тый  взгляд.-  Помогите  мне
надеть спенсер и не повторяйте за мной, как попутай..
     - Хотел бы я быть попугаем,- хмуро сказал Ньюмен.
     - И я бы этого хотел,- отозвался Ральф, натягивая спенсер.-  Я  бы  уже
давно свернул вам шею.
     Ньюмен не дал никакого ответа на эти любезные слова, но секунду смотрел
через плечо Ральфа (в это время он поправлял ему воротник спенсера сзади)  с
таким видом, будто был весьма  расположен  ущипнуть  его  за  нос.  Встретив
взгляд Ральфа, он быстро призвал к порядку свои блуждающие  пальцы  и  потер
свой собственный красный нос с энергией, поистине поразительной.
     Не уделяя больше внимания эксцентрическому  помощнику  и  ограничившись
грозным взглядом и предостережением быть внимательным и не допускать ошибок,
Ральф взял шляпу и перчатки и вышел.
     По-видимому, у него были весьма необычные и  разнообразные  связи,  ибо
делал он весьма странные визиты: иные - в знатные богатые дома, а иные  -  в
бедные домишки, но все они  преследовали  одну  цель:  деньги.  Лицо  Ральфа
служило талисманом для привратников и слуг его благоденствующих  клиентов  и
обеспечивало ему свободный  доступ,  хотя  он  приходил  пешком,  тогда  как
другие, подкатывавшие к дверям в экипажах, встречали  отказ.  Здесь  он  был
воплощением вкрадчивости и раболепной учтивости: поступь была такой  легкой,
что ее почти заглушали толстые ковры, голос таким  мягким,  что  его  слышал
лишь тот, к кому  он  обращался.  Но  в  домах  победнее  Ральф  был  другим
человеком: сапоги его скрипели в коридоре, когда он решительно входил; голос
был грубым и громким, когда он требовал денег по просроченным счетам; угрозы
резки и гневны. С третьей категорией клиентов  он  снова  становился  другим
человеком. Это были ходатаи по делам с более  чем  сомнительной  репутацией,
которые помогали ему при новых сделках или извлекали свеженькую  прибыль  из
старых. С ними Ральф был фамильярен и шутлив, острил на злободневные темы  и
с особым удовольствием  говорил  о  банкротствах  и  денежных  затруднениях,
благоприятствовавших его делам. Короче, трудно было узнать  того  же  самого
человека под разными личинами,  если  бы  не  объемистый  кожаный  бумажник,
набитый счетами и векселями, который он вытаскивал из кармана в каждом доме,
и не однообразное повторение все той же жалобы (менялся только тон  и  стиль
выражений), что все считают его богатым и, возможно, так бы и было, если  бы
ему платили долги, но что денег назад не получишь, раз они выпущены из рук,-
ни  основного  капитала,  ни  процентов,-  и  жить   трудно,   трудно   даже
перебиваться со дня на день.
     Настал вечер, прежде чем длительное это хождение (прерванное только для
скудного обеда в ресторане) закончилось в Пимлико, и Ральф отправился  домой
через Сент-Джеймс-парк.
     Какие-то хитроумные планы теснились  в  его  голове,  о  чем  могли  бы
свидетельствовать крепко сжатые губы и наморщенный лоб, даже если  бы  Ральф
не оставался равнодушным к окружающим  его  предметам  и  зорко  смотрел  по
сторонам. Так глубоко было раздумье Ральфа, что  он,  человек  с  нормальным
зрением, не заметил какого-то субъекта, который то  крался  за  его  спиной,
волоча ноги и бесшумно ступая,  то  опережал  его  на  несколько  шагов,  то
скользил рядом с ним и все время смотрел на него таким зорким взглядом  и  с
такой настойчивостью и вниманием, что казалось, это лице  возникло  в  ярком
сноовидении  или  назойливо  глядит  на  него  с  какой-нибудь  превосходной
картины.
     В течение некоторого времени небо хмурилось и темнело,  и  начинающийся
ливень заставил Ральфа искать убежища под деревом. Сложив  руки,  он  стоял,
прислонившись к стволу, все еще  погруженный  в  мысли,  и  вдруг,  случайно
подняв глаза, встретился  взглядом  с  человеком,  который,  обойдя  дерево,
испытующе засматривал ему в лицо. Как видно, в  эту  минуту  выражение  лица
ростовщика напомнило незнакомцу о прошлом, потому что он решился и,  подойдя
вплотную к Ральфу, назвал себя.
     В первый момент Ральф, удивившись, отступил шага на два  и  окинул  его
взглядом с ног до головы. Сухощавый, смуглый, истощенный  человек,  примерно
одних лет с ним, сутулый, с очень мрачным лицом, которого отнюдь не  красили
запавшие  от  голода  и  сильно  загоревшие  щеки  и  густые  черные  брови,
казавшиеся еще чернее по контрасту с совершенно белыми  волосами,  одетый  в
грубый поношенный костюм странного и уродливого покроя, придававший ему  вид
приниженный и опустившийся,- вот все, что увидел Ральф в первую секунду.  Но
он  взглянул  еще  раз,  и  лицо  и  фигура  постепенно  пробудили  какое-то
воспоминание, словно изменялись у  него  на  глазах,  уступая  место  чертам
знакомым, пока, наконец, не  превратились,  как  будто  благодаря  странному
оптическому обману, в лицо и фигуру того, кого он знал в течение многих лет,
потом забыл и потерял из виду почти столько же лет назад.
     Человек понял,  что  его  узнали,  и,  знаком  предложив  Ральфу  снова
вернуться под дерево и  не  стоять  под  дождем,  которого  тот  вначале  от
изумления даже не заметил, заговорил хрипло и тихо.
     - Я думаю, мистер Никльби, вряд ли вы  меня  узнали  бы  по  голосу?  -
спросил он.
     - Да,- сказал Ральф, устремив на него хмурый взгляд.- Хотя есть  что-то
в нем, что я сейчас припоминаю.
     - Должно быть, мало осталось во мне такого, что вы могли бы  припомнить
по прошествии восьми лет...- заметил тот.
     - Вполне достаточно,- небрежно ответил Ральф и отвернулся.-  Более  чем
достаточно.
     - Если бы я не совсем признал вас, мистер Никльби,- сказал  тот,-  этот
прием и ваши манеры быстро рассеяли бы мои колебания.
     - Вы ждали чего-то другого? - резко спросил Ральф.
     - Нет! - сказал человек.
     - Вы были правы,- заявил Ральф,- и раз вас это не удивляет, то  к  чему
выражать удивление?
     - Мистер Никльби! - решительно сказал человек после короткой  паузы,  в
течение которой он  как  будто  боролся  с  желанием  ответить  каким-нибудь
упреком.- Согласны вы выслушать несколько слов, которые я хочу вам сказать?
     - Я вынужден  ждать  здесь,  пока  дождь  не  утихнет,-  сказал  Ральф,
посмотрев на небо.- Если вы намерены говорить, сэр, я не буду затыкать  уши,
хотя ваша речь может произвести на меня такое же впечатление, как если бы  я
их заткнул.
     - Когда-то я пользовался вашим доверием...- начал его собеседник.
     Ральф посмотрел на него и невольно улыбнулся.
     - Да,- сказал тот,- вашим доверием, поскольку вам  вообще  угодно  было
дарить его кому бы то ни было.
     - А! - подхватил Ральф, скрестив руки.- Это другое дело, совсем  другое
дело.
     - Во имя гуманности не будем играть словами, мистер Никльби.
     - Во имя чего? - переспросил Ральф.
     - Во имя гуманности,- нахмурившись, повторил тот.- Я  голоден  и  очень
нуждаюсь. Если перемена, которую  вы  должны  видеть  во  мне  после  такого
долгого отсутствия,- должны,  раз  я,  с  кем  она  происходила  медленно  и
постепенно, вижу ее и хорошо знаю,- если эта  перемена  не  вызывает  у  вас
жалости, то знайте, что хлеб - о! не хлеб насущный из молитвы господней, под
которым, когда просят о нем  в  таких  городах,  как  этот,  подразумевается
добрая половина всех предметов роскоши для богача  и  ровно  столько  грубой
пищи, сколько нужно для поддержания жизни бедняка,- нет, но корка  черствого
хлеба недоступна мне сегодня! Пусть хоть  это  произведет  на  вас  какое-то
впечатление, если ничто другое не производит.
     -  Если  это  обычная  форма,  какою  вы  пользуетесь,  когда   просите
милостыню, сэр,- сказал Ральф,- вы хорошо разучили свою  роль!  Но  если  вы
прислушаетесь к совету того, кто знает кое-что о жизни и ее  обычаях,  я  бы
рекомендовал говорить тише, немного тише, иначе вам  грозит  опасность  и  в
самом деле умереть с голоду.
     С этими словами Ральф крепко сжал правой рукой запястье левой и, слегка
наклонив голову набок и опустив подбородок на грудь, повернул к тому, с  кем
говорил, угрюмое, нахмуренное лицо - поистине лицо человека, которого  ничто
не может растрогать или смягчить!
     - Вчера был мой первый день в Лондоне,- сказал старик, взглянув на свое
загрязнившееся в дороге платье и стоптанные башмаки.
     -  Я  думаю,  лучше  было  бы  для  вас,  если  бы  он  был   также   и
последним,отозвался Ральф.
     - Эти два дня  я  искал  вас  там,  где,  казалось  мне,  больше  всего
вероятности было вас  найти,-  более  смиренным  тоном  продолжал  тот,-  и,
наконец, я увидел вас здесь, когда уже почти потерял надежду  встретиться  с
вами, мистер Никльби.
     Казалось, он ждал ответа, но, так как Ральф никакого ответа не дал,  он
снова заговорил:
     - Я самый несчастный и жалкий отверженный. Мне под шестьдесят, а у меня
ничего нет - и я беспомощен, как шестилетний ребенок.
     - Мне тоже шестьдесят лет,- сказал Ральф, а у меня есть все -  и  я  не
беспомощен. Работайте. Не произносите пышных театральных тирад о  хлебе,  но
зарабатывайте его.
     - Как? - вскричал тот.- Где? Укажите мне средство. Вы мне  предоставите
его?
     - Однажды я это сделал,- спокойно ответил Ральф.- Вряд ли  имеет  смысл
спрашивать, сделаю ли я это еще раз.
     -  Двадцать  лет,  если  не   больше,-   продолжал   тот   приглушенным
голосом,прошло с тех пор, как  мы  с  вами  разошлись.  Вы  это  помните?  Я
потребовал, свою долю барыша от сделки, которую для вас устроил, и так как я
настаивал, вы добились моего ареста за старую непогашенную  ссуду  в  десять
фунтов и сколько-то шиллингов, включая пятьдесят процентов с суммы займа.
     - Припоминаю что-то в этом роде,- небрежно ответил Ральф.- И что же?
     - Мы из-за этого не разошлись,- продолжал тот,я подчинился,  будучи  за
решеткой и под замком, а так как вы  не  были  тогда  богачом,  каким  стали
теперь, вы рады были принять обратно клерка, который не слишком щепетилен  и
кое-что знает о вашем ремесле.
     - Вы просили и молили, и  я  согласился,-  возразил  Ральф.-  Это  было
милостью с моей стороны. Быть может, вы были мне нужны... Не помню. Полагаю,
что так, иначе вы просили бы тщетно. Вы были полезны: не слишком честны,  не
слишком разборчивы, не слишком чисты на руку или чистосердечны, но полезны.
     - Полезен! Еще бы! - воскликнул  тот.-  Слушайте:  вы  унижали  меня  и
угнетали, но я верно вам служил вплоть до того времени, хоть вы и обращались
со мной, как с собакой. Так ли это?
     Ральф ничего не ответил.
     - Так ли это? - повторил тот.
     -  Вам  платили  жалованье,-  сказал  Ральф,-  а  вы   исполняли   свои
обязанности. Мы были в расчете и могли объявить, что мы квиты.
     - Тогда, но не после,- возразил тот.
     - Разумеется, не после, и даже и не тогда,  потому  что,  как  вы  сами
только  что  сказали,  вы  были  должны  мне   деньги   и   остаетесь   моим
должником,ответил Ральф.
     - Это еще не все! - с жаром продолжал тот.- Это еще не все! Заметьте! Я
не забыл той старой раны, можете мне поверить!  Отчасти  памятуя  о  ней,  а
отчасти в надежде заработать когда-нибудь на этой  затее,  я  воспользовался
моим положением у вас и обрел  тайную  власть  над  вами,  и  вы  отдали  бы
половину своего состояния, чтобы узнать  секрет,  но  узнать  его  вы  могли
только от меня. Я ушел от вас, если  помните,  много  времени  спустя  и  за
какое-то мелкое мошенничество которое подлежало суду, но  было  пустяком  по
сравнению  с  тем,  что  ежедневно  проделываете  в  пределах   закона   вы,
ростовщики, был приговорен к семи годам каторги. Я вернулся таким, каким  вы
меня видите. А теперь, мистер  Никльби,-  продолжал  он  с  сознанием  своей
власти, странно  соединявшимся  со  смирением,-  какую  помощь  и  поддержку
окажете вы мне, говоря яснеет сколько дадите отступного?  Мои  претензии  не
очень велики, но я должен жить, а чтобы жить, я должен есть и пить. На вашей
стороне деньги, на моей - голод и жажда. Покупка может обойтись вам дешево.
     - Это все? - спросил Ральф, смотря на своего со" беседника все  тем  же
неподвижным взглядом и шевеля одними пбами.
     - От вас зависит, мистер Никльби,  все  это  иди  не  все,-  последовал
ответ.
     - Так слушайте же, мистер... не знаю, какой фамилией вас называть,начал
Ральф.
     - Прежней моей, если вам угодно.
     - Так слушайте, мистер Брукер,- сказал Ральф самым резким тоном,- и  не
рассчитывайте добиться от меня других речей. Слушайте, сэр!  Я  вас  знаю  с
давних пор иак законченного негодяя, но мужества у вас никогда  не  было,  а
тяжелая работа, быть может с кандалами на ногах, и  еда  похуже,  чем  в  те
времена, когда я вас "унижал" и "угнетал", притупили ваш  ум,  иначе  вы  не
стали бы занимать меня такими сказками. У вас власть надо мной! Храните свою
тайну или разгласите ее, как вам угодно...
     - Этого я сделать не могу,- перебил Брукер.- Эта мне ни к  чему  бы  не
послужило.
     - Да?  -  сказал  Ральф.-  Послужит  так  же,  как  и  ваше  теперешнее
появление, ручаюсь вам. Буду говорить с вами напрямик: я человек  осторожный
и дела свои знаю досконально. Я знаю свет, и свет меня знает. Что бы  вы  ни
подсмотрели, ни подслушали и ни увидели, когда служили мне, свет это знает и
даже преувеличивает. Вы  не  можете  сообщить  ничего  такого,  что  бы  его
удивило, разве что в похвалу мне или к чести моей, а тогда он отвергнет вас,
как лжеца. И, однако, я не нахожу, чтобы дела мои шли туго или клиенты  были
слишком разборчивы. Как раз напротив. То один, то другой  ежедневно  поносит
меня или мне угрожает,- сказал Ральф,-  но  все  идет  по-старому,  и  я  не
становлюсь беднее.
     - Я не поношу и не угрожаю,- возразил тот.- Я могу вам сказать, что  вы
потеряли вследствие моего поступка, что я могу вам вернуть и что, если умру,
не вернув, умрет со мною и никогда не может быть обретено.
     - Я довольно аккуратно считаю мои деньги и обычно охраняю их сам,сказал
Ральф.- Я зорко слежу почти за всеми людьми, и особенно зорко  я  следил  за
вами. Вы можете польэоваться всем, что от меня утаили.
     - Те, кто  носит  ваше  имя,  дороги  они  вам?  -  настойчиво  спросил
человек.- Если дороги...
     - Нет! - перебил Ральф, раздраженный таким упорством и воспоминанием  о
Николасе, которое оживил этот последний  вопрос.-  Не  дороги.  Если  бы  вы
пришли как простой нищий, может быть я бросил бы вам шесть пенсов  в  память
того ловкого мошенника, каким вы были, но раз вы пытаетесь испробовать  всем
известные уловки на том, кого могли бы лучше знать,  я  не  расстанусь  и  с
полупенни - и не расстался бы даже, чтобы спасти вас от гибели!  И  помните,
висельник!- продолжал Ральф, грозя ему пальцем.- Если мы еще раз  встретимся
и вы станете попрошайничать, вы снова очутитесь в  стенах  тюрьмы  и  будете
укреплять эту вашу власть надо мной в промежутках между каторжными работами,
для которых используют бродяг. Вот мой ответ  на  вашу  болтовню.  Получайте
его!
     Посмотрев  презрительно  и  хмуро  на  предмет  своего  гнева,  который
выдержал его взгляд, но не произнес ни слова,  Ральф  отошел  обычным  своим
шагом, нимало не любопытствуя узнать, что делает недавний его собеседник,  и
даже ни разу не оглянувшись. Последний остался стоять на том  же  месте,  не
спуская глаз с удаляющейся фигуры, пока она не скрылась из  виду,  а  затем,
скрестив на груди руки, словно ему стало зябко от сырости и голода,  побрел,
волоча ноги, по аллее и стал просить милостыню у прохожих.
     Ральф, взволнованный только что происшедшим лишь в той мере, в какой он
это обнаружил, спокойно продолжал путь и, выйдя из парка и оставив по правую
руку Гольдн-сквер, прошел по нескольким улицам в западном конце города, пока
не свернул на ту, где находилась резиденция мадам  Мантадини.  Фамилия  этой
леди уже не красовалась на ослепительно сверкавшей дощечке у двери; ее место
заняла фамилия мисс Нэг, но в угасающем свете летнего вечера шляпки и платья
были попрежнему смутно видны в окнах первого этажа, и, не  считая  очевидной
перемены владельца, заведение сохраняло прежнюю свою физиономию.
     - Гм! - пробормотал Ральф с видом знатока, проводя  рукой  по  губам  и
осматривая дом сверху донизу.- Эти люди на вид  преуспевают.  Долго  они  не
протянут, но раз я заблаговременно узнал  об  их  делах,  опасность  мне  не
грозит, а прибыль недурна. Я должен не упускать их из виду, вот и все.
     Самодовольно качнув головой, Ральф собрался уйти, как вдруг тонкий  его
слух уловил какой-то шум и гуд голосов, а также  беготню  вверх  и  вниз  по
лестницам в том самом доме, который являлся предметом его наблюдений; и пока
он колебался, постучать ли в дверь, или еще послушать у  замочной  скважины,
служанка мадам Манталини (которую он часто видел) внезапно распахнула  дверь
и стремительно выбежала, а голубые ленты ее чепчика развевались в воздухе.
     - Эй? вы! Стойте! - крикнул Ральф.- Что  случилось?  Я  пришел.  Вы  не
слышали, как я стучал?
     - О мистер Никльби, сэр! - воскликнула  девушка.-  Ради  господа  бога,
поднемитесь наверх! Хозяин взял да и опять это сделал.
     - Что сделал? - резко спросил Ральф.- О чем вы говорите?
     - Я знала, что так и будет,  если  его  до  этого  доведут!-  вскричала
девушка.- Я давно это говорила.
     - Идите сюда, глупая девчонка,- сказал Ральф, схватив ее за руку,- и не
разносите семейных дел по соседям, не подрывайте репутации заведения.  Идите
сюда! Слышите?
     Без дальнейших увещаний он повел,  или,  вернее,  втолкнул,  испуганную
девушку в дом и захлопнул дверь, затем, приказав ей идти впереди, последовал
за ней наверх.
     Руководствуясь гулом  множества  голосов,  говоривших  одновременно,  и
обогнав  в  нетерпении  своем  девушку,  едва  они  поднялись  на  несколько
ступеней, Ральф быстро достиг маленькой гостиной, где был несколько  поражен
весьма странною сценой, которую неожиданно увидел.
     Здесь находились все молодые леди-работницы, иные в шляпках,  иные  без
шляпок, в разнообразных позах, выражающих смятение и  ужас;  одни  собрались
вокруг мадам Манталини, которая заливалась слезами на  одном  стуле,  другие
вокруг мисс Нэг, которая заливалась слезами на другом, а иные вокруг мистера
Манталини, который был, пожалуй, самой поразительной фигурой во всей группе,
ибо ноги мистера Манталини были вытянуты во всю длину на полу, а голову  его
и плечи поддерживал рослый лакей, который как будто  не  знал,  что  с  ними
делать; глаза мистера Манталини были  закрыты,  лицо  очень  бледно,  волосы
плохо завиты, бакенбарды и усы обвисли, зубы стиснуты, и в  правой  руке  он
держал маленькую бутылочку, а в левой чайную ложечку, руки, ноги и  плечи  у
него одеревенели и были неподвижны. И, однако, мадам Манталини не рыдала над
его  телом,  но  энергически  ругалась,  сидя  на  стуле;  и   всему   этому
сопутствовали громкие крики, которые буквально оглушали и, казалось,  довели
злосчастного лакея до грани сумасшествия.
     - Что тут случилось? - спросил Ральф, проталкиваясь вперед.
     При  этом  вопросе  гул  усилился  в  двадцать  раз,  и  бурный   поток
пронзительных  и  противоречивых  замечаний:  "Он  отравился"  -  "Нет,   не
отравился", "Пошлите за доктором" -  "Не  посылайте",  "Он  умирает"  -  "Не
умирает, только притворяется!"- соединился с другими возгласами и полился  с
ошеломляющей  быстротой,  пока  не  было  замечено,  что   мадам   Манталини
обращается к Ральфу, после  чего  женская  жажда  узнать,  что  она  скажет,
одержала верх, и,  словно  по  взаимному  соглашению,  мгновенно  спустилось
мертвое молчание, не нарушаемое даже шепотом.
     Мистер Никльби,- сказала мадам Манталини,я не знаю, какой случай привел
вас сюда...
     Тут  услышали,  как  булькающий  голос   произнес,   будто   в   бреду:
"Дьявольская красота!"- но никто не обратил на это  внимания,  кроме  лакея,
который, испугавшись столь зловещих звуков, исходивших словно  из-под  самых
его пальцев,