лтать дверью, точно
снова ее хотел захлопнуть.
     - Нет, думаешь. Я вижу по твоим глазам, - сказала она.
     - Честное слово, не думаю, - ответил я и так сильно болтнул дверью, что
она снова захлопнулась.
     От  страха,  что Тошка убежит,  я  никак не  мог открыть замок.  Просто
разучился.  Наконец я открыл дверь. Тошка стояла в стороне, облокотившись на
перила.
     - Не думаешь, - сказала она, - а сам закрываешь двери.
     - Это... это случайно. Они сами...
     - Автоматические, что ли? Конечно, ты думаешь, что я с ним заодно.
     Я промолчал.
     - Ага, ты сознался, - закричала она, - но я тебе докажу! Я тебе докажу!
Одевайся.
     Я послушно оделся,  и мы побежали.  Мы бежали молча,  как марафонцы, до
самого их  дома,  проскочили мимо лифтерши,  и  Тошка открыла своими ключами
двери в квартиру.
     Потом мы,  как были, в пальто, вошли в комнату Ивана. Он сидел за своим
письменным столом  под  фотографиями своего знаменитого отца  и  что-то  там
читал.  Видно,  учил  уроки,  чтобы получить завтра очередные пятерки.  А  я
думал, что он сейчас где-нибудь вьется около Ленкиного дома. Он повернулся к
нам и стал ждать, что будет дальше.
     - Так ты считаешь, что поступил правильно? - крикнула Тошка.
     Мне стало ясно, что она продолжает прерванный разговор.
     - Привела свидетеля?  -  сказал Иван.  -  А мне вот не хочется больше с
вами  разговаривать.  -  Он  повернулся к  нам  спиной и  взял книгу,  чтобы
продолжить чтение.
     И  тогда  Тошка подскочила к  столу,  над  которым висели фотографии ее
отца, схватила одну из них и со всего маха бросила на пол.
     - Ты что? - заорал Иван. - Ты что?!
     Тошка схватила еще  одну фотографию и  хотела ее  треснуть об  пол,  но
дверь в комнату неожиданно открылась,  и вошел сам знаменитый летчик.  А его
портрет, разбитый вдребезги, валялся на полу.
     Сначала я  не  понял,  что  это  он.  В  этом человеке я  узнал шофера,
которого мы  вместе с  Эфэф встретили на  улице.  Он  еще тогда говорил ему:
"Милый мой..."  Так  вот,  оказывается,  вместе с  кем  Эфэф  испытывал свои
самолеты!
     - Он эти фотографии не ради тебя вывешивает, - крикнула Тошка, - а ради
себя, он все делает ради себя!..
     Кулаков-старший молча посмотрел на  меня,  и  я  так же  молча вышел из
комнаты.


        "25"

     Тошка позвонила мне через час...
     Был дождь, и мы ездили на метро. От станции к станции. Ездили, ездили и
почти не разговаривали,  а потом я рассказал Тошке, чтобы как-то ее отвлечь,
про Михаила Николаевича и Верочку Полякову.
     - Пойдем к ним,  -  сказала она. - Может быть, Полякову уже привезли из
больницы. Пойдем и спросим: "Вам нужна наша помощь?" А вдруг они скажут, что
нужна.
     Мы вышли из метро и  пошли к этому несчастному дому,  хлюпали по лужам,
не  разбирая дороги,  но  когда пришли,  то  оказалось,  что  дом  пуст.  Мы
побродили по комнатам,  заброшенным и неуютным, с оборванными проводами, и у
Тошки  настроение совсем испортилось.  По-моему,  она  все  время  думала об
Иване.
     - Мой дед расстроится, - сказал я, - когда узнает, что этот дом сносят.
     - Жалко, что мы теперь никогда не увидим ни твоего Михаила Николаевича,
- сказала Тошка, - ни этой Верочки Поляковой.
     - Жалко, - ответил я.
     Когда  мы  вышли во  двор,  Тошка решила позвонить домой.  Она  вошла в
автомат, а я прогуливался рядом, поджидая ее.
     В глубине двора гуляла Надя со своим Китом.  Я помахал ей рукой: салют,
мол, салют собаководам.
     - Кит, за мной, - приказала Надя и направилась в мою сторону.
     Она подошла ко мне и остановилась.
     - Как живешь? - спросил я.
     - Ничего, - ответила Надя. - Живу понемногу.
     - Дрессируешь Кита?
     Кит  услышал свое имя  и  задрал голову.  У  него были маленькие черные
глаза под лохматыми бровями.
     - Не особенно,  он плохо поддается воспитанию. - По-моему, она о чем-то
хотела меня спросить, но не решалась. - А вы кого-нибудь ждете?
     - Жду одного товарища, - и покосился на автоматную будку.
     Тошка стояла ко мне спиной.
     - А вы любите собак? - спросила Надя.
     - Люблю, - ответил я.
     - А  в  нашей квартире живет один  гражданин,  который заявил,  что  не
позволит моему Киту жить у нас, - сказала Надя. - Хотя Кит тихий-тихий. А он
говорит,  что не выносит собак,  потому что они все рано или поздно начинают
кусаться. Вот поэтому Кит ходит дома в наморднике.
     - Странный гражданин, - сказал я.
     - Странный, - охотно согласилась Надя.
     - А  теперь он заявил,  что из-за Кита у  нас в квартире пахнет псиной,
что у нас не квартира, а псарня, - сказала Надя. - И требует, чтобы я вообще
не держала Кита дома.  А  вы понюхайте,  понюхайте.  -  Надя подняла Кита на
руки,  чтобы я  понюхал и убедился,  что ее собака не пахнет псиной.  У Кита
была мягкая, нежная шерсть. - Ну что, пахнет, вы честно скажите, пахнет?
     - Нет, - сказал я. - Совсем не пахнет.
     - Вот вы понимаете,  -  сказала Надя,  -  а он не понимает.  -  И вдруг
попросила: - Зайдите к нам поговорить с этим гражданином.
     В это время Кит увидел кошку и обнаружил дикую сноровку и скорость.  Он
бешеным клубком полетел за кошкой, и следом за ним, тоже на высшей скорости,
полетела его хозяйка.
     Тошка вышла из автомата.  Она шла, откинув голову, и чему-то улыбалась,
- значит,  настроение у  нее  изменилось к  лучшему.  Она потряхивала своими
рыжими волосами и сверкала своей голубой кофточкой.
     - А у меня в голове новая песенка:  трам-та-там-трам-та-там,  - пропела
Тошка.
     И у меня неизвестно отчего тоже заплясало все внутри от радости,  и мне
вслед за Тошкой, за ее песенкой захотелось запеть во весь голос.
     - Пошли, - сказала Тошка.
     Но в это время из ворот, запыхавшись, с Китом на руках, выбежала Надя.
     - Мальчик, мальчик! - позвала она меня.
     Пришлось остановиться.
     - Мальчик,  вы  уже  уходите?  -  спросила она,  посмотрела на  Тошку и
добавила: - Это и есть ваш товарищ?
     - Да, - сказал я.
     Надя внимательно оглядела Тошку и сказала:
     - Хороший товарищ.  Мальчик,  а  вы не зайдете к  нам поговорить с этим
гражданином?
     - Понимаешь,  -  сказал я  Тошке,  -  у них в квартире живет гражданин,
который требует,  чтобы Надя выгнала Кита на  улицу.  Говорит,  что от  него
пахнет псиной.
     - Вы понюхайте,  понюхайте, - сказала Надя и подсунула Тошке Кита. - Ну
пахнет, вы честно скажите, пахнет?
     - Совсем не пахнет, - сказала Тошка.
     - Вот именно,  -  сказала Надя. - А вы не зайдете к нам вдвоем? В конце
концов, вы же пионеры.
     - Веди, - сказала Тошка. - Мы пойдем сейчас.
     - Сейчас? - переспросила Надя.
     - Сейчас, - решительно ответила Тошка.
     Впереди шли Тошка и Надя с Китом на руках, я замыкал шествие.
     - Вы подумайте,  он заставляет, этот гражданин, выводить Кита в коридор
в  наморднике.  -  Надя на ходу сообщала все новые и  новые сведения об этом
злом гражданине. - Говорит, что мы сделали из квартиры псарню.
     Тошка  все  набирала  скорость,  ей  просто  не  терпелось  вступить  в
справедливую борьбу. Честное слово, она была как барабанщица, она била дробь
на своем барабане и звала меня в атаку.  Она просто желала все время яростно
бороться.
     Около подъезда Надя остановилась:
     - Лучше я постою здесь и подожду вас.
     - Нет, - сказала Тошка.
     Решительная, отчаянная Тошка, она любила все доводить до конца.
     - Конечно, нет, - сказал я. Хотя я-то совсем не был таким решительным.
     - А может быть,  вы придете вечером,  когда будут дома мои родители?  -
спросила Надя.
     - Мы пойдем сейчас же и выведем его на чистую воду, - сказала Тошка.
     - Как зовут этого жестокого гражданина? - спросил я с улыбкой.
     - Семен Николаевич Грибоедов, - серьезно ответила Надя.
     - Почти великий русский писатель, - сказал я.
     Мы взобрались на шестой этаж.  Лифт не работал,  и  это сильно охладило
наш пыл.  Каждый из нас в отдельности,  может быть,  готов был спасовать,  а
вместе - ни за что!
     - Надо  же,  -  тихо  сказала Надя.  -  Возненавидеть собаку из  породы
скочтерьеров.
     Надя  открыла своим ключом и  подвела нас  к  двери Грибоедова.  У  нее
мелко-мелко тряслись руки. Совсем перепугалась девчонка.
     - Перестань дрожать, - сказала Тошка. Она храбро постучала в дверь.
     Дверь тут же распахнулась,  и  перед нами появился здоровенный мужчина,
одетый в пижаму. Он что-то ел, смотрел на нас и нахально чавкал.
     - Ну, в чем дело?
     - Мы хотим узнать,  почему вы возражаете против этой собаки? - спросила
Тошка. - Псиной от нее не пахнет, можете понюхать.
     - Нюхать я не буду, - сказал Грибоедов. - А вы-то кто такие, что за эту
кильку защищаетесь?
     - Не килька, - сказала Надя. - А Кит.
     - Мы пионеры, - сказал я. - Из соседней школы.
     - Ну и ходите в свою школу,  а в чужие дела нос не суйте. - Он спокойно
закрыл дверь, прямо перед нашими воинственными носами.
     Тошка рванула дверь на себя.
     - Мы представители общественности! - крикнула она. - Вы должны...
     - Я никому ничего не должен.
     Он уже сидел за столом,  и перед ним на тарелке лежал здоровенный кусок
колбасы. Он отрезал от куска небольшие кусочки и отправлял в рот.
     - Вы кого учите жить? Меня, Грибоедова? - Он сказал это так, точно он и
есть тот самый великий русский писатель, который написал "Горе от ума".
     - В конце концов, собака друг человека, - сказал я.
     - Ваш, но не мой, - ответил Грибоедов. - Я ненавижу собак.
     Да,  препротивный мужичок,  и  как-то  унизительно перед ним стоять.  С
такими сразу надо просто драться,  а слов они не понимают, это точно. Ну как
его прошибить?
     - Это породистая собака из породы скочтерьеров, - сказала Надя.
     - Закройте дверь, пионеры, - сказал он, - и катитесь ко всем чертям!
     - Наконец,  это просто возмутительно,  -  сказала Тошка.  - Почему вы с
нами так разговариваете?
     Грибоедов встал,  вытянул вперед свои ручищи - просто не руки у него, а
грабли - и стал нас подталкивать:
     - А  ну,  пошли отсюда,  пошли,  поиграли немного в свою игру и валяйте
отсюда.
     - Не трогайте меня руками! - крикнула Тошка.
     - Ах ты какая недотрога!  - закричал Грибоедов. - А по мягкому месту не
хочешь схлопотать? - Он поднял руку.
     - Тогда вы будете иметь дело со мной, - сказал я.
     Меня просто трясло всего от возмущения,  я готов был броситься на него,
я  готов был подраться с  ним.  Лез на него,  напирал грудью.  Мне хотелось,
чтобы он меня ударил, а тогда мы посмотрим, кто кого.
     И тут он меня схватил,  крепко сжал своими ручищами, приподнял и понес.
Донес до дверей,  открыл дверь и вытолкнул на лестничную площадку. Следом за
мной вылетели Тошка и Надя со своим скочтерьером на руках.
     Мы медленно стали спускаться вниз. Кит несколько раз жалобно тявкнул.
     - Вы меня простите, - сказала Надя.
     - Что там, - махнул я рукой.
     Я  боялся посмотреть Тошке в глаза.  Может быть,  теперь,  после такого
унижения, она начнет меня снова презирать...
     - Мы этого так не оставим,  -  сказала Тошка.  - Найдутся люди, которых
ему не удастся так легко поднять.
     - Лучше бы у меня была овчарка или волкодав, - сказала Надя. - Тогда он
бы боялся.
     Мы  вышли на улицу.  Грустно постояли в  кружочке:  между нами,  задрав
голову, сидел виновник происшествия.
     - Все понимает, - сказала Надя.
     - Мы этого так не оставим, - повторила Тошка.
     Удивительно,  как один человек,  просто подлец,  и  фамилия-то  у  него
славная,  может начисто испортить настроение нескольким людям. А эти люди не
могут ничего сделать для восстановления самой обыкновенной справедливости. А
эта девчоночка Надя,  совсем букашка,  по-моему,  просто боится возвращаться
домой и  наверняка будет околачиваться во  дворе до  самого вечера,  пока не
вернутся с работы ее родители.  Разве нельзя дать объявление в газете или по
радио, что вот то-то и то-то делать просто подло. Каждый человек, просыпаясь
утром, читал бы об этом.
     - Пожалуйста,  не расстраивайся,  -  сказала Тошка.  -  Я уверена, ты в
тысячу раз храбрее его и в миллион раз благороднее.
     - Не  успокаивай меня,  -  сказал  я.  -  Надо  было  укусить  его  или
подставить ему ножку. Знаешь, как я умею подставлять ножку. И представляешь,
он бы вытянулся во всю длину и своей противной мордой стукнулся об пол.
     Сам не свой я был, говорил не думая. Думал совсем про другое. Почему-то
вспомнил строчки  из  последнего письма  отца,  которое  он  мне  прислал из
госпиталя. Он там писал о матери: "Всегда помни о ней и старайся ее понять".
     Я подумал,  что не выполнил этой просьбы.  Она-то меня понимала, а я ее
нет.  Я  все время думал только о  себе,  но  не о  матери и  тем более не о
Геннадии Павловиче.  И я понял, что она была права, когда сказала мне: "Отец
не хотел бы видеть тебя таким".
     - Ты думаешь, Иван совсем пропащий человек? - спросила Тошка.
     - Нет, - ответил я. - Так я не думаю.
     А потом я подумал о неизвестной мне Верочке Поляковой,  и о Ленке,  и о
Наде,  и  почему-то о  братьях Рябовых,  и  о  всех тех людях,  которые были
незаслуженно обижены и никто к ним вовремя не пришел на помощь. Только разве
никто? Разве мы не готовы им помочь?
     Вот Эфэф говорил мне,  что мы еще в  бою,  мы еще солдаты.  И  этот бой
будет длинным, но он нас сделает чистыми и прекрасными. И Эфэф солдат, он не
отступит никогда.  И  Тошка солдат,  она  ведь барабанщица,  и  я  тоже буду
солдатом.
     Дед говорил,  что я не судья матери.  А кто же я ей, если не судья? Все
люди  судьи  друг  другу,  и  я  судья  своей матери,  только я  должен быть
справедливым и великодушным. И она мне судья. И ему, деду, я тоже судья.
     - Что теперь делать? - спросила Надя.
     - Не волнуйся, - сказал я. - Ничего он тебе не сделает, этот Грибоедов.
Его мы одолеем. Останется у тебя собака.
     И пусть у каждого, кто захочет, будет собака.
     И пусть поскорее наступит такой день,  когда мы будем счастливы и когда
с полуслова будем понимать друг друга и по первому зову приходить на помощь.
Вот это и будет счастливый день.
     А  пока мы стояли и  думали обо всех наших бедах.  Нет,  мы не плакали,
ведь мы были солдаты,  и даже маленькая девочка Надя не плакала. Но и весело
нам еще не было.