ку и чуть не стонал, так
что мама спросила:

- Ты что там кряхтишь?

Я сказал:

- Ничего.

Мама сказала:

- Живот, что ли, болит?

Но я ничего ей не ответил, просто я взял и отвернулся к стенке и стал
дышать, как будто я давно уже сплю.

Утром я ничего не мог есть. Только выпил две чашки чаю с хлебом и маслом, с
картошкой и сосиской. Потом пошел в школу.

Синий кинжал я положил в портфель с самого верху, чтоб удобно было достать.

И перед тем как пойти в класс, я долго стоял у дверей и не мог войти, так
сильно билось сердце. Но все-таки я себя переборол, толкнул дверь и вошел.
В классе все было как всегда, и Левка стоял у окна с Валериком. Я, как его
увидел, сразу стал расстегивать портфель, чтобы достать кинжал. Но Левка в
это время побежал ко мне. Я подумал, что он опять стукнет меня пеналом или
чем-нибудь еще, и стал еще быстрее расстегивать портфель, но Левка вдруг
остановился около меня и как-то затоптался на месте, а потом вдруг
наклонился ко мне близко-близко и сказал:

- На!

И он протянул мне золотую стреляную гильзу. И глаза у него стали такие, как
будто он еще что-то хотел сказать, но стеснялся. А мне вовсе и не нужно
было, чтобы он говорил, просто я вдруг совершенно забыл, что хотел его
убить, как будто и не собирался никогда, даже удивительно.

Я сказал:

- Хорошая какая гильза.

Взял ее. И пошел на свое место.

ТРЕТЬЕ МЕСТО В СТИЛЕ БАТТЕРФЛЯЙ

Когда я шел домой из бассейна, у меня было очень хорошее настроение. Мне
нравились все троллейбусы, что они такие прозрачные и всех видать, кто в
них едет, и мороженщицы нравились, что они веселые, и нравилось, что не
жарко на улице и ветерок холодит мою мокрую голову. Но особенно мне
нравилось, что я занял третье место в стиле баттерфляй и что я сейчас
расскажу об этом папе, - он давно хотел, чтобы я научился плавать. Он
говорит, что все люди должны уметь плавать, а мальчишки особенно, потому
что они мужчины. А какой же это мужчина, если он может потонуть во время
кораблекрушения или просто так, на Чистых прудах, когда лодка перевернется?

И вот я сегодня занял третье место и сейчас скажу об этом папе. Я очень
торопился домой, и, когда вошел в комнату, мама сразу спросила:

- Ты что так сияешь?

Я сказал:

- А у нас сегодня было соревнование.

Папа сказал:

- Это какое же?

- Заплыв на двадцать пять метров в стиле баттерфляй...

Папа сказал:

- Ну и как?

- Третье место! - сказал я.

Папа прямо весь расцвел.

- Ну да? - сказал он. - Вот здорово! - Он отложил в сторону газету. -
Молодчина!

Я так и знал, что он обрадуется. У меня еще лучше настроение стало.

- А кто же первое занял? - спросил папа.

Я ответил:

- Первое место, папа, занял Вовка, он уже давно умеет плавать. Ему это не
трудно было...

- Ай да Вовка! - сказал папа. - Так, а кто же занял второе место?

- А второе, - сказал я, - занял рыженький один мальчишка, не знаю, как
зовут. На лягушонка похож, особенно в воде...

- А ты, значит, вышел на третье? - Папа улыбнулся, и мне это было очень
приятно. - Ну, что ж, - сказал он, - все-таки что ни говори, а третье место
тоже призовое, бронзовая медаль! Ну а кто же на четвертом остался? Не
помнишь? Кто занял четвертое?

Я сказал:

- Четвертое место никто не занял, папа!

Он очень удивился:

- Это как же?

Я сказал:

- Мы все третье место заняли: и я, и Мишка, и Толька, и Кимка, все-все.
Вовка - первое, рыжий лягушонок - второе, а мы, остальные восемнадцать
человек, мы заняли третье. Так инструктор сказал!

Пана сказал:

- Ах, вот оно что... Все понятно!...

И он снова уткнулся в газеты.

А у меня почему-то совсем пропало хорошее настроение.

СВЕРХУ ВНИЗ, НАИСКОСОК!

В то лето, когда я еще не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт. Повсюду
валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча песку. И
мы играли на этом песке в "разгром фашистов под Москвой", или делали
куличики, или просто так играли ни во что.

Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им
ремонтировать дом: один раз я принес слесарю дяде Грише полный чайник
кипятку, а второй раз Аленка показала монтерам, где у нас черный ход. И мы
еще много помогали, только сейчас я уже не помню всего.

А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили один за
другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжелую железку и
тоже ушел.

И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень красиво
одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и
совершенно твердые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как
железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки
были маляры и назывались: бригада. Они были очень веселые и ловкие, любили
смеяться и всегда пели песню "Ландыши, ландыши". Но я эту песню не люблю. И
Аленка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают
девушки-маляры и как у них все получается складно и аккуратно. Мы знали по
именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.

И однажды мы к ним подошли, и тетя Саня сказала:

- Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.

Я сбегал, узнал и сказал:

- Без пяти двенадцать, тетя Саня...

Она сказала:

- Шабаш, девчата! Я - в столовую! - и пошла со двора.

И тетя Раечка и тетя Нелли пошли за ней обедать.

А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.

Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они только
сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой
краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:

- Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдет?

Аленка говорит:

- Спорим, не пойдет!

Тогда я говорю:

- А вот спорим, пойдет!

Тут Мишка говорит:

- Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я покачаю.

И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска! Она
шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с дырочками,
как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла, как одеколон
в парикмахерской, чуть-чуть видно.

Мишка обрадовался и как закричит:

- Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!

Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала брызгаться, и
там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на паука.

- Ура! - закричала Аленка. - Пошло! Пошло-поехало! - и подставила ногу под
краску.

Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на
глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина
нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.

Мишка кричит:

- Здорово получается! Подставляй вторую, скорей!

И Аленка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил ее
сверху донизу два раза.

Тогда Мишка говорит:

- Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась же
ее скорей!

- Всю? Всю красить? С головы до пят?

Тут Аленка прямо завизжала от восторга:

- Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая индейка.

Тогда Мишка приналег на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал
Аленку поливать краской. Я замечательно ее покрасил: и спину, и ноги, и
руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только
волосы белые торчат.

Я спрашиваю:

- Мишка, как думаешь, а волосы красить?

Мишка отвечает:

- Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!

И Аленка торопит:

- Давай-давай! И волосы давай! И уши!

Я быстро закончил ее красить и говорю:

- Иди, Аленка, на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить?

А Мишка:

- Вон видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась!

Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за
какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!

А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только
покрикивает:

- Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай,
быстрее крась!

И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!

И тут дверь вдруг раскрылась, и из нее вышел наш управдом Алексей Акимыч в
белом костюме.

Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я
его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а
только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и
ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево...

А Мишка качает и знай себе ладит свое:

- Крась давай, быстрей давай!

И Аленка сбоку вытанцовывает:

- Я индейка! Я индейка!

Ужас!

...Да здОрово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А Аленку
мыли в семи водах со скипидаром...

Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор
пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали:

- Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь
маляром!

И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.

НЕ ПИФ, НЕ ПАФ!

Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог
слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь,
или заточил в темницу, - я сразу начинал плакать. Вот, например, волки
съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха
посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять
реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже
сливаются в целые лужи.

Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого страшного
места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и голос
начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не
знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или
рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это
понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды
до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить:
"Это место пропусти!"

Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал
дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту
что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять
произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: "И это
пропусти!"

Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго
успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с
мамой в конце концов добирались до благополучного конца.

Конечно, я все-таки соображал, что сказки от всего этого становились
какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в
них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно, не
обливаться слезами, и потом все же после таких сказок можно было ночью
спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому такие
сокращенные сказки мне очень нравились. Они делались такие спокойные. Как
все равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая сказка про Красную
Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она стала самой
короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама ее вот как рассказывала:

"Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать свою
бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать".

И я был рад, что у них все так хорошо получилось. Но, к сожалению, это было
еще не все. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это короткая
такая сказочка, вроде считалки, ее все на свете знают:

Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает...

И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в
разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время
продолжалась... Охотник, значит, вдруг выбегает и...

Прямо в зайчика стреляет!

Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это
получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что
зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не
задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров:

Пиф-паф!

Из своей тяжелой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из
крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал:

Ой-ой-ой!

Он кричал:

- Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя
веселая, легкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай
навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был
готов и стол и дом!

Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую
березку и умирает... Я заливался в три ручья горючими слезами и портил всем
настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и
ревел...

И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей
раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и все думал, как было бы хорошо,
если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если бы
только все это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг
незаметно для себя пересочинил всю эту историю:

Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает...
Прямо в зайчика...
Не стреляет!!!
Не пиф! Не паф!
Не ой-ой-ой!
Не умирает зайчик мой!!!

Вот это да! Я даже рассмеялся! Как все складно получилось! Это было самое
настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое "не", и
охотник как ни в чем не бывало протопал в своих подшитых валенках мимо
зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на росистой
полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый, трухлявый
пень. Этакий забавный, славный барабанщик!

И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это чудо, но
побоялся ее разбудить. И в конце концов заснул. А когда проснулся, я уже
знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных местах, потому что я
теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти ужасные несправедливости,
могу вмешаться и перевернуть все по-своему, и все будет хорошо. Надо только
вовремя сказать: "Не пиф, не паф!"

ЗАПАХ НЕБА И МАХОРОЧКИ

Если подумать, так это просто какой-то ужас: я еще ни разу не летал на
самолетах. Правда, один раз я чуть-чуть не полетел, да не тут-то было.
Сорвалось. Прямо беда. И это не так давно случилось. Я уже не маленький
был, хотя нельзя сказать, что и большой. В то время у мамы был отпуск, и мы
гостили у ее родных, в одном большом колхозе. Там было много тракторов и
косилок, но главное, там водились животные: лошади, цыплята и собаки. И
была веселая компания ребят. Все с белыми волосами и очень дружные. По
ночам, когда я ложился спать в маленькой светелке, было слышно, как где-то
далеко гармонисты играют что-то печальное, и под эту музыку я сразу засыпал.

И я полюбил всех в этом колхозе, и особенно ребят, и решил, что проживу
здесь для начала лет сорок, а там видно будет. Но вдруг стоп, машина!
Здравствуйте! Мама сказала, что отпуск промчался как одно мгновение и нам
надо срочно домой. Она спросила у дедушки Вали:

- Когда вечерний поезд?

Он сказал:

- А чего тебе поездом-то телепаться? Валяй на самолете! Аэропорт-то в трех
верстах. Момент, и вы с Дениской в Москве!

Ну что за дедушка Валя - золотой человек! Добрый. Он один раз мне божью
коровку подарил. Я его никогда не забуду за это. И теперь тоже. Он когда
увидел, как мне хочется лететь на самолете, то в два счета уговорил маму, и
она, хотя и неохотно, но все-таки согласилась. И дедушка Валя, чтобы не
гонять пятитонку по пустякам, запряг лошадь, положил наш тяжелый чемодан в
телегу, на сенцо, и мы уселись и поехали. Я просто не знаю, как сказать, до
чего было здорово ехать, слушать, как скрипит тележка, и слышать, как
вокруг пахнет полем, дегтем и махорочкой. И я радовался, что сейчас полечу,
потому что Мишка у нас в Москве во дворе рассказывал, как он с папой летал
в Тбилиси, какой у них был самолет огромный, из трех комнат, и как им
давали конфет сколько хочешь, а на завтрак сосиски в целлофановом мешочке и
чай на подвесных столиках. И я так совсем задумался, как вдруг наша тележка
въехала в высокие деревянные ворота, украшенные елочными ветками. Ветки
были старые, они пожелтели. За этими воротами тоже было поле, только трава
была какая-то не пышная, а пожухлая и потертая. Немножко подальше, прямо
перед нами, стоял небольшой домик. И дедушка Валя поехал к нему. Я сказал:

- Зачем мы сюда едем? Мне надоело трястись. Поедем поскорее в аэропорт.

Дедушка Валя сказал:

- А это чего? Это и есть аэропорт... Иль ослеп?

У меня просто сердце упало. Это пожухлое поле - аэропорт? Чепуха какая! А
где красота? Ведь никакой же красоты! Я сказал:

- А самолеты?

- Вот войдем в аэровокзал, - он показал на домик, - пройдем его насквозь,
выйдем в другие двери, там и будут тебе самолеты... Покормить, что ли?..

И он повязал нашей лошади на голову мешок с овсом, и она начала хрупать.

А мы пошли в этот домик. В нем было душно и пахло щами. В первой комнате
сидели люди. Тут был дяденька с колесом и старушка с мешком. В мешке кто-то
дышал - наверно, поросенок. Еще была женщина с двумя мальчатами в розовых
рубашках и одним грудным. Она его завернула в пеленки туго-натуго, и он был
похож на гусеничку, потому что все время корчился. Тут же был газетный
киоск. Дедушка Валя поставил наш тяжелый чемодан возле мамы и подошел к
киоску. Я пошел за ним.

Но киоск не работал.

Там в стекле была бумажка, а на ней надпись печатными буквами:

"Приду через 20".

Я прочел эту надпись вслух. Дядька, что был с колесом, сказал:

- Смотрите - читает!

И все посмотрели на меня. А я сказал:

- И всего-то шесть лет.

Они все засмеялись. Дедушка Валя, когда смеялся, показывал все свои зубы.
Они у него интересные были: один вверху направо, а другой внизу налево.
Дедушка долго хохотал. В это время в комнату заглянул какой-то толстый
парень. Он сказал:

- Кто на Москву?

- Мы, - сказали все хором и заторопились. - На Москву - это мы!

- За мной, - сказал парень и пошел.

Все двинулись за ним. Мы прошли длинным коридором на другую сторону дома.
Там была открытая дверь. Сквозь нее было видно синее небо. Перед выходом
стояли два богатыря - дядьки здоровенные, прямо как борцы в цирке. У одного
была черная борода, а у другого рыжая. Возле них стояли весы. Когда пришла
наша очередь, дедушка Валя крякнул и вскинул тяжелый чемодан на прилавок.
Чемодан взвесили, и мама сказала:

- Далеко до самолета?

- Метров четыреста, - сказал Рыжий Богатырь.

- А то и все пятьсот, - сказал Черный.

- Помогите, пожалуйста, донести чемодан, - сказала мама.

- У нас самообслуживание, - сказал Рыжий.

Дедушка Валя подмигнул маме, закашлялся, взял чемодан, и мы вышли в
открытую дверь. Вдалеке стоял какой-то самолетик, похожий на стрекозу,
только на журавлиных ногах. Впереди шли все наши знакомые: Колесо, Мешок с
поросенком, Розовые Рубашонки, Гусеничка. И скоро мы пришли к самолету.
Вблизи он показался еще меньше, чем издали. Все стали в него карабкаться, а
мама сказала:

- Ну и ну! Это что - дедушка русской авиации?

- Это всего-навсего внутриобластная авиация, - сказал наш дед Валя. -
Конечно, не "ТУ-104"! Ничего не поделаешь. А все-таки летает! Аэрофлот.

- Да? - спросила мама. - Летает? Это мило! Он все-таки летает? Ох, напрасно
мы не поехали поездом! Что-то я не доверяю этому птеродактилю. Какие-то
средние века...

- Не лайнер, конечно! - сказал дедушка Валя. - Не стану врать. Не лайнер,
упаси Господь! Куда там!

И он стал прощаться с мамой, а потом со мной. Он несильно кольнул меня
своей голубой бородой в щеку, и мне было приятно, что он пахнет махорочкой,
и потом мы с мамой полезли в самолет. Внутри самолета, вдоль стен, стояли
две длинные скамейки. И летчика было видно, у него не было отдельной
кабины, а была только легкая дверца, она была раскрыта, и он помахал мне
рукой, когда я вошел в само