йчас  сообщили.  Помимо  того,  что
последнее время он мало бывал  дома  и  усердно  занимался  другими  делами,
ревнивые  опасения  внушили  ему  мысль,  что  тайное  чувство  к  Маделайн,
родственное тому, какое питал он сам, вызвало эти визиты Фрэнка  Чирибла,  с
недавних пор столь участившиеся. Даже теперь, хотя он  знал,  что  в  данном
случае наблюдения бдительной матери должны быть  более  правильны,  чем  его
собственные, и хотя она  напомнила  ему  о  многих  мелких  обстоятельствах,
которые в совокупности  несомненно  оправдывали  то  истолкование  поведения
Фрэнка, какое она с торжеством предлагала, он все еще  сомневался,  полагая,
что они были  вызваны  добродушной,  легкомысленной  галантностью  человека,
который вел бы, себя точно так же  по  отношению  к  любой  другой  девушке,
молодой и привлекательной. Во всяком случае, он на  это  надеялся  и  потому
старался этому верить.
     - Я очень встревожен тем, что вы мне сказали, - заметил  Николас  после
недолгого раздумья, - хотя я еще надеюсь, что, быть может, вы ошибаетесь.
     - Признаюсь, не понимаю, зачем тебе на это надеяться, - сказала  миссис
Никльби, - но можешь не сомневаться, что я не ошибаюсь.
     - А что Кэт? - осведомился Николас.
     - Видишь ли, дорогой мой, тут у меня  еще  нет  полвой  уверенности,  -
отозвалась миссис Никльби. - За время этой болезни она  постоянно  сидела  у
постели Маделайн - никогда еще два человека не бывали так привязаны  друг  к
другу, как они. И, сказать по  правде,  Николас,  я  иногда  отсылала  ее  к
Маделайн, потому что, мне кажется, это  прекрасное  средство  и  подстрекает
молодого человека. У него, знаешь ли, исчезает полная уверенность.
     Она  сказала  это  с  таким  восторгом  и  в  то  же  время   с   таким
самодовольством, что Николасу невыразимо тяжело было разбить ее надежды;  но
он чувствовал, что перед ним лежит только один достойный путь и этот путь он
должен избрать.
     - Дорогая мама, - ласково сказал он, - разве вы не видите, что, если бы
со стороны мистера Фрэнка было действительно серьезное чувство к  Кэт  и  мы
хоть  на  секунду  позволили  себе  поощрять  его,  мы  совершили  бы  очень
недостойный и неблаговидный поступок? Я вас спрашиваю: разве вы  не  видите?
Но о чем говорить, когда я знаю, что вы не видите, иначе вы  были  бы  более
осторожны. Позвольте мне объяснить вам, что я имею в виду: вспомните, как мы
бедны.
     Миссис Никльби покачала головой и промолвила сквозь слезы, что бедность
не преступление.
     - Да, - сказал Николас, - и по этой причине бедность  должна  порождать
честную  гордость,  чтобы  не  послужить  соблазном  и  не  привести  нас  к
каким-нибудь низким поступкам и чтобы  мы  не  потеряли  того  самоуважения,
какое могут сохранить и дровосек и водонос лучше, чем сохраняет его  монарх.
Подумайте, чем мы обязаны этим двум братьям,  вспомните,  что  они  для  нас
сделали и делают каждый  день  с  таким  великодушием  и  деликатностью,  за
которые  преданность  наша  в  течение  всей   жизни   явилась   бы   отнюдь
недостаточной и несовершенной благодарностью. Как отплатили бы мы  им,  если
бы позволили их племяннику, единственному их родственнику,  к  которому  они
относятся, как  к  сыну,  ребячеством  было  бы  предполагать,  что  они  не
составили планов, соответствующих полученному им  образованию  и  богатству,
какое  он  унаследует,  -   если   бы   мы   позволили   ему   жениться   на
девушке-бесприданнице,  связанной  с  нами  такими  узами,  что  нас   троих
неизбежно заподозрили бы в интриге  и  в  желании  поймать  его  в  ловушку!
Подумайте об этом, мама. Что почувствовали бы вы, если бы они поженились,  а
братья пришли, как всегда, с добрыми намерениями, какие так  часто  их  сюда
приводят, и вы должны были бы открыть им правду? Могли бы вы быть  спокойной
и сознавать, что вели честную игру?
     Бедная миссис Никльби, плача все сильнее и сильнее, пробормотала,  что,
конечно, мистер Фрэнк испросил бы сначала согласие своих родственников.
     - Да, конечно, но это улучшило  бы  его  отношение  с  ними,  -  сказал
Николас, - а мы по-прежнему могли бы навлечь на себя все те  же  подозрения;
расстояние между ними не уменьшилось бы: все равно каждый считал бы,  что  у
нас  есть  свои  расчеты.  Но,  быть  может,   мы   обманываемся   в   наших
предположениях? - добавил он более веселым юном. - Я надеюсь и  почти  верю,
что это так! Если же нет, то я питаю доверие к Кэт и  знаю,  что  она  будет
чувствовать то же, что я. И к вам,  дорогая  мама!  Я  не  сомневаюсь,  что,
немного подумав, вы почувствуете то же самое.
     После долгих уговоров  и  просьб  Николас  добился  от  миссис  Никльби
обещания, что она по мере сил постарается думать так же, как он, и что, если
мистер  Фрэнк  будет  упорствовать  в  своем  ухаживании,   она   попытается
воспрепятствовать этому или по  крайней  мере  не  будет  оказывать  ему  ни
поддержки, ни  помощи.  Он  решил  не  заговаривать  об  этом  с  Кэт,  пока
окончательно не убедится, что сделать это действительно необходимо. Он также
решил пристально наблюдать и удостовериться в подлинном положении  дел.  Это
было очень разумное решение, но осуществить  его  помешал  новый  повод  для
беспокойства и тревоги.
     Смайк опасно заболел; он стал таким слабым, что без посторонней  помощи
едва мог переходить из комнаты в комнату,  таким  худым  и  изнуренным,  что
больно было смотреть на него. Николаса предупредил  тот  самый  пользующийся
авторитетом врач, к которому он  уже  обращался,  что  единственная  надежда
спасти жизнь Смайкд заключается  в  том,  чтобы  немедленно  увезти  его  из
Лондона. Тот уголок Девоншира, где родился Николас, был указан как  наиболее
подходящее место. Но этот совет  сопровождался  осторожным  предупреждением,
что кто бы ни поехал с ним туда,  должен  быть  готов  к  худшему,  так  как
появились  все  признаки  скоротечной  чахотки,  и  Смайк  может  оттуда  не
вернуться.
     Добрые  братья,  которым  была  известна  история   бедного   мальчика,
уполномочили старого Тима присутствовать при консультации. В то же утро брат
Чарльз призвал Николаса к себе  в  кабинет  и  обратился  к  нему  с  такими
словами:
     - Дорогой сэр, времени терять нельзя. Этот мальчик не  должен  умереть,
если средства, какие находятся в распоряжении  человека,  могут  спасти  ему
жизнь; и он не должен умереть один в чужом месте. Увезите его завтра  утром,
позаботьтесь о том, чтобы у него было все необходимое, и не оставляйте  его.
Не оставляйте его,  дорогой  сэр,  пока  не  узнаете,  что  непосредственная
опасность больше ему не угрожает. Было бы жестокостью разлучить вас  теперь.
Да, да, да! Тим зайдет к вам сегодня вечером, сэр, Тим зайдет к вам  сегодня
вечером сказать два-три слова на прощание. Брат  Нэд,  дорогой  мой!  Мистер
Никльби ждет, чтобы пожать тебе руку и попрощаться. Мистер  Никдьби  недолго
будет в отсутствии: этот бедный мальчик  скоро  почувствует  облегчение,  он
очень  скоро  почувствует  облегчение,  а  тогда   мистер   Никльби   найдет
какое-нибудь хорошее простое деревенское  семейство,  поместит  его  в  этом
семействе и время от  времени  будет  наведываться  туда  и  возвращаться  -
понимаешь, Нэд, наведываться и возвращаться. И нет никаких оснований  падать
духом, потому что ему очень скоро станет лучше, очень скоро. Не  правда  ли,
не правда ли, Нэд?
     Нет нужды говорить, что сказал Тим Линкинуотер и что принес  он  в  тот
вечер. На следующее утро Николас и  его  ослабевший  спутник  отправились  в
дорогу.
     И кто, кроме одного  человека  -  того,  кто  до  встречи  с  друзьями,
окружавшими его сейчас, не видел ни единого ласкового взгляда и не слышал ни
единого сочувственного слова, - кто мог бы рассказать, какие душевные  муки,
какие горькие мысли, какая безнадежная скорбь были связаны с этой разлукой!
     - Смотрите! - с живостью воскликнул Николас, выглядывая из окна кареты.
- Они все еще стоят у поворота дороги! А вот Кэт, бедная Кэт, машет  носовым
платком - вы сказали, что  у  вас  не  хватит  сил  попрощаться  с  нею!  Не
уезжайте, не помахав на прощанье Кэт!
     - Я не могу! - дрожа,  воскликнул  его  спутник,  откидываясь  назад  и
закрывая глаза рукой. - Вы ее видите сейчас? Она еще стоит?
     - Да, да! - с жаром сказал Николас. - Вот! Она опять машет рукой! Я  ей
ответил за вас. А теперь они скрылись из виду. Не надо так горевать, дорогой
друг, не надо. Вы еще увидите их всех.
     Тот, кого он ободрял, поднял иссохшие руки и лихорадочно сжал их.
     - На небе... Смиренно прошу бога: на небе! Это прозвучало  как  молитва
разбитого сердца.


ГЛАВА LVI,
     Ральф Никльби, чей  последний  заговор  был  расстроен  его
племянником, замышляет план мести, подсказанный  ему  случаем,  и  посвящает
испытанного помощника в свои замыслы

     Ход этих событий, развивающихся по своим законам и властно  призывающих
историка следовать за ними, требует теперь вернуться к  тому  моменту  перед
началом последней главы, когда Ральф Никльби и Артур Грайд остались вдвоем в
доме, где смерть так неожиданно воздвигла свой мрачный и тяжелый стяг.
     Сжав кулаки и стиснув зубы так плотно и крепко, что никакая судорога не
могла бы прочнее сковать ему челюсти, Ральф  несколько  минут  стоял  в  той
позе, какую принял, обращаясь с последними словами к своему племяннику, - он
тяжело дышал, но застыл неподвижно, как бронзовая статуя. Спустя немного  он
начал, как человек, пробуждающийся от тяжелого  сна,  ослаблять  напряженные
мышцы. Он погрозил кулаком в сторону двери,  за  которой  исчез  Николас,  а
потом, спрятав руку за пазуху, словно хотел  побороть  даже  это  проявление
страсти, повернулся и посмотрел на менее отважного ростовщика,  который  еще
не поднялся с пола.
     Съежившийся негодяй, все еще дрожа всем телом  -  у  него  даже  редкие
седые волосы трепетали и топорщились на голове от страха, - встал,  шатаясь,
когда встретил  взгляд  Ральфа,  и,  закрыв  лицо  обеими  руками,  объявил,
пробираясь к двери, что это не его вина.
     - А кто сказал, что ваша? - возразил Ральф приглушенным голосом. -  Кто
это сказал?
     - Вы посмотрели так, как будто хотели сказать, что я виноват,  -  робко
сказал Грайд.
     - Вздор! - пробормотал Ральф, пытаясь засмеяться. - Я виню его  за  то,
что он не прожил еще час. Одного часа было бы достаточно. Больше я никого не
виню.
     - Больше н-н-никого? - спросил Грайд.
     - В этом несчастном случае - никого, - ответил Ральф. - С  тем  молодым
человеком, который унес вашу возлюбленную, у меня старые счеты,  но  это  не
имеет никакого отношения к тому, что он сейчас буянил, потому что  вы  скоро
бы от него отделались, если бы не эта проклятая случайность.
     Было что-то столь неестественное в спокойствии, с каким  говорил  Ральф
Никльби, и наряду с этим спокойствием было  что-то  столь  неестественное  и
жуткое  в  контрасте  между  его  жестким,  медлительным,  твердым   голосом
(изменившимся  только  от   прерывистого   дыхания,   что   заставляло   его
останавливаться почти после каждого слова, как  пьяницу,  который  старается
говорить внятно) и его лицом, выражавшим  напряженный  и  неистовый  гнев  и
усилия обуздать его, что, если бы мертвец,  лежавший  наверху,  стоял  здесь
вместо него перед дрожащим Грайдом, это зрелище вряд  ли  могло  бы  сильнее
устрашить ростовщика.
     - Карета! - сказал Ральф после паузы, в течение которой  он  боролся  с
обморочным состоянием, как умеют бороться только сильные люди. - Мы приехали
в карете. Она ждет?
     Грайд с радостью воспользовался предлогом подойти к окну и  посмотреть.
Ральф, упорно отворачиваясь и не вынимая руки из-за пазухи,  рвал  на  груди
рубашку и хрипло шептал:
     - Десять тысяч фунтов! Он сказал  -  десять  тысяч!  Сумма,  уплаченная
вчера за две закладные, которая должна была завтра снова пойти в оборот  под
большие проценты. Что, если эта фирма  потерпела  банкротство  и  он  первый
принес эту новость?! Карета ждет?
     - Да, да! - ответил Грайд, вздрогнув от резкого тона, каким  был  задан
вопрос. - Она здесь. Ах, боже мой, какой вы вспыльчивый!
     - Идите сюда! - поманив его, сказал  Ральф.  -  Мы  и  виду  не  должны
показывать, что расстроены. Мы спустимся вниз рука об руку.
     - Но вы меня щиплете до синяков! - взмолился Грайд.
     Ральф нетерпеливо отпустил его и, спустившись по лестнице своим обычным
твердым и тяжелым шагом, сел в карету. Грайд последовал  за  ним.  Посмотрев
нерешительно на Ральфа, когда кучер спросил, куда ехать, и  убедившись,  что
он молчит и не выражает ни малейшего желания  ответить,  Грайд  назвал  свой
адрес, и они отправились туда.
     Дорогой Ральф сидел в своем углу,  скрестив  руки,  и  не  проронил  ни
слова. Подбородок его покоился на груди, опущенных глаз не видно было из-под
нахмуренных бровей, он не подавал никаких признаков жизни и казался  спящим,
пока карета не остановилась, после чего он  поднял  голову  и,  посмотрев  в
окно, осведомился, что это за место.
     - Мой дом, -  ответил  безутешный  Грайд,  быть  может  удрученный  его
заброшенным видом. - О боже, мой дом!
     - Верно, - сказал Ральф. - Я не заметил, какой дорогой мы ехали.  Я  бы
хотел стакан воды. Надеюсь, вода у вас в доме найдется?
     - Вы получите стакан воды... или... или чего  пожелаете,  -  со  стоном
отозвался Грайд. - Кучер, стучать не имеет смысла. Позвоните в колокольчик!
     Тот звонил, звонил и звонил, потом стучал, пока  стук  не  разнесся  по
всей улице, потом стал прислушиваться у замочной скважины. Никто  не  вышел.
Дом был безмолвен, как могила.
     - Что это значит? - нетерпеливо спросил Ральф.
     - Пэг так ужасно глуха, - ответил Грайд со  смущенным  и  обеспокоенным
видом. - Ах, боже мой! Позвоните еще раз, кучер. Она видит колокольчик.
     Снова тот стал звонить и стучать, стучать  и  звонить.  Соседи  открыли
окна и кричали друг другу через улицу, что, должно  быть,  экономка  старого
Грайда  лежит  мертвая.  Иные  столпились  вокруг   кареты   и   высказывали
всевозможные догадки: одни утверждали, что она заснула,  другие  -  что  она
напилась, а один толстяк - что она увидела что-нибудь съестное и это ее  так
испугало (с непривычки), что она упала  в  обморок.  Эта  последняя  догадка
особенно восхитила зрителей, которые встретили  ее  ревом,  и  стоило  труда
помешать им  спрыгнуть  в  нижний  дворик  и  взломать  дверь  кухни,  чтобы
убедиться в правильности предположения. Но это было еще не все. Так  как  по
соседству разнесся  слух,  что  в  то  утро  Артур  Грайд  должен  жениться,
посыпались  нескромные  вопросы  касательно  невесты,  которая,  по   мнению
большинства, была переодета и приняла  облик  мистера  Ральфа  Никльби;  это
привело к шутливо-негодующим замечаниям по поводу появления на людях невесты
в сапогах и штанах и вызвало вопли и гиканье. Наконец оба  ростовщика  нашли
приют в соседнем доме и, раздобыв  лестницу,  взобрались  на  стену  заднего
двора, которая была невысока, и благополучно спустились по другую сторону.
     - Уверяю вас, я боюсь войти, - сказал  Артур,  повернувшись  к  Ральфу,
когда они остались одни. - Что, если  ее  убили?  Лежит,  а  голова  пробита
кочергой, а?
     - Допустим, что так, - сказал Ральф. - Я бы  хотел,  чтобы  такие  вещи
были делом более обычным, чем теперь, и более легким. Можете таращить  глаза
и дрожать... Я бы этого хотел!
     Он подошел к насосу во дворе и, напившись воды и хорошенько смочив себе
голову и лицо, вновь обрел свой обычный вид и  первым  вошел  в  дом.  Грайд
следовал за ним по пятам.
     В доме было так же мрачно, как и всегда: все комнаты  так  же  унылы  и
безмолвны, все страшные, как  привидения,  предметы  обстановки  на  обычном
своем месте. Железное сердце  хмурых  старых  часов,  не  тревожимое  шумом,
доносившимся снаружи, по-прежнему  тяжело  билось  в  своем  пыльном  ящике;
шаткие шкафы, как всегда, прятались в  меланхолических  углах,  подальше  от
глаз; все то же печальное эхо отзывалось  на  шум  шагов;  длинноногий  паук
остановился в проворном беге и, испугавшись людей в  своем  скучном  жилище,
повис неподвижно на стене, притворяясь  мертвым,  пока  они  проходили  мимо
него.
     От погреба до чердака  прошли  ростовщики,  открывая  каждую  скрипучую
дверь и заглядывая в каждую заброшенную комнату. Но не было  ни  следа  Пэг.
Наконец они уселись в той комнате, где большей частью проводил  время  Артур
Грайд, отдохнуть после поисков.
     - Должно быть, старая карга вышла из дому, чтобы  сделать  какие-нибудь
приготовления к вашему свадебному празднеству,  -  сказал  Ральф,  собираясь
уходить, смотрите: я уничтожаю обязательство.  Больше  оно  нам  никогда  не
понадобигся.
     В эту минуту Грайд, зорко обводивший глазами комнату,  упал  на  колени
перед поместительным сундуком и испустил отчаянный вопль.
     - Что случилось? - спросил Ральф, сердито оглянувшись.
     - Ограбили! Ограбили! - завизжал Артур Грайд.
     - Ограбили? Украдены деньги?
     - Нет, нет, нет! Хуже! Гораздо хуже!
     - Что же? - спросил Ральф.
     - Хуже, чем деньги, хуже, чем деньги! - кричал старик, - выбрасывая  из
сундука бумаги, словно дикий зверь, роющий землю.  -  Лучше  бы  она  украла
деньги... все мои деньги... у меня их немного! Лучше бы  она  оставила  меня
нищим, чем сделала такое дело!
     - Что сделала? - спросил Ральф. - Что сделала, проклятый,  выживший  из
ума старик?
     По-прежнему Грайд не дал  никакого  ответа,  но,  роясь  и  копошась  в
бумагах, продолжал выть и визжать, словно его пытали.
     - Вы говорите - что-то пропало! - крикнул Ральф,  в  бешенстве  схватив
его за шиворот. - Что именно?!
     -  Бумаги,  документы.  Я  разорен!..  Погиб,  погиб!  Меня   ограбили,
разорили. Она видела, как я их читал, читал в последнее время - я это  очень
часто делал. Она за мной следила... видела, как я  спрятал  их  в  шкатулку,
находившуюся в этом сундуке... Шкатулка исчезла... она ее украла... Будь она
проклята, она меня ограбила!
     - Что украдено? - крикнул Ральф, которого как будто осенило, потому что
глаза у него сверкали и он дрожал от возбуждения, когда  схватил  Грайда  за
костлявую руку. - Что?
     - Она не знает, что это, она не умеет читать!  -  взвизгнул  Грайд,  не
слушая вопроса. - Есть только  один  способ  добыть  таким  путем  деньги  -
отнести шкатулку к той. Кто-нибудь прочтет ей и объяснит, что нужно  делать.
Она и ее сообщник получат деньги за эту шкатулку и останутся безнаказанными.
Они это поставят себе в заслугу, скажут,  что  нашли  документ...  узнали  о
нем... и выступят свидетелями против меня. Единственным  человеком,  который
от этого пострадает, буду я, я, я!
     - Терпенье! - сказал Ральф, стискивая еще крепче его руку  и  глядя  на
него искоса напряженным и горящим взглядом,  который  ясно  показывал,  что,
собираясь что-то сказать, он  преследует  тайную  цель.  -  Прислушайтесь  к
доводам рассудка. Она не могла далеко уйти. Я позову полицию.  Дайте  только
указания, что именно она украла, и ее задержат, поверьте мне. На помощь!  На
помощь!
     - Нет, нет, нет! - запищал старик, зажимая Ральфу рот  рукой.  -  Я  не
могу, не смею!
     - На помощь! На помощь! - крикнул Ральф.
     - Нет, нет, нет! -  завизжал  тот,  неистово,  как  сумасшедший,  топая
ногами. - Говорю же вам - нет! Я не смею, не смею!
     - Не смеете заявить публично об этом грабеже? - выкрикнул Ральф.
     - Да! - ответил Грайд, ломая руки. - Тише, тише! Ни слова об  этом,  ни
слова не нужно говорить об этом. Я погиб. В какую бы сторону я ни обратился,
я погиб. Меня предали. Меня выдадут. Я умру в Ньюгете!
     Выкрикивая эти безумные  слова  и  многие  другие,  в  которых  странно
сливались страх, отчаяние и бешенство,  старый  негодяй  постепенно  понижал
голос  и  перешел  к  тихим   душераздирающим   стонам,   чередовавши