я, что в ответе этой задачи получится лентяй и что такого скоро
выгонят из школы. Я вышел из комнаты в коридор и залез за вешалку и стал
думать, что если это задача про меня, то это неправда, потому что я всегда
встаю довольно быстро и потягиваюсь совсем недолго, ровно столько, сколько
нужно. И еще я подумал, что если папе так хочется на меня выдумывать, то,
пожалуйста, я могу уйти из дома прямо на целину. Там работа всегда
найдется, там люди нужны, особенно молодежь. Я там буду покорять природу, и
папа приедет с делегацией на Алтай, увидит меня, и я остановлюсь на
минутку, скажу:

"Здравствуй, папа", - и пойду дальше покорять.

А он скажет:

"Тебе привет от мамы..."

А я скажу:

"Спасибо... Как она поживает?"

А он скажет:

"Ничего".

А я скажу:

"Наверно, она забыла своего единственного сына?"

А он скажет:

"Что ты, она похудела на тридцать семь кило! Вот как скучает!"

А что я ему скажу дальше, я не успел придумать, потому что на меня упало
пальто и папа вдруг прилез за вешалку. Он меня увидел и сказал:

- Ах ты, вот он где! Что у тебя за такие глаза? Неужели ты принял эту
задачу на свой счет?

Он поднял пальто и повесил на место и сказал дальше:

- Я это все выдумал. Такого мальчишки и на свете-то нет, не то что в вашем
классе!

И папа взял меня за руки и вытащил из-за вешалки.

Потом еще раз поглядел на меня пристально и улыбнулся:

- Надо иметь чувство юмора, - сказал он мне, и глаза у него стали
веселые-веселые. - А ведь это смешная задача, правда? Ну! Засмейся!

И я засмеялся.

И он тоже.

И мы пошли в комнату.

ОДНА КАПЛЯ УБИВАЕТ ЛОШАДЬ

Когда папа заболел, пришел доктор и сказал:

- Ничего особенного, маленькая простуда. Но я вам советую бросить курить, у
вас в сердце легкий шумок.

И когда он ушел, мама сказала:

- Как это все-таки глупо - доводить себя до болезней этими проклятыми
папиросами. Ты еще такой молодой, а вот уже в сердце у тебя шумы и хрипы.

- Ну, - сказал папа, - ты преувеличиваешь! У меня нет никаких особенных
шумов, а тем более хрипов. Есть всего-навсего один маленький шумишко. Это
не в счет.

- Нет - в счет! - воскликнула мама. - Тебе, конечно, нужен не шумишко, тебя
бы больше устроили скрип, лязг и скрежет, я тебя знаю...

- Во всяком случае, мне не нужен звук пилы, - перебил ее папа.

- Я тебя не пилю, - мама даже покраснела, - но пойми ты, это действительно
вредно. Ведь ты же знаешь, что одна капля папиросного яда убивает здоровую
лошадь!

Вот так раз! Я посмотрел на папу. Он был большой, спору нет, но все-таки
поменьше лошади. Он был побольше меня или мамы, но, как ни верти, он был
поменьше лошади и даже самой захудалой коровы. Корова бы никогда не
поместилась на нашем диване, а папа помещался свободно. Я очень испугался.
Я никак не хотел, чтобы его убивала такая капля яда. Не хотел я этого никак
и ни за что. От этих мыслей я долго не мог заснуть, так долго, что не
заметил, как все-таки заснул.

А в субботу папа выздоровел, и к нам пришли гости. Пришел дядя Юра с тетей
Катей, Борис Михайлович и тетя Тамара. Все пришли и стали вести себя очень
прилично, а тетя Тамара как только вошла, так вся завертелась, и затрещала,
и уселась пить чай рядом с папой. За столом она стала окружать папу заботой
и вниманием, спрашивала, удобно ли ему сидеть, не дует ли из окна, и в
конце концов до того наокружалась и назаботилась, что всыпала ему в чай три
ложки сахару. Папа размешал сахар, хлебнул и сморщился.

- Я уже один раз положила сахар в этот стакан, - сказала мама, и глаза у
нее стали зеленые, как крыжовник.

А тетя Тамара расхохоталась во все горло. Она хохотала, как будто кто-то
под столом кусал ее за пятки. А папа отодвинул переслащенный чай в сторону.
Тогда тетя Тамара вынула из сумочки тоненький портсигарчик и подарила его
папе.

- Это вам в утешение за испорченный чай, - сказала она. - Каждый раз,
закуривая папироску, вы будете вспоминать эту смешную историю и ее
виновницу.

Я ужасно разозлился на нее за это. Зачем она напоминает папе про курение,
раз он за время болезни уже почти совсем отвык? Ведь одна капля курильного
яда убивает лошадь, а она напоминает. Я сказал:

"Вы дура, тетя Тамара! Чтоб вы лопнули! И вообще вон из моего дома. Чтобы
ноги вашей толстой больше здесь не было".

Я сказал это про себя, в мыслях, так, что никто ничего не понял.

А папа взял портсигарчик и повертел его в руках.

- Спасибо, Тамара Сергеевна, - сказал папа, - я очень тронут. Но сюда не
войдет ни одна моя папироска, портсигар такой маленький, а я курю "Казбек".
Впрочем...

Тут папа взглянул на меня.

- Ну-ка, Денис, - сказал он, - вместо того чтобы выдувать третий стакан чаю
на ночь, пойди-ка к письменному столу, возьми там коробку "Казбека" и
укороти папироски, обрежь так, чтобы они влезли в портсигар. Ножницы в
среднем ящике!

Я пошел к столу, нашел папиросы и ножницы, примерил портсигар и сделал все,
как он велел. А потом отнес полный портсигарчик папе. Папа открыл
портсигарчик, посмотрел на мою работу, потом на меня и весело рассмеялся:

- Полюбуйтесь-ка, что сделал мой сообразительный сын!

Тут все гости стали наперебой выхватывать друг у друга портсигарчик и
оглушительно хохотать. Особенно старалась, конечно, тетя Тамара. Когда она
перестала смеяться, она согнула руку и костяшками пальцев постучала по моей
голове.

- Как же это ты догадался оставить целыми картонные мундштуки, а почти весь
табак отрезать? Ведь курят-то именно табак, а ты его отрезал! Да что у тебя
в голове - песок или опилки?

Я сказал:

"Это у тебя в голове опилки, Тамарище Семипудовое".

Сказал, конечно, в мыслях, про себя. А то бы меня мама заругала. Она и так
смотрела на меня что-то уж чересчур пристально.

- Ну-ка, иди сюда, - мама взяла меня за подбородок, - посмотри-ка мне в
глаза!

Я стал смотреть в мамины глаза и почувствовал, что у меня щеки стали
красные, как флаги.

- Ты это сделал нарочно? - спросила мама.

Я не мог ее обмануть.

- Да, - сказал я, - я это сделал нарочно.

- Тогда выйди из комнаты, - сказал папа, - а то у меня руки чешутся.

Видно, папа ничего не понял. Но я не стал ему объяснять и вышел из комнаты.

Шутка ли - одна капля убивает лошадь!

ДЫМКА И АНТОН

Прошлым летом я был на даче у дяди Володи. У него очень красивый дом,
похожий на вокзал, но чуть-чуть поменьше.

Я там жил целую неделю, и ходил в лес, разводил костры и купался.

Но главное, я там подружился с собаками. И там их было очень много, и все
называли их по имени и фамилии. Например, Жучка Бреднева, или Тузик
Мурашовский, или Барбос Исаенко.

Так удобней разбираться, кого какая укусила.

А у нас жила собака Дымка. У нее хвост загнутый и лохматый, и на ногах
шерстяные галифе.

Когда я смотрел на Дымку, я удивлялся, что у нее такие красивые глаза.
Желтые-желтые и очень понятливые. Я давал Дымке сахара, и она всегда виляла
мне хвостом. А через два дома жила собака Антон. Он был Ванькин. Ванькина
фамилия была Дыхов, и вот и Антон назывался Антон Дыхов. У этого Антона
было только три ноги, вернее у четвертой ноги не было лапы. Он где-то ее
потерял. Но он все равно бегал очень быстро и всюду поспевал. Он был
бродяга, пропадал по три дня, но всегда возвращался к Ваньке. Антон любил
стянуть, что подвернется, но умнющий был на редкость. И вот что однажды
было.

Моя мама вынесла Дымке большую кость. Дымка взяла ее, положила перед собой,
зажала лапами, зажмурилась и хотела уже начать грызть, как вдруг увидела
Мурзика, нашего кота. Он никого не трогал, спокойно шел домой, но Дымка
вскочила и пустилась за ним! Мурзик - бежать, а Дымка долго за ним
гонялась, пока не загнала за сарай.

Но все дело было в том, что Антон уже давно был у нас на дворе. И как
только Дымка занялась Мурзиком, Антон довольно ловко цапнул ее кость и
удрал! Куда он девал кость, не знаю, но только через секунду приковылял
обратно и сидит себе, посматривает: "Я, ребята, ничего не знаю".

Тут пришла Дымка и увидела, что кости нет, а есть только Антон. Она
посмотрела на него, как будто спросила: "Ты взял?" Но этот нахал только
рассмеялся ей в ответ! А потом отвернулся со скучающим видом. Тогда Дымка
обошла его и снова посмотрела ему прямо в глаза. Но Антон даже ухом не
повел. Дымка долго на него смотрела, но потом поняла, что у него совести
нет, и отошла.

Антон хотел было с ней поиграть, но Дымка совсем перестала с ним
разговаривать.

Я сказал:

- Антон! На-на-на!

Он подошел, а я сказал ему:

- Я все видел. Если сейчас же не принесешь кость, я всем расскажу.

Он ужасно покраснел. То есть, конечно, он, может быть, и не покраснел, но
вид у него был такой, что ему очень стыдно, и он прямо покраснел.

Вот какой умный! Поскакал на своих троих куда-то, и вот уже вернулся, и в
зубах несет кость. И тихо так, вежливо, положил перед Дымкой. А Дымка есть
не стала. Она посмотрела чуть-чуть искоса своими желтыми глазами и
улыбнулась - простила, значит!

И они начали играть и возиться, и потом, когда устали, побежали к речке
совсем рядышком.

Как будто взялись за руки.

НИЧЕГО ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ

Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые вопросы.
Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили
одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу
привык, что наперед знаю, как все произойдет, если я познакомлюсь с
каким-нибудь взрослым. Это будет так.

Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть что-то
непонятное, потом в комнату войдет новый взрослый. Он будет потирать руки.
Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня, и хотя он
давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает, как меня
зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки больно,
притянет меня к себе и скажет:

"Ну, Денис, как тебя зовут?"

Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал:

"Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы
несете несуразицу?"

Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я
просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу:

"Денисом".

Он с ходу спросит дальше:

"А сколько тебе лет?"

Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же,
какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну
восемь от силы, - зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые
взгляды и привычки, и он продолжает приставать:

"А? Сколько же тебе лет? А?"

Я ему скажу:

"Семь с половиной".

Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что мне
вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него три
зуба болят:

"Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!"

Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он
перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнет меня в
живот и бодро воскликнет:

"Скоро в армию! А?"

А потом вернется к началу игры и скажет маме с папой, покачивая головой:

"Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! - И, обернувшись ко
мне, добавит: - А я тебя вот такусеньким знал!"

И он отмерит в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я точно
знаю, что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже такой
документ есть. Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь. Все они
такие. Вот и сейчас я твердо знаю, что ему положено задуматься. И он
задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я
начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый
вспомнит, какие там у него еще вопросы завалялись в кармане, он их вспомнит
и наконец, радостно улыбаясь, спросит:

"Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?"

Я-то, честно говоря, хочу заняться спелеологией, но я понимаю, что новому
взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и, чтобы
не сбивать его с толку, я ему отвечу:

"Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь".

Лицо нового взрослого сразу посветлеет. Все в порядке, все идет так, как
ему хотелось, без отклонений от нормы. Поэтому он хлопнет меня по спине
(довольно-таки больно) и снисходительно скажет:

"Правильно! Так держать! Молодец!"

И тут я по своей наивности думаю, что это уже все, конец, и начну немного
посмелее отодвигаться от него, потому что мне некогда, у меня еще уроки не
приготовлены и вообще тысяча дел, но он заметит эту мою попытку
освободиться и подавит ее в корне, он зажмет меня ногами и закогтит руками,
то есть, попросту говоря, он применит физическую силу, и, когда я устану и
перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос.

"А скажи-ка, друг ты мой... - скажет он, и коварство, как змея, проползет в
его голосе, - скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?"

Бестактный вопрос. Тем более что задан он в присутствии обоих родителей.
Придется ловчить. "Михаила Таля", - скажу я.

Он захохочет. Его почему-то веселят такие кретинские ответы. Он повторит
раз сто:

"Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это,
счастливые родители?"

И будет смеяться еще полчаса, и папа и мама будут смеяться тоже. И мне
будет стыдно за них и за себя. И я дам себе клятву, что потом, когда
кончится этот ужас, я как-нибудь незаметно для папы поцелую маму, незаметно
для мамы поцелую папу. Потому что я люблю их одинаково обоих,
о-ди-на-ко-во!! Клянусь своей белой мышкой! Ведь это так просто. Но
взрослых это почему-то не удовлетворяет. Несколько раз я пробовал честно и
точно ответить на этот вопрос, и всегда я видел, что взрослые недовольны
ответом, у них наступало какое-то разочарование, что ли. У всех у них в
глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая:
"У-у-у... Какой банальный ответ! Он любит папу и маму одинаково! Какой
скучный мальчик!"

Потому я и совру им про Михаила Таля, пусть посмеются, а я пока попробую
снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого! Куда там,
видно, он поздоровее Юрия Власова. И сейчас он мне задаст еще один
вопросик. Но по его тону я догадываюсь, что дело идет к концу. Это будет
самый смешной вопрос, вроде бы на сладкое. Сейчас его лицо изобразит
сверхъестественный испуг.

"А ты сегодня почему не мылся?"

Я мылся, конечно, но я прекрасно понимаю, куда он клонит.

И как им не надоест эта старая, заезженная игра?

Чтобы не тянуть волынку, я схвачусь за лицо.

"Где?! - вскрикну я. - Что?! Где?!"

Точно! Прямое попадание! Взрослый мгновенно произнесет свою старомодную
муру.

"А глазки? - скажет он лукаво. - Почему такие черные глазки? Их надо
отмыть! Иди сейчас же в ванную!"

И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела.

Ох и трудненько достаются мне эти новые знакомства! Но что поделать? Все
дети проходят через это! Не я первый, не я последний...

Тут ничего изменить нельзя.

ЗАКОЛДОВАННАЯ БУКВА

Недавно мы гуляли во дворе: Аленка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал
грузовик. А на нем лежит елка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к
домоуправлению, остановилась, и шофер с нашим дворником стали елку
выгружать. Они кричали друг на друга:

- Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь ее на попа! Легче, а то весь
шпиц обломаешь.

И когда выгрузили, шофер сказал:

- Теперь надо эту елку заактировать, - и ушел.

А мы остались возле елки.

Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как
дураки и улыбались. Потом Аленка взялась за одну веточку и сказала:

- Смотрите, а на елке сыски висят.

"Сыски"! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились. Мы
смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб
меня пересмеять.

Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался
руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:

- Ой, умру от смеха! Сыски!

А я, конечно, поддавал жару:

- Пять лет девчонке, а говорит "сыски"... Ха-ха-ха!

Потом Мишка упал в обморок и застонал:

- Ах, мне плохо! Сыски...

И стал икать:

- Ик!... Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!

Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто
у меня началось уже воспаление мозга и я сошел с ума. Я орал:

- Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она - сыски.

У Аленки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.

- Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать
"сыски", а у меня высвистывается "сыски"...

Мишка сказал:

- Эка невидаль! У нее зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два
шатаются, а я все равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда,
здорово - хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:

Ох, хыхечка зеленая,
Боюся уколюся я.

Но Аленка как закричит. Одна громче нас двоих:

- Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски!

А Мишка:

- Именно, что не надо сыски, а надо хыхки.

И оба давай реветь. Только и слышно: "Сыски!" - "Хыхки!" - "Сыски!".

Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все время
думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое
слово. Я остановился и внятно сказал:

- Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!

Вот и все!

СИНИЙ КИНЖАЛ

Это дело было так. У нас был урок - труд. Раиса Ивановна сказала, чтобы мы
сделали каждый по отрывному календарю, кто как сообразит. Я взял картонку,
оклеил ее зеленой бумагой, посредине прорезал щелку, к ней прикрепил
спичечную коробку, а на коробку положил стопочку белых листиков, подогнал,
подклеил, подровнял и на первом листике написал: "С Первым маем!"

Получился очень красивый календарь для маленьких детей. Если, например, у
кого куклы, то для этих кукол. В общем, игрушечный. И Раиса Ивановна
поставила мне пять.

Она сказала:

- Мне нравится.

И я пошел к себе и сел на место. И в это время Левка Бурин тоже стал
сдавать свой календарь, а Раиса Ивановна посмотрела на его работу и говорит:

- Наляпано.

И поставила Левке тройку.

А когда наступила перемена, Левка остался сидеть за партой. У него был
довольно-таки невеселый вид. А я в это время как раз промокал кляксу, и,
когда увидел, что Левка такой грустный, я прямо с промокашкой в руке
подошел к Левке. Я хотел его развеселить, потому что мы с ним дружим и он
один раз подарил мне монетку с дыркой. И еще обещал принести мне стреляную
охотничью гильзу, чтобы я из нее сделал атомный телескоп.

Я подошел к Левке и сказал:

- Эх ты, Ляпа!

И состроил ему косые глаза.

И тут Левка ни с того ни с сего как даст мне пеналом по затылку. Вот когда
я понял, как искры из глаз летят. Я страшно разозлился на Левку и треснул
его изо всех сил промокашкой по шее. Но он, конечно, даже не почувствовал,
а схватил свой портфель и пошел домой. А у меня даже слезы капали из глаз -
так здорово поддал мне Левка, - капали прямо на промокашку и расплывались
по ней, как бесцветные кляксы...

И тогда я решил Левку убить. После школы я целый день сидел дома и готовил
оружие. Я взял у папы с письменного стола его синий разрезальный нож из
пластмассы и целый день точил его о плиту. Я его упорно точил, терпеливо.
Он очень медленно затачивался, но я все точил и все думал, как я приду
завтра в класс и мой верный синий кинжал блеснет перед Левкой, я занесу его
над Левкиной головой, а Левка упадет на колени и будет умолять меня
даровать ему жизнь, и я скажу:

"Извинись!"

И он скажет:

"Извини!"

А я засмеюсь громовым смехом, вот так:

"Ха-ха-ха-ха!"

И эхо долго будет повторять в ущельях этот зловещий хохот. А девчонки от
страха залезут под парты.

И когда я лег спать, то все ворочался с боку на бок и вздыхал, потому что
мне было жалко Левку - хороший он человек, но теперь пусть несет
заслуженную кару, раз он стукнул меня пеналом по голове. И синий кинжал
лежал у меня под подушкой, и я сжимал его рукоят