подкидывал тростью камешки.
     -- Она серьезно больна, -- сказал он наконец.
     Ветеринар повторил  "серьезно  больна",  словно  хотел  убедиться,  что
правильно расслышал.  Внешне он  был спокоен,  но  душой  его  снова овладел
панический страх. Мысли его заметались, и он услышал, что говорит:
     -- Вы же сами сказали: у нее ничего не нашли...
     -- Не все можно найти, --  ответил доктор Стрэтси. --  При моем дедушке
люди хворали от многих причин, которые теперь  списаны со счета. Отвергнутый
жених желтел  и худел, обманутая  девушка  слабела и даже  не могла  ходить.
Брошенные и просто стареющие жены становились инвалидами,  и все эти болезни
считались настоящими. Так оно и есть.
     Макдьюи внимательно слушал,  а  слово "серьезно" гвоздем засело  в  его
сердце. Он хотел понять, что же именно  объясняет ему доктор Стрэтси словами
и без слов. Внезапно он вспомнил, как сам  отнимал у  людей  надежду, и  ему
стало  капельку  легче  от  того,  что  он  не  верит  в  Бога. В связном  и
осмысленном мире все было бы еще страшнее --  ведь пришлось  бы считать, что
Бог  забирает у него Мэри, "призывает к  Себе", как сказали бы проповедники,
ибо он, с Божьей точки зрения, не достоин иметь дочь. Доктору он не ответил,
и тот, не дождавшись отклика, заговорил снова:
     --  Если бы мой дедушка,  доктор Александр Стрэтси, вернулся на землю и
мы бы вызвали его к  Мэри Руа,  он бы вошел, понюхал  воздух в комнате, взял
больную  за  подбородок  и  долго  смотрел  ей  в  глаза.   Убедившись,  что
органических нарушений нет, он вышел бы к нам, закрыл за собой дверь и прямо
сказал: "Дитя умирает от разбитого сердца".
     Макдьюи  не отвечал. Значит, кара все же  есть,  тебя судят и осуждают.
Неужели  где-то есть инстанция, отмеряющая  меру за меру? Сколько  же  нужно
выплатить?  Кто  считает,  что  за жизнь больной кошки надо  отдать всю свою
жизнь и радость?
     -- Если бы я  не  был современным  медиком, который шагу не  ступит без
анализов, я бы согласился с дедушкой, -- продолжал доктор  Стрэтси  и  вдруг
спросил: -- Эндрью, вы никогда не думали снова жениться?
     Макдьюи  остановился  и посмотрел на  него. Месяц назад  он  бы  твердо
ответил: "Нет". Но сейчас он знал, что доктор Стрэтси, чутьем  прирожденного
врача угадавший недуг дочери, угадал и его болезнь.
     -- Ладно, ладно, -- поспешно прибавил тот, заметив его смущение. -- Это
ваше дело. Просто Мэри Руа нужна любовь.
     -- Да я же ее страшно люблю!  -- вскричал Макдьюи и вдруг сам не понял,
кого  он имеет ввиду -- Мэри иди Лори. Сейчас он знал,  что  любит обеих, но
одна от него уходит, другая -- недостижима.
     -- Все мы так,  --  сказал доктор Стрэтси. -- Все  мы, отцы,  любим  их
страшно -- властно, эгоистично, как свой образ или свою собственность. Мы им
показываем  впрок,  как  любят мужчины.  То  ли дело женская любовь!  Она не
давит, терпит, прощает, хочет оберечь и защитить.
     -- Я тоже хотел... -- начал Макдьюи, но Стрэтси прервал его:
     --  Эндрью, я ничего не  говорю, вы  хотели, но  ведь что-то случилось,
правда? Что-то у вас с ней случилось, это не в ту ночь началось.
     -- Да, -- ответил Макдьюи. -- Это началось, когда я усыпил ее кошку.
     -- Так я и думал. Именно во время беды и нужны  оба -- и отец,  и мать.
Каждый дает свое. Он -- силу, она -- понимание и милость.
     -- Значит, это вы и пропишите? --  спросил Макдьюи  с  таким отчаянием,
что Стрэтси поспешил сказать:
     -- Ну-ну, еще не конец! Я сказал "серьезно больна", но процесс обратим.
Непосредственной опасности нет, организм у  нее здоровый, он сопротивляется,
мы  ему  поможем. А  пропишу я любовь  в  самых больших  дозах.  Это  лучшее
лекарство и для детей, и для женщин, и  для нас, мужчин, и для животных. Ну,
это вы  и сами  знаете, вы  же их лечите, не я. До свидания, Эндрью. -- И он
ушел.
     А Макдьюи вошел в свой дом, снял шляпу  и плащ и направился  к Мэри. Он
уже  привык к  тишине и не  удивился, что никто  не говорит, не бегает  и не
смеется.
     Мэри Руа  лежала  на  спине  и  смотрела  в потолок.  Миссис  Маккензи,
сидевшая у ее постели, встала, сложила шитье и пробормотала, что ей нужно на
кухню. Макдьюи опустился на колени и обнял дочь. Он крепко прижал