щего сознания, что у ног его  разверз-
лась могила; оно не покидало его, но это  было  смутное,  неопределенное
представление, и он не мог на нем сосредоточиться. Но даже сейчас, когда
он дрожал и его бросало в жар при мысли о близкой  смерти,  он  принялся
считать железные прутья перед собой и размышлять о том, как могла  отло-
миться верхушка одного из них и починят ли ее или оставят  такой,  какая
есть. Потом он вспомнил обо всех ужасах виселицы и эшафота и вдруг  отв-
лекся, следя за человеком, кропившим пол водой, чтобы  охладить  его,  а
потом снова задумался.
   Наконец, раздался возглас, призывающий к молчанию, и все, затаив  ды-
хание, устремили взгляд на дверь. Присяжные вернулись и прошли мимо  не-
го. Он ничего не мог угадать по их  лицам:  они  были  словно  каменные.
Спустилась глубокая тишина... ни шороха... ни вздоха... Виновен!
   Зал огласился страшными криками, повторявшимися снова и снова, а  за-
тем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, как гроз-
ные раскаты грома. То был взрыв радости толпы,  ликующей  перед  зданием
суда при вести о том, что он умрет в понедельник.
   Шум утих, и его спросили, имеет ли он что-нибудь сказать против выне-
сенного ему смертного приговора. Он принял прежнюю  напряженную  позу  и
пристально смотрел на вопрошавшего; но вопрос повторили  дважды,  прежде
чем Феджин его расслышал, а тогда он пробормотал только, что он  -  ста-
рик... старин... старик... и, понизив голос до шепота, снова умолк.
   Судья надел черную шапочку, а осужденный стоял все с тем же видом и в
той же позе. У женщин на галерее вырвалось восклицание,  вызванное  этим
страшным и торжественным моментом. Феджин быстро  поднял  глаза,  словно
рассерженный этой помехой, и с еще большим вниманием наклонился  вперед.
Речь, обращенная к  нему,  была  торжественна  и  внушительна;  приговор
страшно было слушать. Но он стоял, как мраморная статуя: ни один  мускул
не дрогнул. Его лицо с отвисшей нижней челюстью и широко раскрытыми гла-
зами было изможденным, и он все еще вытягивал шею, когда тюремщик  поло-
жил ему руку на плечо и поманил его к выходу. Он тупо посмотрел вокруг и
повиновался.
   Его повели через комнату с каменным полом, находившуюся под залом су-
да, где одни арестанты  ждали  своей  очереди,  а  другие  беседовали  с
друзьями, которые толпились у решетки, выходившей на открытый  двор.  Не
было никого, кто бы поговорил с ним; но когда он проходил мимо,  аресто-
ванные расступились, чтобы не заслонять  его  от  тех,  кто  прильнул  к
прутьям решетки, а те осыпали его ругательствами, кричали и свистели. Он
погрозил кулаком и хотел плюнуть на них, но сопровождающие  увлекли  его
мрачным коридором, освещенным  несколькими  тусклыми  лампами,  в  недра
тюрьмы.
   Здесь его обыскали - нет ли при  нем  каких-нибудь  средств,  которые
могли бы предварить исполнение приговора; по совершении  этой  церемонии
его отвели в одну из камер для осужденных и оставили здесь одного.
   Он опустился на каменную скамью против двери, служившую стулом и  ло-
жем, и, уставившись налитыми кровью глазами в пол, попытался собраться с
мыслями. Спустя некоторое время он начал припоминать отдельные, не  свя-
занные между собой фразы из речи судьи, хотя тогда ему казалось, что  он
ни слова не может расслышать. Постепенно они расположились в должном по-
рядке, - а за ними пришли и другие.  Вскоре  он  восстановил  почти  всю
речь. Быть повешенным, за шею, пока не умрет, - таков был приговор. Быть
повешенным за шею, пока не умрет.
   Когда совсем стемнело, он начал думать обо всех знакомых  ему  людях,
которые умерли на эшафоте - иные не без его помощи. Они возникали  перед
ним в такой стремительной последовательности, что он едва мог их  сосчи-
тать. Он видел, как умерли иные из них, и посмеивался,  потому  что  они
умирали с молитвой на устах. С каким стуком падала доска  и  как  быстро
превращались они из крепких, здоровых людей в качающиеся тюки одежды!
   Может быть, кое-кто из них находился в этой самой камере -  сидел  на
этом самом месте. Было очень темно; почему не принесли света? Эта камера
была выстроена много лет назад. Должно  быть,  десятки  людей  проводили
здесь последние свои часы. Казалось, будто сидишь  в  склепе,  устланном
мертвыми телами, - капюшон, петля, связанные руки, лица, которые он  уз-
навал даже сквозь Это отвратительное покрывало... Света, света!
   Наконец, когда он в кровь разбил руки, колотя о тяжелую дверь и  сте-
ны, появилось двое: один нес свечу, которую затем вставил в железный фо-
нарь, прикрепленный к стене; другой тащил тюфяк, чтобы переспать на нем,
так как заключенного больше не должны были оставлять одного.
   Вскоре настала ночь - темная, унылая, немая ночь. Другим,  бодрствую-
щим, радостно прислушиваться к бою часов на церкви, потому что он возве-
щает о жизни и следующем дне. Ему он приносил отчаяние. В  каждом  звуке
медного колокола, его глухом и низком "бум", ему слышалось  -  "смерть".
Что толку было от шума и сутолоки беззаботного  утра,  проникавших  даже
сюда, к нему? Это был все тот же  похоронный  звон,  в  котором  издева-
тельство слилось с предостережением.
   День миновал. День? Не было никакого дня; он пролетел так же  быстро,
как наступил, - и снова спустилась ночь, ночь такая долгая и все же  та-
кая короткая: долгая благодаря устрашающему своему безмолвию и  короткая
благодаря быстротечным своим часам. Он то бесновался и  богохульствовал,
то выл и рвал на себе волосы. Его почтенные единоверцы пришли, чтобы по-
молиться вместе с ним, но он их прогнал с проклятьями.  Они  возобновили
свои благочестивые усилия, но он вытолкал их вон.
   Ночь с субботы на воскресенье. Ему осталось жить еще одну ночь. И по-
ка он размышлял об этом, настал день - воскресенье.
   Только к вечеру этого последнего, ужасного  дня  угнетающее  сознание
беспомощного и отчаянного его положения охватило во всей своей напряжен-
ности его порочную душу - не потому, что он лелеял какую-то твердую  на-
дежду на помилование, а потому, что до сей поры он допускал лишь смутную
возможность столь близкой смерти. Он мало говорил с теми  двумя  людьми,
которые сменяли друг друга, присматривая за ним, а они в свою очередь не
пытались привлечь его внимание. Он сидел бодрствуя, но грезя. Иногда  он
вскакивал и с раскрытым ртом, весь в жару, бегал взад и вперед  в  таком
припадке страха и злобы, что даже они - привычные к таким сценам - отша-
тывались от него с ужасом. Наконец, он стал столь страшен, терзаемый не-
чистой своей совестью, что один человек не в силах был сидеть  с  ним  с
глазу па глаз - и теперь они сторожили его вдвоем.
   Он прикорнул на своем каменном ложе и задумался о прошлом. Он был ра-
нен каким-то предметом, брошенным в него из толпы в день ареста, и голо-
ва его была обмотана полотняными бинтами. Рыжие  волосы  свешивались  на
бескровное лицо; борода сбилась, несколько клочьев было  вырвано;  глаза
горели страшным огнем; немытая кожа трескалась от пожиравшей  его  лихо-
радки. Восемь... девять... десять... Если это не фокус,  чтобы  запугать
его, если это и в самом деле часы, следующие по пятам  друг  за  другом,
где будет он, когда стрелка обойдет еще круг! Одиннадцать! Снова бой,  а
эхо предыдущего часа еще не отзвучало. В восемь  он  будет  единственным
плакальщиком в своей собственной траурной процессии. В одиннадцать...
   Страшные стены Ньюгета, скрывавшие столько страдания и столько  невы-
разимой тоски не только от глаз, но - слишком часто и слишком долго - от
мыслей людей, никогда не видели зрелища столь ужасного. Те немногие, ко-
торые, проходя мимо, замедляли шаги и задавали себе вопрос,  что  делает
человек, приговоренный к повешению, плохо спали бы в эту ночь,  если  бы
могли его увидеть.
   С раннего вечера и почти до полуночи маленькие группы,  из  двух-трех
человек, приближались ко входу в привратницкую, и люди  с  встревоженным
видом осведомлялись, не отложен ли смертный  приговор.  Получив  отрица-
тельный ответ, они передавали желанную весть другим группам, собиравшим-
ся на улице, указывали друг другу дверь, откуда он должен был  выйти,  и
место для эшафота, а затем, неохотно уходя, оглядывались, мысленно пред-
ставляя себе это зрелище. Мало-помалу они ушли один За другим, и в тече-
ние часа в глухую пору ночи улица оставалась безлюдной и темной.
   Площадка перед тюрьмой была расчищена, и несколько  крепких  брусьев,
окрашенных в черный цвет, были положены заранее, чтобы  сдержать  натиск
толпы, когда у калитки появились мистер Браунлоу и Оливер  и  предъявили
разрешение на свидание с заключенным, подписанное одним из  шерифов.  Их
немедленно впустили в привратницкую.
   - И этот юный джентльмен тоже войдет, сэр? - спросил человек, которо-
му поручено было сопровождать их. - Такое зрелище не для детей, сэр.
   - Верно, друг мой, - сказал мистер Браунлоу, - но мальчик имеет  пря-
мое отношение к тому делу, которое привело меня к этому человеку; а  так
как этот ребенок видел его в пору его преуспеяния и злодейств, то я счи-
таю полезным, чтобы он увидел его теперь, хотя бы это  вызвало  страх  и
причинило страдания.
   Эти несколько слов были сказаны в сторонке - так, чтобы Оливер их  не
слышал. Человек притронулся к шляпе и, с любопытством взглянув - на Оли-
вера, открыл другие ворота, против тех, в которые они вошли, и  темными,
извилистыми коридорами повел их к камерам.
   - Вот здесь, - сказал он, останавливаясь в мрачном коридоре, где двое
рабочих в глубоком молчании занимались какими-то приготовлениями, -  вот
здесь он будет проходить. А если вы заглянете сюда,  то  увидите  дверь,
через которую он выйдет.
   Он ввел их в кухню с каменным полом, уставленную медными котлами  для
варки тюремной пищи, и указал на дверь. На ней было зарешеченное отверс-
тие, в которое врывались голоса, сливаясь со стуком молотков и  грохотом
падающих досок. Там возводили эшафот.
   Далее они миновали несколько массивных ворот, которые отпирали другие
тюремщики с внутренней стороны, и, пройдя открытым двором, поднялись  по
узкой лестнице и вступили в коридор с рядом дверей по левую руку.  Подав
им знак остановиться здесь, тюремщик постучал в одну из них связкой клю-
чей. Оба сторожа, пошептавшись, вышли, потягиваясь,  в  коридор,  словно
обрадованные передышкой, и предложили посетителям войти вслед за  тюрем-
щиком в камеру. Они вошли.
   Осужденный сидел на скамье, раскачиваясь из стороны в  сторону;  лицо
его напоминало скорее морду  затравленного  зверя,  чем  лицо  человека.
По-видимому, мысли его блуждали в прошлом, потому что он без умолку бор-
мотал, казалось воспринимая посетителей только как участников своих гал-
люцинаций.
   - Славный мальчик, Чарли... ловко сделано... - бормотал он. -  Оливер
тоже... ха-ха-ха!.. и Оливер... Он теперь  совсем  джентльмен...  совсем
джентль... уведите этого мальчика спать!
   Тюремщик взял Оливера за руку и, шепнув, чтобы он  не  боялся,  молча
смотрел.
   - Уведите его спать! - крикнул Феджин. - Слышите вы меня,  кто-нибудь
из вас? Он... он... причина всего  Этого.  Дадут  денег,  если  приучить
его... глотку Болтера... Билл, не возитесь с девушкой... режьте как мож-
но глубже глотку Болтера. Отпилите ему голову!
   - Феджин! - окликнул его тюремщик.
   - Это я! - воскликнул еврей, мгновенно принимая ту напряженную  позу,
какую сохранял во время суда. - Старик, милорд! Дряхлый, дряхлый старик!
   - Слушайте! - сказал тюремщик, положив ему руку на грудь, чтобы он не
вставал. - Вас хотят видеть, чтобы о чем-то  спросить.  Феджин,  Феджин!
Ведь вы мужчина!
   - Мне недолго им быть, - ответил тот, поднимая  лицо,  не  выражавшее
никаких человеческих чувств, кроме бешенства и ужаса.  -  Прикончите  их
всех! Какое имеют они право убивать меня?
   Тут он заметил Оливера и мистера Браунлоу. Злившись в  самый  дальний
угол скамьи, он спросил, что им здесь нужно.
   - Сидите смирно, - сказал тюремщик, все еще придерживая его. - А  те-
перь, сэр, говорите то, что вам нужно. Пожалуйста, поскорее, потому  что
с каждым часом он становится все хуже!
   - У вас есть кое-какие бумаги, - подойдя к нему, сказал мистер Браун-
лоу, - которые передал вам для  большей  сохранности  человек  по  имени
Монкс.
   - Все это ложь! - ответил Феджин. - У меня нет ни одной, ни одной!
   - Ради господа бога, - торжественно сказал мистер Браунлоу, - не  го-
ворите так сейчас, на пороге смерти! Ответьте мне, где они.  Вы  знаете,
что Сайкс умер, что Монкс сознался, что нет больше надежды  извлечь  ка-
куюнибудь выгоду. Где эти бумаги?
   - Оливер! - крикнул Феджин, поманив его. - Сюда, сюда! Я хочу сказать
тебе что-то на ухо.
   - Я не боюсь, - тихо сказал Оливер, выпустив руку мистера Браунлоу.
   - Бумаги, - сказал Феджин, притягивая к себе Оливера, - бумаги в хол-
щовом мешке спрятаны в отверстии над самым камином в комнате  наверху...
Я хочу поговорить с тобой, мой милый. Я хочу поговорить с тобой.
   - Хорошо, хорошо, - ответил Оливер. - Позвольте мне прочитать  молит-
ву. Прошу вас! Позвольте мне прочитать одну молитву. На  коленях  прочи-
тайте вместе со мной только одну молитву, и мы будем говорить до утра.
   - Туда, туда! - сказал Феджин, толкая перед собой мальчика к двери  и
растерянно глядя поверх его головы. - Скажи, что я лег спать, - тебе они
поверят. Ты можешь меня вывести, если пойдешь вот так. Ну же, ну!
   - О боже, прости этому несчастному!  -  заливаясь  слезами,  вскричал
мальчик.
   - Прекрасно, прекрасно! - сказал Феджин. - Это нам поможет. Сначала в
эту дверь. Если я начну дрожать и трястись, когда мы будем проходить ми-
мо виселицы, не обращай внимания и ускорь шаги. Ну, ну, ну!
   - Вам больше не о чем его спрашивать, сэр? - осведомился тюремщик.
   - Больше нет никаких вопросов, - ответил мистер Браунлоу. - Если бы я
надеялся, что можно добиться, чтобы он понял свое положение...
   - Это безнадежно, сэр, - ответил тот, покачав головой.  -  Лучше  ос-
тавьте его.
   Дверь камеры открылась, и вернулись сторожа.
   - Поторопись, поторопись! - крикнул Феджин. - Без шума, но не мешкай.
Скорее, скорее!
   Люди схватили его и, освободив из его рук Оливера, оттащили назад.  С
минуту он отбивался с силой отчаяния, а затем начал испускать вопли, ко-
торые проникали даже сквозь эти толстые стены и звенели у посетителей  в
ушах, пока они не вышли во двор.
   Не сразу покинули они тюрьму. Оливер чуть не  упал  в  обморок  после
этой страшной сцены и так ослабел, что в течение часа, если  не  больше,
не в силах был идти.
   Светало, когда они вышли. Уже собралась огромная толпа; во всех окнах
теснились люди, курившие и игравшие в карты, чтобы  скоротать  время;  в
толпе толкались, спорили, шутили. Все говорило о кипучей  жизни  -  все,
кроме страшных предметов в самом центре: черного помоста, поперечной пе-
рекладины, веревки и прочих отвратительных орудий смерти.
 
 
   ГЛАВА LIII и последняя
 
   Рассказ о судьбе тех, кто выступал в этой повести, почти закончен. То
немногое, что остается поведать их историку, мы изложим коротко и  прос-
то.
   Не прошло и трех месяцев, как Роз Флеминг и  Гарри  Мэйли  сочетались
браком в деревенской церкви, где отныне  должен  был  трудиться  молодой
священник; в тот же день они вступили во владение своим новым и счастли-
вым домом.
   Миссис Мэйли поселилась у своего сына и невестки, чтобы в течение ос-
тающихся ей безмятежных дней наслаждаться величайшим блаженством,  какое
может быть ведомо почтенной старости: созерцанием счастья тех,  на  кого
неустанно расточались самая горячая любовь и нежнейшая забота всей  жиз-
ни, прожитой столь достойно.
   После основательного и тщательного расследования  обнаружилось,  что,
если остатки промотанного состояния, находившегося у Монкса (оно никогда
не увеличивалось ни в его руках, ни в руках его матери),  разделить  по-
ровну между ним и Оливером, каждый получит немногим  больше  трех  тысяч
фунтов. Согласно условиям отцовского Завещания, Оливер имел права на все
имущество; но мистер Браунлоу, не желая лишать старшего сына возможности
отречься от прежних пороков и вести честную жизнь, предложил такой  раз-
дел, на который его юный питомец с радостью согласился.
   Монкс, все еще под этим вымышленным именем, уехал со своей долей нас-
ледства в самую удаленную часть Нового Света, где, быстро растратив все,
вновь вступил на прежний путь и за какое-то мошенническое деяние попал в
тюрьму, где пробыл долго, был сражен приступом прежней своей  болезни  и
умер. Так же далеко от родины умерли главные уцелевшие члены  шайки  его
приятеля Феджина.
   Мистер Браунлоу усыновил Оливера. Поселившись с ним и старой  эконом-
кой на расстоянии мили от приходского дома, в котором  жили  его  добрые
друзья, он исполнил единственное еще не удовлетворенное желание  предан-
ного и любящего Оливера, и все маленькое общество собралось вместе и за-
жило такой счастливой жизнью, какая только возможна в этом полном  прев-
ратностей мире.
   Вскоре после свадьбы молодой пары достойный доктор вернулся в Чертей,
где, лишенный общества старых своих друзей, мог бы предаться хандре, ес-
ли бы по своему нраву был на это способен, и превратился  бы  в  брюзгу,
если бы знал, как это сделать. В течение двухтрех месяцев  он  ограничи-
вался намеками, что опасается, не вредит ли здешний климат его здоровью;
затем, убедившись, что эта местность потеряла для него прежнюю  притяга-
тельную силу, передал практику помощнику, поселился в  холостяцком  кот-
тедже на окраине деревни, где его молодой друг был пастором, и мгновенно
выздоровел. Здесь он увлекся садоводством, посадкой  деревьев,  ужением,
столярными работами и различными другими занятиями в таком же роде,  ко-
торым отдался с присущей ему пылкостью. Во всех этих занятиях он просла-
вился по всей округе как величайший авторитет.
   Еще до своего переселения он воспылал дружескими чувствами к  мистеру
Гримуигу, на которые этот эксцентрический джентльмен  отвечал  искренней
взаимностью. Поэтому великое множество раз  на  протяжении  года  мистер
Гримуиг навещает его. И каждый раз, когда он приезжает,  мистер  Гримуиг
сажает деревья, удит рыбу и столярничает с большим  рвением,  делая  все
это странно и необычно, но упорно повторяя любимое свое утверждение, что
его способ - самый правильный. По воскресеньям  в  разговоре  с  молодым
священником он неизменно критикует его проповедь, всегда  сообщая  затем
мистеру Лосберну строго конфиденциально, что находит  проповедь  превос-
ходной, но не считает нужным это говорить. Постоянное и любимое  развле-
чение мистера Браунлоу - подсмеиваться над старым его пророчеством каса-
тельно Оливера и напоминать ему о том вечере, когда они сидели,  положив
перед собой часы, и ждали его возвращения. Но  мистер  Гримуиг  уверяет,
что в сущности он был прав, и в доказательство сего замечает, что в кон-
це концов Оливер не вернулся, каковое замечание всегда вызывает  смех  у
него самого и способствует его доброму расположению духа.
   Мистер Ноэ Клейпол, получив прощение от Коронного суда благодаря сво-
им показаниям о преступлениях Феджина и рассудив, что его  профессия  не
столь безопасна, как было бы ему желательно, сначала не знал, где искать
средств к существованию, не обременяя себя чрезмерной работой. После не-
долгих размышлений он взял на себя обязанности осведомителя,  в  каковом
звании имеет приличный заработок. Метод его заключается в том, что раз в
неделю, во время церковного богослужения, он выходит на прогулку  вместе
с Шарлотт, оба прилично одетые. Леди падает в обморок у двери какого-ни-
будь сердобольного трактирщика, а джентльмен, получив на три пенса брен-
ди для приведения ее в чувство, доносит об этом на следующий же  день  и
кладет себе в карман половину штрафа. Иногда в обморок падает сам мистер
Клейпол, но результат получается тот же.
   Мистер и миссис Бамбл, лишившись должности, дошли пост