е, которое, как говорят, часто  бывает  во  взгляде  бедных
детей, - и пролепетала дрожащим голосом:
   - Отец хотел сжечь тебя... да, хотел, я  все  видела...  и  при  этом  он
смеялся!
   - Тише, дочка!
   Мать проговорила эти слова так порывисто и резко, что Рафф Бринкер,  хоть
он и был без сознания, слегка шевельнулся на кровати.
   Гретель умолкла и,  грустная,  стала  ощипывать  неровные  края  дырки  в
праздничном платье матери.  Здесь  оно  было  прожжено...  Счастье  еще  для
тетушки Бринкер, что платье было шерстяное.
   Глава XVI
   ХААРЛЕМ. МАЛЬЧИКИ СЛЫШАТ ГОЛОСА
   Насытившись и отдохнув, мальчики  вышли  из  кофейни  в  тот  миг,  когда
большие часы на площади, как и многие другие часы в Голландии,  пробили  два
раза тем колоколом, который  отбивает  полчаса;  это  означало,  что  сейчас
половина третьего.
   Капитан был задумчив, так как печальный рассказ Ханса  Бринкера  все  еще
звучал у него  в  ушах.  И,  только  когда  Людвиг,  смеясь,  окликнул  его:
"Проснись, дедушка!" - он снова принялся выполнять  обязанности  доблестного
вожака своего отряда.
   - Эй вы, молодые люди, сюда! - крикнул он.
   Ребята шли по городским улицам, но не по тротуару- они редко  встречаются
в Голландии, - а по выложенной кирпичом дорожке, примыкающей на одном уровне
к булыжной мостовой.
   В  честь  святого  Николааса  Хаарлем,  так  же  как  Амстердам,   принял
праздничный вид.
   Навстречу мальчикам шел какой-то странный человек. Он был невысок ростом,
в черном костюме и коротком плаще; на голове у него были парик и треугольная
шляпа, с которой свешивался длинный креповый шарф.
   - Кто это? - воскликнул Бен. - Что за странная фигура!
   - Это аанспреекер (оповеститель), - сказал Ламберт. - Кто-нибудь умер.
   - Разве здесь у вас все так носят траур?
   - Нет. Аанспреекер распоряжается на похоронах; когда кто-нибудь  умирает,
он должен обойти всех друзей и родственников покойника и оповестить их.
   - Что за странный обычай!
   - Ну, - сказал Ламберт, - нам, пожалуй, не стоит особенно огорчаться  той
смертью, о которой он сейчас оповещает: я вижу - другой человек  только  что
прибыл в мир, чтобы занять опустевшее место.
   Бен удивленно взглянул на него:
   - Почему ты знаешь?
   - Видишь хорошенькую красную подушечку для  булавок,  что  висит  на  той
двери? - в свою очередь, спросил Ламберт.
   - Да.
   - Так вот: значит, родился мальчик.
   - Мальчик? Как ты это узнал?
   - Видишь ли, когда здесь,  в  Хаарлеме,  родится  мальчик,  его  родители
вешают на дверь красную подушечку для булавок.  Если  бы  родилась  девочка,
висела бы белая подушечка. В некоторых местах на дверь вешают более нарядные
вещицы - сплошь обшитые кружевами, - и даже  на  самых  бедных  домах  можно
увидеть ленту или хотя бы веревочку, привязанную к дверному замку...
   - Смотри! - чуть не взвизгнул  Бен.  -  Так  оно  и  есть;  видишь  белую
подушечку на двери того дома с пристройкой и с такой чудной крышей?
   - Я не вижу никакого дома с чудной крышей.
   - Ну конечно, - сказал Бен, - я забыл, что ты местный житель; а мне здесь
все крыши кажутся странными. Я говорю о доме, что стоит рядом с тем  зеленым
зданием.
   - Верно, там родилась девочка. Вот что я тебе скажу, капитан,  -  крикнул
Ламберт, без запинки переходя на голландский язык:  -  надо  нам  как  можно
скорей убраться с этой улицы! Она кишит грудными ребятами! Еще  минута  -  и
они поднимут дикий гвалт.
   Капитан рассмеялся.
   - Идем, я поведу вас слушать музыку получше  этой,  -  сказал  он.  -  Мы
попали сюда как раз вовремя, чтобы послушать орган святого  Бавона.  Сегодня
церковь открыта.
   - Как! Огромный хаарлемский орган? - спросил Бен. - Вот  замечательно!  Я
не раз читал о нем, о его громадных трубах и vox humana22,  который  звучит,
как голос гиганта.
   - Он самый и есть, - ответил Ламберт ван Моунен.
   Питер не ошибся. Церковь была открыта, хотя церковная  служба  в  ней  не
шла. Но кто-то играл на органе. Когда мальчики вошли,  навстречу  им  хлынул
целый поток звуков. Казалось, он увлекал их,  одного  за  другим,  в  темную
глубину здания.
   Все громче и громче звучала музыка, и наконец она перешла  в  шум  и  рев
грозной бури или океана, ринувшегося на берег. Среди  этого  смятения  вдруг
послышался звон колокольчика. Ему начал вторить  другой  колокольчик,  потом
третий, и буря притихла, словно прислушиваясь к ним. Колокольчики  осмелели:
они звенели громко  и  звонко.  Другие  колокольчики,  более  низкого  тона,
присоединились к ним, и все зазвучали в торжественном  единении:  дин,  дон!
дин, дон! Но тут буря разразилась снова, с  удвоенной  яростью,  и  призвала
отдаленные громы. Мальчики молча переглянулись.  Совершалось  нечто  важное.
Что это? Кто это кричит? Что  кричит  таким  страшным  мелодическим  криком?
Человек это или демон? Или какое-то чудовище, что  сидит  в  плену  за  этой
кованой медной рамой, за этими огромными серебряными колоннами...  чудовище,
отчаянным криком молящее о свободе? Это был vox humana.
   Но вот послышался ответ, мягкий, нежный, любовный, как песня матери. Буря
утихла; таившиеся где-то  птички  выпорхнули  и  огласили  воздух  радостной
восторженной музыкой, поднимаясь все выше и выше, пока последний слабый звук
не замер вдали.
   Vox humana умолк; но  в  том  великолепном  благодарственном  гимне,  что
зазвучал теперь, как будто слышалось биение человеческого сердца.  Питеру  и
Бену эта музыка казалась ангельским пением. Глаза их затуманились,  странная
радость ошеломила душу. И вот, словно поднятые невидимыми  руками,  они  уже
уносились куда-то в потоке звуков, забыв об усталости и желая  лишь  одного:
вечно слушать эту прекрасную музыку... Но вдруг  кто-то  нетерпеливо  дернул
ван Хольпа за рукав, и ворчливый голос прозвучал у него над ухом:
   - Долго ты будешь тут сидеть, капитан, и щуриться на потолок, как больной
кролик? Давно пора в путь.
   - Тише! - прошептал Питер, еще не совсем очнувшись.
   - Пойдем, братец! Пойдем! - сказал Карл, снова дернув Питера за рукав.
   Питер нехотя  обернулся.  Он  не  мог  задерживать  мальчиков  против  их
желания. Все, кроме Бена, смотрели на него укоризненно.
   - Ну что ж, ребята, - прошептал он, - пойдемте! Только потише!
   - Это самое замечательное, что я видел и слышал с тех пор, как приехал  в
Голландию! - с восторгом воскликнул Бен, как только они вышли на  воздух.  -
Чудесно!
   Людвиг  и  Карл  лукаво  подсмеивались  над  этой,  как  они  выразились,
"ваартал", то есть чушью. Якоб зевнул. Питер переглянулся с Беном  -  и  оба
сейчас же почувствовали, что они не так уж различны  по  складу,  хотя  один
родился в Нидерландах, а другой в Англии.
   А переводчик Ламберт поспешил откликнуться:
   - И правда чудесно! Насколько я знаю, теперь есть и другие органы не хуже
этого, но орган святого Бавона многие годы был самым лучшим в мире.
   - А знаешь ты, как он велик? - спросил Бен. - Я заметил, что сама церковь
необыкновенно высока, а ведь орган заполняет весь  конец  большого  бокового
придела от пола чуть ли не до потолка.
   - Это верно, - сказал  Ламберт.  -  А  как  хороши  трубы!..  Точь-в-точь
чудесные колонны  из  серебра.  Но,  знаешь,  они  здесь  только  для  виду:
настоящие трубы находятся сзади них, и некоторые так велики, что в них может
влезть человек, а другие меньше детского свистка. Да, брат, эта церковь выше
самого Вестминстерского аббатства23, и все-таки, как ты  сам  сказал,  орган
кажется прямо громадным. Вчера вечером отец говорил мне,  что  высота  этого
органа сто восемь футов, ширина - пятьдесят футов, а труб у него свыше  пяти
тысяч. У него шестьдесят четыре регистра - если ты только понимаешь, что это
такое, я же нет - и три клавиатуры.
   - Тебе повезло, - сказал Бен.  -  У  тебя  прекрасная  память.  А  моя  -
настоящее решето: не успеешь туда всыпать какие-нибудь цифры,  как  они  уже
высыпаются. Зато факты,  исторические  события  -  те  застревают  в  ней...
Все-таки утешение.
   - Тут мы с тобой не похожи друг на друга, - сказал ван Моунен. - Я мастер
запоминать имена и цифры, но история кажется мне непроходимыми дебрями.
   Тем временем Карл и Людвиг  вели  спор  насчет  каких-то  четырехугольных
деревянных памятников, которые они видели в церкви. Людвиг утверждал, что на
каждом из них написано имя человека, погребенного  под  этим  памятником,  а
Карл  настаивал,  что  никаких  имен  там  нет,  а  только  гербы   умерших,
изображенные красками на черном фоне, с датой кончины,  написанной  золотыми
буквами.
   - Мне лучше знать, - сказал Карл. - Я прошел к восточной стене посмотреть
на застрявшее в ней пушечное ядро, о котором мне  говорила  мама.  В  тысяча
пятьсот... не помню точно, каком году... подлые испанцы выстрелили из  пушки
в церковь, когда там шла служба. Ядро действительно  осталось  в  стене.  На
обратном пути  я  осмотрел  памятники.  Уверяю  тебя,  на  них  нет  никаких
надписей.
   - Спроси Питера, - сказал Людвиг, не вполне убежденный.
   - Карл прав, - сказал Питер, который слышал спор, хотя сам  в  это  время
разговаривал с Якобом. - Так  вот,  Якоб,  как  я  уже  и  говорил,  великий
композитор Гендель случайно приехал в Хаарлем и, конечно,  сейчас  же  пошел
искать этот знаменитый орган. Он получил разрешение на осмотр и начал играть
на органе со всем присущим  ему  мастерством,  как  вдруг  в  церковь  вошел
местный органист. Вошел и остановился, пораженный: он и сам прекрасно играл,
но такой музыки не слышал никогда. "Кто там? - крикнул он.  -  Если  это  не
ангел и не  дьявол,  значит  это  Гендель!"  Когда  же  он  узнал,  что  это
действительно великий композитор Гендель, он удивился еще  больше.  "Но  как
вам это удалось? - сказал  он.  -  Вы  совершили  невозможное:  нет  в  мире
человека, который мог бы сыграть своими десятью пальцами те  пассажи,  какие
сыграли вы. Человеческие руки не в силах управлять всеми этими  клавишами  и
регистрами!" - "Знаю, - спокойно ответил Гендель,  -  поэтому  мне  пришлось
брать некоторые ноты кончиком носа..." Черт возьми! Представь  себе  старого
органиста: как он, должно быть, выпучил глаза!
   - А? Что? - встрепенулся Якоб, когда  оживленный  голос  Питера  внезапно
умолк.
   - Ты что ж, не слушал меня, что ли, болван ты этакий? - возмутился Питер.
   - О да... нет... дело в том, что... вначале я слушал тебя... Сейчас я уже
не сплю, но,  очевидно,  я  шел  рядом  с  тобой  в  полусне,  -  запинаясь,
пробормотал Якоб, и лицо у него было  такое  оторопевшее  и  смущенное,  что
Питер не мог удержаться от смеха.
   Глава XVII
   ЧЕЛОВЕК О ЧЕТЫРЕХ ГОЛОВАХ
   Выйдя из церкви, мальчики остановились поблизости, на  базарной  площади,
чтобы  осмотреть  бронзовую  статую   Лоурейса-Янзоона   Костера,   которого
голландцы считают  изобретателем  книгопечатания.  С  ними  спорят  те,  кто
приписывает эту заслугу Иоганну  Гутенбергу  из  Майнца.  Многие  утверждают
даже, что слуга Костера, Фауст, в сочельник украл деревянные  шрифты  своего
хозяина, когда тот был в церкви, а сам бежал со  своей  добычей  и  секретом
изобретения в Майнц. Костер был уроженец Хаарлема,  и  голландцам,  конечно,
хочется   приписать   честь   этого   изобретения   своему    прославленному
соотечественнику. Во всяком случае,  первую  книгу,  напечатанную  Костерем,
город хранит в  серебряном  ларце  завернутой  в  шелк  и  показывают  ее  с
величайшими  предосторожностями,  как  драгоценный  памятник  старины.   Как
говорят, мысль о возможности книгопечатания пришла в голову  Костеру,  когда
он однажды вырезал свое имя на коре дерева и прижал к буквам лист бумаги.
   Ламберт и его друг англичанин, разумеется, много говорили  об  этом.  Они
даже горячо поспорили насчет другого  изобретения.  Ламберт  заявил,  что  и
микроскоп и телескоп подарены миру двумя голландцами - Метиусом и Янсеном, а
Бен столь же упорно отстаивал свое мнение, утверждая,  что  один  английский
монах, Роджер Бэкон, живший в XIII веке, "подробно написал обо всем  этом...
да, брат, и сделал исчерпывающее описание микроскопов и  телескопов  задолго
до того, как те двое голландцев родились".
   В одном только мальчики сошлись: а именно в том, что впервые научил людей
заготавливать впрок и солить сельди голландец  Вильгельм  Беклес;  Голландия
правильно делает, почитая его благодетелем народа, так как своим  богатством
и положением она в большой мере обязана сельдяному промыслу.
   - Удивительно, - сказал Бен, - в каком необычайном изобилии  водится  эта
рыба! Не знаю, как здесь, но на побережье Англии, близ Ярмута, косяки сельди
достигают шести - семи футов толщины.
   - Это действительно необычайно, - сказал Ламберт. - А знаешь,  английское
слово "херринг" - селедка - происходит от немецкого  "хеер"  -  войско.  Так
назвали рыбу потому, что она держится несметными полчищами.
   Немного  погодя,  поравнявшись  с  какой-то  сапожной   мастерской,   Бен
воскликнул:
   - Смотри, Ламберт, над ларьком сапожника написана фамилия одного из твоих
величайших соотечественников! Бурхаав...  Если  бы  только  сапожника  звали
Герман  Бурхаав,  а  не  Хендряк,  они  были  бы  тезками,   а   не   только
однофамильцами.
   Ламберт наморщил брови, стараясь вспомнить.
   - Бурхаав... Бурхаав... Эта фамилия  мне  хорошо  знакома.  Помнится,  он
родился в 1668 году, но все остальное, по обыкновению, улетучилось у меня из
памяти. Было, видишь ли, столько знаменитых  голландцев,  что  запомнить  их
просто немыслимо. Кто он был такой? Не о нем ли говорили, что это человек  о
двух головах? Или он был великим путешественником, как Марко Поло?
   - Он был не о двух, а о четырех головах, - со смехом  подтвердил  Бен,  -
так как это был великий врач, натуралист, ботаник и химик.  Я  сейчас  очень
увлекаюсь им, потому что месяц назад прочел его биографию.
   - Ну, так выкладывай, - сказал Ламберт, - только шагай побыстрее, а то мы
потеряем из виду наших ребят.
   - Вот, - начал Бен, ускоряя шаг и  с  величайшим  интересом  наблюдая  за
всем, что происходило на людной улице, - этот  доктор  Бурхаав  был  великим
анспевкером.
   - Великим - чем? - во все горло крикнул Ламберт.
   - Ах, прости, пожалуйста! Я думал о том человеке, которого мы  встретили:
о прохожем в треуголке. Ведь он анспевкер, да?
   - Да. Вернее, он аанспреекер - вот как надо произносить это слово. Но при
чем тут твой любимый герой о четырех головах?
   - Так вот, я хотел сказать, что доктор Бурхаав в шестнадцать лет  остался
сиротой, без гроша, без образования, без друзей...
   - Неплохо для начала! - вставил Ламберт.
   - Не перебивай. В шестнадцать лет он был бедным, одиноким сиротой. Но  он
был так настойчив и трудолюбив,  так  твердо  решил  овладеть  науками,  что
пробил себе дорогу и со временем сделался одним из ученейших  людей  Европы.
Все его... А это что такое?
   - Где? О чем ты говоришь?
   - Вон там, на той двери, бумага. Видишь? Ее читают два - три человека;  я
уже заметил здесь несколько таких бумаг.
   - Да это просто бюллетень о состоянии здоровья какого-то человека. В этом
доме кто-то  болен,  и,  чтобы  избавить  его  от  частых  стуков  в  дверь,
родственники пишут, как чувствует себя больной, и вешают это  описание,  как
афишу, на входной двери для сведения друзей, что приходят справляться о  его
здоровье... Бесспорно, очень разумный обычай. В нем,  по-моему,  нет  ничего
странного. Продолжай, пожалуйста. Ты сказал "все его..." и не докончил.
   - Я хотел сказать, - снова начал Бен, - что все ею...  все  его...  Ну  и
смешно же здесь одеваются, право! Посмотри-ка на  этих  мужчин  и  женщин  в
шляпах, похожих на сахарные головы, и вон на  ту  тетушку  впереди  нас:  ее
соломенная шляпка совсем как совок - на затылке она суживается  и  кончается
острием. Вот потеха! А ее громадные деревянные башмаки! Прямо загляденье!
   -  Все  это  люди  из  глухой  провинции,  -  сказал   Ламберт   довольно
нетерпеливо. - Придется  тебе  или  бросить  своего  старика  Бурхаава,  или
закрыть глаза...
   -  Ха-ха-ха!  Так  вот  что  я  хотел  сказать...  Все   его   знаменитые
современники искали с ним встречи. Даже Петр  Первый,  когда  он  из  России
приехал в Голландию учиться кораблестроению, регулярно посещал лекции  этого
прославленного профессора.  К  тому  времени  Бурхаав  был  уже  профессором
медицины, химии и ботаники в Лейденском  университете.  Занимаясь  врачебной
практикой, он очень разбогател, но всегда говорил, что его бедные пациенты -
самые лучшие пациенты, так как за них ему заплатит бог. Вся Европа любила  и
почитала его. Короче говоря, он так прославился, что один китайский мандарин
написал ему письмо  с  таким  адресом:  "Знаменитому  Бурхааву,  доктору,  в
Европе", и письмо дошло без задержек!
   - Не может быть! Вот это  действительно  знаменитость!..  А  наши  ребята
остановились. Ну, капитан ван Хольп, куда направимся теперь?
   - Мы хотим двинуться дальше, - сказал ван Хольп. - В это  время  года  не
стоит  осматривать  Босх...  Босх  -  это  замечательный   лес,   Бенджамин,
великолепная роща, где растут прекраснейшие деревья,  охраняемые  законом...
Понимаешь?
   - Йа! - кивнул Бен.
   А капитан продолжал:
   - Может быть, вы все хотите пойти в Музей естественной  истории?  А  если
нет, давайте вернемся на Большой канал. Будь у нас  больше  времени,  хорошо
было бы повести Бенджамина на Голубую лестницу.
   - Что это за Голубая лестница, Ламберт? - спросил Бен.
   - Это самая высокая точка на дюнах. Оттуда замечательный вид на океан, и,
кроме того, можно  хорошо  рассмотреть,  какое  чудо  сами  дюны.  С  трудом
верится, что ветер смог  намести  такие  огромные  гряды  песку.  Но,  чтобы
попасть туда, нам придется пройти через Блумендаль, а это не очень  приятная
деревня; кроме того, она довольно далеко отсюда. Что ты на это скажешь?
   - Ну, я-то готов на все. Я даже, пожалуй, направился бы прямо  в  Лейден;
но мы поступим так, как скажет капитан... А, Якоб?
   - Йа, это хорошо, - промолвил Якоб,  которому,  впрочем,  гораздо  больше
хотелось еще немного поспать, чем подниматься на Голубую лестницу.
   Капитан стоял за то, чтобы направиться в Лейден.
   - Отсюда до Лейдена четыре мили с лишком... Целых шестнадцать  английских
миль, Бенджамин. Если мы хотим попасть  туда  до  полуночи,  времени  терять
нельзя. Решайте быстрей, ребята: Голубая лестница или Лейден?
   - Лейден, - ответили мальчики и, в одно мгновение  вылетев  из  Хаарлема,
побежали по каналу, любуясь высокими,  как  башни,  ветряными  мельницами  и
красивыми загородными усадьбами.
   - Если хочешь видеть Хаарлем во всей его красе, -  сказал  Ламберт  Вену,
после того как они несколько минут катили молча, - ты должен  приехать  сюда
летом. Нигде в мире нет таких  прекрасных  цветов.  За  городом  тоже  очень
красиво - есть где погулять. А Босх - "Лес"  -  растянулся  на  много  миль.
Нельзя забыть его величественные вязы. Но голландские  вязы  не  имеют  себе
равных: это самое  благородное  дерево  на  свете,  Бен,  кроме  английского
дуба...
   - Да, кроме английского дуба, -  важно  проговорил  Бен  и  на  несколько
мгновений перестал видеть канал, потому что  Робби  и  Дженни  замелькали  в
воздухе перед ним,
   Глава XVIII
   ДРУЗЬЯ В БЕДЕ
   Между тем остальные мальчики  слушали  рассказ  Питера  об  одном  давнем
событии, случившемся в той  части  города,  где  стоял  древний  замок.  Его
владелец так жестоко угнетал горожан, что  они  окружили  и  осадили  замок.
Когда опасность  стала  неминуемой,  высокомерный  владелец  понял,  что  не
выдержит осады, и уже готовился как можно дороже продать свою жизнь. Но  тут
его супруга вышла на крепостной вал и предложила осаждающим забрать все, что
было в замке, если только ей самой позволят взять и сохранить все то  из  ее
ценного имущества, что она сможет унести на своей спине. Ей обещали  это,  и
вот владелица замка вышла  из  ворот:  она  несла  на