кровь бежит вверх и вниз, напевая: "Я должна их согреть! Я  должна  их
согреть!.." О Ханс, - продолжала она, чуть не всхлипывая, - не  говори,  что
ты не купишь коньков, а то я заплачу... И вообще я хочу мерзнуть... то  есть
мне, право же, страшно тепло...
   Ханс быстро взглянул на нее. Как истый голландец, он приходила  ужас  при
виде слез, да и любого проявления чувств и  пуще  всего  боялся  смотреть  в
голубые глаза сестренки, залитые слезами.
   - Пойми, - воскликнула  Гретель,  догадавшись,  что  преимущество  на  ее
стороне, - я буду страшно огорчена, если ты не купишь коньков!  Мне  они  не
нужны, я не такая жадная. Я хочу, чтобы ты купил  коньки  себе.  А  когда  я
подрасту, они пригодятся и мне... Ну-ка, Ханс,  сосчитай  монеты.  Видал  ты
когда-нибудь столько денег?
   Ханс задумчиво перебирал монеты  на  ладони.  Никогда  в  жизни  ему  так
страстно не хотелось иметь коньки. О состязаниях он слышал еще до  разговора
с Хильдой и по-мальчишески жаждал случая испытать свои силы вместе с другими
ребятами. Он не сомневался, что на хороших стальных  лезвиях  легко  обгонит
большинство  мальчиков  на   канале.   Возражения   Гретель   казались   ему
убедительными. С другой стороны,  он  знал,  что  ей,  такой  маленькой,  но
сильной и гибкой, стоит только неделю потренироваться на хороших лезвиях,  и
она будет бежать лучше Рихи Корбес или даже Катринки Флак... Как только  эта
мысль пришла ему в голову, он принял решение. Если Гретель не  хочет  кофты,
она получит коньки.
   - Нет, Гретель, - ответил он наконец, - я могу и подождать.  Когда-нибудь
я накоплю денег и достану себе хорошую пару коньков. А на эти деньги  купишь
коньки ты.
   Глаза у Гретель засияли радостью, но она сразу же заспорила снова, хоть и
не очень настойчиво:
   - Барышня дала деньги тебе, Ханс. Если  их  возьму  я,  это  будет  очень
скверно с моей стороны.
   Ханс решительно тряхнул головой и зашагал вперед, а его сестренка то шла,
то бежала за ним вприпрыжку, чтобы не отстать. Они уже сняли свои деревянные
полозья и спешили домой - рассказать матери радостные новости.
   - Слушай, я знаю, как надо сделать! - весело закричала вдруг  Гретель.  -
Купи такие коньки, которые тебе будут немножко малы,  а  мне  велики,  и  мы
сможем кататься на них по очереди. То-то будет славно, правда? -  И  Гретель
снова захлопала в ладоши.
   Бедный Ханс! Соблазн был велик, но стойкий юноша поборол его:
   - Глупости, Гретель! С большими коньками у тебя ничего не выйдет. Ты и на
этих-то спотыкалась, как слепой цыпленок, пока я не обточил концы. Нет, тебе
нужна паpa как раз по ноге, и ты вплоть до  двадцатого  должна  пользоваться
всяким удобным случаем, чтобы тренироваться. Моя маленькая  Гретель  завоюет
приз - серебряные коньки!
   При одной мысли о такой  возможности  Гретель  не  смогла  удержаться  от
восторженного смеха.
   - Ханс! Гретель! - послышался знакомый голос.
   - Идем, мама!
   Они поспешили домой, и Ханс все время подбрасывал монеты на ладони.
   Во всей Голландии не нашлось бы такого гордого и счастливого  юноши,  как
Ханс Бринкер, когда он на другой день следил  глазами  за  сестрой,  которая
ловко скользила, носясь туда-сюда среди конькобежцев, заполнивших под  вечер
весь канал. Добрая Хильда  подарила  ей  теплую  кофту,  а  тетушка  Бринкер
починила и привела в приличный вид  ее  рваные  башмаки.  Раскрасневшись  от
удовольствия и совершенно  не  замечая  устремленных  на  нее  недоумевающих
взглядов, малютка стрелой носилась взад и вперед, чувствуя себя так,  словно
сверкающие лезвия у нее на ногах внезапно превратили всю землю  в  сказочную
страну. В ее благородной  душе  непрестанно  звучало:  "Ханс,  милый  добрый
Ханс!"
   - Бейдендондер! (Клянусь громом!) - воскликнул Питер ван Хольп, обращаясь
к Карлу  Схуммелю.  -  Неплохо  катается  эта  малютка  в  красной  кофте  и
заплатанной юбке. Гунст! (Черт возьми!) Можно сказать, что у нее  пальцы  на
пятках и глаза на затылке! Смотри-ка! Вот будет  здорово,  если  она  примет
участие в состязаниях и побьет Катринку Флак!
   - Тсс! Не так громко - остановил  его  Карл,  насмешливо  улыбаясь.-  Эта
барышня в лохмотьях- любимица  Хильды  ван  Глек.  Сверкающие  коньки  -  ее
подарок, если не ошибаюсь.
   - Ах, вот как! -воскликнул Питер  с  сияющей  улыбкой:  Хильда  была  его
лучшим другом. - Значит, она и тут успела сделать доброе дело!
   И мейнхеер ван Хольп, выписав на льду двойную восьмерку, а потом огромную
букву  "П",  сделал  прыжок,  выписал  букву  "X"  и  покатил   дальше,   не
останавливаясь, пока не очутился рядом с Хильдой.
   Взявшись за руки, они катались вместе,  сначала  смеясь,  потом  спокойно
разговаривая вполголоса.
   Как ни странно, Питер ван Хольп вскоре пришел к неожиданному  заключению,
что его сестренке необходимо иметь точь-в-точь такую деревянную цепочку, как
у Хильды.
   Два дня спустя, в канун праздника святого Николааса, Ханс, успевший сжечь
три свечных огарка и вдобавок порезать себе большой палец, стоял на базарной
площади в Амстердаме и покупал еще пару коньков - для себя!
   Глава V
   ТЕНИ В ДОМЕ
   Милая тетушка Бринкер! Как только убрали со стола после  скудного  обеда,
она в честь святого Николааса надела свое праздничное платье. "Это  порадует
детей", - подумала она и не ошиблась. За последние  десять  лет  праздничное
платье надевалось очень редко; а раньше, когда его  хозяйку  знали  во  всей
округе и называли хорошенькой Мейтье Кленк, оно хорошо служило и красовалось
на многих танцевальных вечеринках и  ярмарках.  Платье  хранилось  в  старом
дубовом сундуке, и теперь детям лишь изредка позволялось взглянуть на  него.
Полинявшее и поношенное, им оно казалось роскошным.  Плотно  облегающий  лиф
был из  синего  домотканого  сукна;  его  квадратный  вырез  открывал  белую
полотняную рубашечку, собранную  вокруг  шеи;  красно-коричневая  юбка  была
оторочена по подолу  черной  полосой.  В  шерстяных  вязаных  митенках11,  в
нарядном чепчике, который, не в пример будничному, позволял  видеть  волосы,
мать казалась  Гретель  чуть  ли  не  принцессой;  а  Ханс,  глядя  на  нее,
превратился в степенного и благонравного молодого человека.
   Заплетая свои золотистые косы, девчурка в пылу восхищения чуть не плясала
вокруг матери.
   - Ой, мама, мама, мама, какая же ты хорошенькая!..  Смотри,  Ханс,  прямо
картинка, правда?
   - Прямо картинка, - весело согласился Ханс, -  прямо  картинка...  Только
мне не нравятся эти штуки у нее на руках - вроде чулок.
   - Тебе не нравятся митенки, братец Ханс! Но  ведь  они  очень  удобные...
Смотри, они закрывают все красные места на коже... Ах, мама,  какая  у  тебя
белая рука там, где кончается митенка! Белее моей, гораздо белей!  Послушай,
мама, лиф тебе узок. Ты растешь! Ты положительно растешь!
   Тетушка Бринкер рассмеялась:
   - Он был сшит очень давно, милочка, когда талия  у  меня  была  не  толще
мутовки. А как тебе нравится чепчик? - И она повернула голову сначала в одну
сторону, потом в другую.
   - Ах, ужасно нравится, мама! Он такой кра-си-и-вый! Гляди, на  тебя  отец
смотрит!
   Неужели отец действительно  смотрел  на  мать?  Да,  но  -  бессмысленным
взглядом. Его вроу12 вздрогнула, обернулась к  нему,  и  что-то  похожее  на
румянец  заиграло  у  нее  на  щеках,  а  глаза  испытующе   сверкнули.   Но
загоревшийся взгляд ее тотчас же погас.
   - Нет-нет, - вздохнула она, - он ничего не понимает.  Ну-ка,  Ханс,  -  и
слабая улыбка вновь мелькнула у нее на губах, -  не  стой  так  целый  день,
уставившись на меня: ведь в Амстердаме тебя ждут новые коньки.
   - Ах, мама, - отозвался он, - тебе нужно столько разных разностей!  Зачем
мне покупать коньки?
   - Глупости, сынок! Тебе дали денег или дали  работу,  -  это  все  равно,
чтобы ты смог купить себе коньки. Иди же, пока солнце еще высоко.
   - Да, и не задерживайся, Ханс! - рассмеялась Гретель. - Нынче вечером  мы
с тобой посостязаемся на канале, если мама отпустит.
   Уже на пороге Ханс обернулся и сказал:
   - На твоей прялке нужно сменить подножку, мама.
   - Ты сам можешь сделать ее, Ханс.
   - Могу. На это денег не надо. Но тебе нужны и шерсть, и  перья,  и  мука,
и...
   - Ладно, ладно! Хватит. На твое серебро всего не купишь. Ах, сынок,  если
бы деньги, которые у нас украли, вдруг вернулись сегодня, в  этот  радостный
день накануне праздника святого Николааса, как бы мы обрадовались! Еще вчера
вечером я молилась доброму святому...
   - Мама! - с досадой перебил ее Ханс.
   - А почему бы и нет, Ханс? Стыдно тебе  упрекать  меня  за  это.  Ведь  я
поистине такая же набожная протестантка, как и любая благородная  дама,  что
ходит в церковь. И если я иногда обращаюсь к доброму святому Николаасу,  так
ничего худого в этом нет. Подумать только! На что это похоже, если я не могу
помолиться святому без того, чтобы мои родные дети на меня не напали! А ведь
он как раз покровитель мальчиков и девочек... Замолчи! Жеребенок  кобылу  не
учит!
   Ханс слишком хорошо знал свою мать, чтобы возражать ей хоть словом, когда
голос ее  становился  таким  резким  и  пронзительным,  как  сейчас  (а  это
случалось всякий раз, как она заговаривала о пропавших деньгах), поэтому  он
сказал ласково:
   - А о чем ты просила доброго святого Николааса, мама?
   - Я просила, чтобы он не давал ворам спать ни минуты, пока они не  вернут
денег, если только это в его силах; или же чтобы он прояснил наш разум и  мы
сами смогли найти деньги. В последний раз я видела их за день до  того,  как
ваш милый отец расшибся... Впрочем, тебе это хорошо известно, Ханс.
   - Это мне известно, мама, - грустно ответил он, - ты чуть не  перевернула
весь дом, пока искала их.
   - Да, но все напрасно, - жалобно промолвила мать. -  Как  говорится:  тот
найдет, кто спрятал.
   Ханс вздрогнул.
   - А ты думаешь, отец мог бы сообщить о них что-нибудь?  -  спросил  он  с
таинственным видом.
   - Конечно, - ответила тетушка Бринкер, кивнув. - То есть я так думаю,  но
это еще ничего не значит. На этот счет я меняю свои мнения чуть ли не каждый
день. Может, отец отдал деньги за те большие  серебряные  часы,  что  у  нас
хранятся с того самого дня. Но нет... этому я никогда не поверю.
   - Часы не стоят и четверти этих денег, мама.
   - Конечно, нет, а твой отец до самой последней минуты был  рассудительным
человеком. Он был такой степенный  и  бережливый,  что  не  стал  бы  делать
глупости.
   - Но откуда же у нас эти часы, вот чего я не могу понять,  -  пробормотал
Ханс не то про себя, не то обращаясь к матери.
   Тетушка Бринкер покачала головой  и  бросила  скорбный  взгляд  на  мужа,
который сидел, тупо уставившись в пол. Гретель стояла рядом с ним и вязала.
   - Этого мы никогда не узнаем, Ханс. Я много раз показывала часы отцу,  но
для него они все равно что картофелина. В тот страшный вечер он пришел домой
ужинать, передал мне часы и велел бережно хранить их, покуда он  сам  их  не
попросит. Едва он открыл рот, чтобы добавить  еще  что-то,  к  нам  ворвался
Броом Клаттербоост и сказал, что плотина в опасности. Ах! Страшна была  вода
в том году в неделю святой троицы! Мой хозяин  схватил  свои  инструменты  и
убежал. Последний раз видела я его  тогда  в  здравом  уме.  В  полночь  его
принесли домой полумертвого; голова у него, бедного,  была  вся  порезана  и
разбита. Со временем лихорадка прошла, но разум к нему не  вернулся,  нет...
Ему становилось все хуже и хуже  с  каждым  днем...  Никогда  мы  ничего  не
узнаем...
   Ханс все это слышал и раньше. Не раз он видел,  как  мать  в  дни  острой
нужды вынимала часы из тайника, почти решившись продать  их,  но  так  и  не
поддалась этому искушению.
   "Нет, Ханс, - говорила она, - мы ведь еще не умираем с голоду.  Не  будем
же нарушать доверие отца!"
   Сейчас сын ее вспомнил несколько таких случаев и тяжело  вздохнул.  Потом
покатил кусочек воска по столу в сторону Гретель и сказал:
   - Да,  мама,  ты  молодец,  что  сохранила  часы...  Многие  давным-давно
променяли бы их на золото.
   - И тем позорнее для них! - негодующе воскликнула тетушка Бринкер. - Я бы
так не поступила. К тому же знатные господа до  того  несправедливы  к  нам,
бедным людям, что, стоило бы им увидеть такую ценную вещь  у  нас  в  руках,
они, - даже расскажи мы им все, - чего доброго, заподозрили бы отца в...
   Щеки Ханса залились гневным румянцем:
   - Они не посмели бы это сказать, мама! Посмей они только... я бы...
   Он сжал кулак, видимо решив,  что  последние  слова  этой  фразы  слишком
страшны, чтобы произнести их в присутствии матери.
   Тетушка Бринкер улыбнулась сквозь слезы, гордясь негодованием сына:
   - Ах, сынок, ты честный,  славный  мальчик...  С  часами  мы  никогда  не
расстанемся. Перед смертью дорогой ваш отец, быть может,  придет  в  себя  и
спросит о них.
   - Придет в себя, мама! - повторил Ханс. - Придет в себя... и узнает нас?
   - Да, сынок, - почти шепотом ответила мать. - Такие случаи бывали.
   За разговором Ханс чуть не позабыл о том, что собирался идти в Амстердам.
Мать редко говорила с ним так  откровенно.  Теперь  он  чувствовал  себя  не
только ее сыном, но и ее другом, ее советчиком.
   - Ты права, мама, с часами мы не должны  расставаться.  Мы  всегда  будем
хранить  их  ради  отца.  Да  и  деньги,  может,  найдутся,  когда-нибудь...
неожиданно.
   - Никогда! - воскликнула тетушка Бринкер, рывком снимая  последнюю  петлю
со спицы и тяжело роняя недоконченное вязанье на колени. - И думать  нечего!
Тысяча гульденов13! И все пропали в один день!  Тысяча  гульденов...  Ох!  И
куда они только девались? Если они пропали дурным путем, вор признался бы  в
этом перед смертью... Он не посмел бы умереть с таким преступлением на душе!
   - Может, он еще не умер, - сказал Ханс, стараясь успокоить ее.  -  Может,
мы когда-нибудь узнаем о нем.
   - Ах, дитя, - промолвила мать другим тоном, - какому вору  взбрело  бы  в
голову прийти сюда? У нас в доме, слава богу, всегда было чисто  и  опрятно,
но небогато; ведь мы с отцом  все  экономили  да  экономили,  чтобы  скопить
кое-что, как говорится: "Понемножку, да часто, - вот и сумка полна". Так оно
взаправду и вышло. Кроме того, у отца уже были немалые деньги, полученные за
работу  в  Хеернохте  во  время  большого  наводнения.  Каждую   неделю   мы
откладывали гульден, а то и больше - ведь отец работал сверхурочно и получал
немалую плату  за  свой  труд.  Каждую  субботу  вечером  мы  сколько-нибудь
добавляли к отложенным деньгам, не считая  того  времени,  когда  ты,  Ханс,
болел лихорадкой и когда родилась Гретель. Наконец кошелек  был  так  набит,
что я заштопала старый чулок, и мы начали класть деньги в него.  Теперь  мне
кажется, будто денег в нем набралось до самого верху - и всего за  несколько
недель. В те годы жалованье платили хорошее, если рабочий кое-что смыслил  в
технике. Чулок все наполнялся медью и серебром... и  золотом  тоже.  Ну  да,
можешь открыть глаза еще шире, Гретель. Я, бывало, со смехом говорила  отцу,
что не из бедности ношу свое старое платье... А чулок  все  наполнялся...  и
был так туго набит, что я не раз, проснувшись ночью, тихонько вставала и при
лунном свете шла пощупать его. Потом на коленях благодарила господа  за  то,
что со  временем  дети  мои  получат  хорошее  образование,  а  отец  сможет
отдохнуть от своих трудов на старости  лет.  Порой  за  ужином  мы  с  отцом
поговаривали, что хорошо  бы,  мол,  заново  переделать  камин  и  построить
хороший зимний хлев для  коровы.  Но  мой  хозяин  метил  куда  выше  этого.
"Большой парус ловит ветер, - говорил он. - Скоро мы сможем  позволить  себе
все, что захотим..." И потом мы вместе распевали песни, пока я мыла  посуду.
Ах... "На тихом море за рулем легко..." С  утра  до  ночи  не  было  у  меня
никаких огорчений. Каждую неделю отец вынимал чулок, клал туда деньги, а сам
смеялся и целовал меня, пока  мы  вместе  завязывали  тесемки...  Ступай-ка,
Ханс! Сидишь тут разинув рот, а день на исходе! -  резко  закончила  тетушка
Бринкер, краснея при мысли о том, что слишком откровенно говорила с сыном. -
Давно пора тебе в путь.
   Ханс все время сидел, устремив серьезный взгляд на мать. Теперь он  встал
и спросил почти шепотом:
   - А ты когда-нибудь пыталась, мама?..
   Мать поняла его:
   - Да, сынок, часто. Но отец  только  смеется  или  смотрит  на  меня  так
странно, что у меня пропадает охота спрашивать. Когда в прошлую  зиму  ты  и
Гретель заболели лихорадкой и хлеб у нас почти вышел, а я  ничего  не  могла
заработать - ведь я боялась, как бы вы не умерли, пока меня не будет дома, -
ох, как я тогда старалась! Я гладила его по голове и шептала ему  о  деньгах
ласково, как котенок: "Где они?.. У кого они?.."  Все  напрасно!  Он  только
дергал меня за  рукав  и  бормотал  такую  чепуху,  что  вся  кровь  у  меня
застывала. Под конец, когда Гретель лежала  белее  снега,  а  ты  бредил  на
кровати, я крикнула ему, и мне казалось, что должен  же  он  услышать  меня:
"Рафф, где наши деньги? Знаешь ты что-нибудь о деньгах, Рафф?  О  деньгах  в
кошельке и чулке, что в большом сундуке лежали?" Но это было все равно,  что
говорить с камнем... это было...
   Голос матери звучал так странно и глаза ее так горели,  что  Ханс,  снова
встревоженный, положил ей руку на плечо.
   - Успокойся, мама, - сказал он. - Забудем об этих деньгах. Я уже  большой
и сильный. Гретель тоже очень ловкая  и  работящая.  Скоро  мы  опять  будем
зажиточными. Знаешь, мама, для меня и Гретель приятней видеть тебя веселой и
радостной, чем иметь все серебро, сколько его есть на свете... Ведь  правда,
Гретель?
   - Мама знает это, - ответила Гретель всхлипывая.
   Глава VI
   ЛУЧИ СОЛНЦА
   Волнение детей и поразило и  обрадовало  тетушку  Бринкер,  так  как  оно
доказывало их любовь и преданность. Бывает,  что  красивые  дамы  в  знатных
домах вдруг улыбнутся так ласково, что  их  улыбка  озарит  все  вокруг.  Но
далеко ей до той святой материнской улыбки, какой тетушка Бринкер попыталась
развеселить своих бедно одетых детей в убогом домишке. Она пожалела, что, не
считаясь  с  ними,  так  много  говорила   о   своем   горе.   Покраснев   и
приободрившись, она поспешно вытерла глаза и посмотрела на  детей  так,  как
может смотреть только мать:
   - Ну и ну! Хорошенькие у нас разговоры! А ведь праздник святого Николааса
вот-вот наступит! Не мудрено, что пряжа колет мне пальцы.  Слушай,  Гретель,
возьми эту монетку и, пока Ханс будет покупать коньки, купи  себе  вафлю  на
рынке.
   - Позволь мне остаться дома с тобой,  мама,  -  сказала  Гретель,  подняв
глаза, блестевшие сквозь слезы. - Вафлю мне купит Ханс.
   - Как хочешь, дочка... И вот что, Ханс: подожди минутку. Еще три ряда - и
я закончу свое вязанье, а ты получишь пару самых лучших чулок на свете, хотя
пряжа чуть-чуть грубовата, и продашь их  чулочнику  на  улице  Хейрен-грахт.
Выручишь три четверти гульдена, если хорошенько поторгуешься. В такой  мороз
и впрямь есть хочется: купи четыре  вафли.  Так  и  быть,  отпразднуем  день
святого Николааса.
   Гретель захлопала в ладоши:
   - Вот будет хорошо! Анни Боуман рассказывала мне, как  будут  пировать  в
богатых домах нынче вечером. Но нам  тоже  будет  весело!  Ханс  купит  себе
красивые новые коньки...  и  вафель  покушаем.  Вот  счастье-то!  Смотри  не
раскроши их, братец Ханс! Хорошенько  заверни  да  поосторожней  засунь  под
куртку, а куртку застегни.
   -  Конечно,  -  отозвался  Ханс,  приняв  чрезвычайно  суровый   вид   от
удовольствия и сознания собственной значительности.
   - Ах, мама! - вскричала Гретель в бурном восторге. - Скоро тебе  придется
возиться с отцом, а сейчас ты только вяжешь. Так расскажи  нам  все-все  про
святого Нпколааса!
   Тетушка Бринкер рассмеялась, увидев, что Ханс повесил на  место  шапку  и
приготовился слушать.
   - Ни к чему, ребята, - сказала  она,  -  ведь  я  вам  много  раз  о  нем
рассказывала.
   -