ышки, никто не мог первый сказать правду.
     - В магазин, - сказала она. - И еще кое-куда...
     Она  повернулась,  чтобы  уйти,  а  я  решил ей  крикнуть вслед,  в  ее
тоненькую коричневую спину,  что знаю, о каком магазине идет речь, - так это
меня захлестнуло,  так это пахло предательством.  Я  даже почувствовал запах
этого предательства:  у него был кислый, незнакомый запах и он сильно ударил
мне в нос. Раньше она никогда не покупала духи, говорила, что это дорого.
     Мама словно почувствовала мое состояние, остановилась в проеме дверей и
оглянулась.  И эти ее жалобно-умоляющие глаза,  и робкая улыбка,  за которую
она всегда прятала свою нерешительность,  ударили меня по сердцу, и я ничего
не смог ей сказать.
     И  она ушла,  и  теперь вместо нее в проеме дверей зияла темная пустота
передней.  А  я  все смотрел в  эту пустоту,  надеясь,  вдруг мать вернется,
снимет пальто и останется дома.
     Отец бы, вероятно, за это меня осудил: как же, мол, я берегу мать, если
не остановил ее сейчас. И правильно бы осудил...
     Я  вышел в темноту передней и,  не зажигая света,  стал одеваться.  Дед
шмыгнул следом за мной и зажег свет.
     - Я  ненадолго,  -  сказал  я,  подражая матери.  -  К  товарищу и  еще
кое-куда.
     - Не тебе судить мать, - сказал дед. - Мал еще.
     Значит, он тоже обо всем догадался. Ну что ж, тогда и объяснять нечего.
На всякий случай хлопнул дверью так,  что ему и без слов стало ясно, как я к
этому отношусь.


        "6"

     Эфэф закрыл толстую потрепанную тетрадь.  Видно, он до моего прихода ее
читал и  я  ему  помешал.  Чем  он  был хорош,  так это тем,  что никогда не
произносил любимой фразы взрослых,  которые всегда заняты и желают побыстрее
отделаться от нашего брата:  "С чем пожаловали,  дорогой мой или милый мой?"
По-моему,  эта  фраза  никак  не  годится для  начала разговора,  она  сразу
отбивает всякую охоту вообще разговаривать. А у Эфэф не так. Раз пожаловали,
значит, пожаловали. Значит, надо.
     Мы помолчали.
     Как всегда,  на рубахе у него пуговицы были застегнуты не в те петли, и
воротник от этого съехал набок.  Нет,  он был совсем не то,  что наш историк
Сергей Яковлевич,  который всегда ходил в новеньких,  отглаженных костюмах и
был "любезным и прекрасным".
     Эфэф просто многого не замечал и разговоры обычные вести не умел:  там,
какая погода,  дует ветер или не дует,  или еще какую-нибудь ерунду.  Вот не
умел он болтать.
     - Сейчас читал письма отца к маме.  Она их в эту тетрадь вклеила, чтобы
сохранились.  - Эфэф кивнул на тетрадь, что лежала на столе. - И убедился, к
своему стыду,  что ничего толком не помню.  Понимаешь? Ничего... Даже обидно
стало. Стоит мне закрыть глаза, и я вспоминаю отца, маму, нашу комнату. Обои
у нас были почти белые, и мама разрешала мне на них рисовать. А вот о чем мы
говорили в то время, не помню...
     Мой   отец  был   инженером-энергетиком  и   без  конца  строил  где-то
электростанции.  А мы с мамой жили в Москве и только делали,  что ждали его.
Помню  его  три  приезда за  всю  мою  жизнь.  В  первый  раз  он  приехал в
гражданском костюме:  ему  было  двадцать пять  лет,  но  мне  он  показался
дедушкой,  потому что  у  него была борода.  Перед отъездом он  нарисовал на
стене,  рядом с моими рисунками,  кошку с зелеными глазами.  Потом,  в сорок
первом,  мы  с  мамой бегали на Белорусский вокзал,  его эшелон шел на фронт
через Москву. Он тогда снял со своей шапки-ушанки звездочку и подарил мне.
     Он вернулся уже после войны.  Однажды утром вошел в комнату,  как будто
отсутствовал дня три или четыре.  У  него были свои ключи,  и  он открыл ими
входную дверь так тихо, что мы не слышали.
     С  этими  ключами целая  история приключилась.  У  нашей соседки украли
сумку,  и в ней были ключи,  ну,  она испугалась как бы нас не обворовали, и
купила новый замок.  А я его врезал в дверь.  Мама пришла с работы,  увидела
новый замок и заплакала...
     Вот сегодня я  прочел письмо отца с фронта,  в котором он написал,  что
новые ключи от квартиры получил,  и  понял,  почему мама тогда плакала.  Она
хотела, чтобы у отца там, на фронте, были ключи от нашей квартиры.
     И вот он вошел тогда в комнату,  снял фуражку,  и я увидел, что он стал
седым.  А  через несколько дней после возвращения он  спорол погоны и  снова
уехал...  Потом погиб,  восстанавливая Днепрогэс...  Подорвался на  немецкой
мине.
     Эфэф замолчал;  я знаю,  что делают, когда так молчат. В эти минуты или
даже  секунды  перед  человеком вспыхивают,  как  маленькие костры,  видения
прошлого. Он сейчас, конечно, видел своего отца, и свою маму, и их комнату с
рисунками на стене, этого кота с зелеными глазами.
     - Из  всех учителей почему-то запомнил одного географа,  -  снова начал
свои  воспоминания Эфэф.  (Я  не  стал  его  перебивать и  отвлекать,  пусть
выговорится, раз ему это надо.) - Он всегда нам рассказывал то, чего не было
в книгах,  в учебниках, и поэтому мы его любили... Товарищей внешне помню, а
себя нет.  Никогда не видел себя со стороны. Так вот и с тобой будет, я тебя
лучше запомню,  чем ты сам себя. Ты в моей памяти останешься таким, какой ты
сейчас есть: маленький, лохматый, точно тебя кто-то только что сильно обидел
и ты после этого долго болтался по переулкам,  разговаривая сам с собой... В
поисках истины,  которую нелегко найти...  А  сам  ты  себя таким не  будешь
помнить. Вот хорошо это или плохо? Как ты думаешь?
     - Не знаю, - ответил я.
     - По-моему, хорошо, - сказал Эфэф. - Каждый человек должен меньше всего
помнить о себе и больше о других.  -  Он снова помолчал,  потом откинулся на
спинку стула и сказал: - Что до матери...
     Он встал,  подошел к  полке,  взял какую-то книгу и  стал читать слова,
будто специально написанные для меня:
     - "Что до матери,  то,  конечно, я заметил и понял ее прежде всех. Мать
была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим
собственным,  я заметил,  почувствовал ее,  вероятно, тогда же, когда и себя
самого... С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни. Все и все,
кого любим мы,  есть наша мука,  -  чего стоит один этот вечный страх потери
любимого! А я с младенчества нес великое бремя моей неизменной любви к ней -
к той,  которая,  давши мне жизнь,  поразила мою душу именно мукой, поразила
тем более,  что,  в  силу любви,  из  коей состояла вся ее душа,  была она и
воплощенной печалью:  сколько слез видел я  ребенком на  ее глазах,  сколько
горестных песен слышал из  ее уст!.."  Ты что,  подружился с  Кулаковыми?  -
вдруг спросил Эфэф.
     Сразу было видно,  что он  разволновался,  желает это от  меня скрыть и
поэтому спросил про Кулаковых.
     - Не с Кулаковыми, - уточнил я. - А с Кулаковым.
     - Надежный парень?
     - Надежный... Еще какой... И семья у них будь здоров: мама врач, а отец
летчик-испытатель... На сверхзвуковых...
     - Летчик?  - перебил меня Эфэф. - А я все думал, на кого это похож Иван
Кулаков... Кулаков, вот оно что.
     - А вы что, знаете его отца?
     - Нет... На фотографиях видел... И даже один раз в кино... Этот Кулаков
знаменитый летчик... Он разогнал самолет до скорости три тысячи километров в
час...
     Эфэф рассказывал мне  о  Кулакове,  а  сам,  видно,  думал о  своем,  и
разволновался он здорово от этих воспоминаний.  Я по себе знаю:  когда такое
привяжется,  нелегко отвлечься.  У него даже начала чуть-чуть дрожать нижняя
губа.
     Я как-то спросил,  почему у него дрожит губа. А Эфэф мне ответил, что у
него это бывает, если он сдерживает улыбку.
     Сначала я  ему поверил,  правда,  мне показалось странным,  что человек
сдерживает улыбку, когда ему хочется улыбнуться. Вроде бы ни к чему. А потом
понял, что он меня обманул, потому что у него губа иногда начинала дрожать в
самое неподходящее время,  когда было не до смеха, вот как сейчас. Просто не
хотел отвечать на этот вопрос и намекал: мол, не лезь не в свое дело.
     Между прочим,  я бы и не полез,  но у моего отца,  когда он волновался,
прыгала левая бровь - последствие контузии.
     - Федор Федорович,  а почему вы сами не пошли в летчики? - спросил я. -
Это ведь интереснее, чем возиться с нами.
     Эфэф прикусил губу,  и  теперь нельзя было понять,  дрожит она или нет,
потом сказал:
     - Нет во мне ничего геройского... Поэтому не пошел...
     Я  промолчал.  Действительно,  геройского в  нем  ничего  не  было,  но
уговаривать его в обратном ради вежливости мне не хотелось.  Не такой он был
человек,  не нуждался в этом, и в голосе его совсем не было обиды, что он не
герой.
     Только сейчас я  заметил,  что у  него к  спине привязана электрическая
грелка на длинном шнуре. Эфэф увидел, что я смотрю на шнур, и сказал:
     - Люблю погреть спину. - Снял грелку и небрежным движением бросил ее на
стол.


        "7"

     Когда я вернулся домой, дед уже спал, а матери еще не было.
     Я сел и стал ее ждать...
     Походил  по  комнате,  зачем-то  попрыгал  на  одной  ноге,  поиграл  с
лошадкой, как трехлетний пацан, привязал к ее шее нитку и таскал по столу.
     Хуже  всего  ждать и  замирать каждый раз,  когда где-то  внизу хлопает
дверца лифта, и надеяться, что лифт остановится на нашем этаже.
     Потом покривлялся перед зеркалом.
     Потом потушил в комнате свет,  и долго смотрел в темный двор,  и считал
несколько раз до тысячи и один раз до пяти тысяч.
     А  потом мать  наконец пришла,  и  я,  как  был  одетый,  только скинув
ботинки, нырнул под одеяло.
     Она осторожно разделась,  подошла ко мне,  нагнулась, и на меня пахнуло
свежим воздухом от ее щек и губ.  И я уже хотел закричать ей,  что она может
идти к нему,  раз она без него не может жить! А я как-нибудь проживу и один!
Но я не открыл глаза и ничего не закричал,  и она,  еще немного постояв надо
мной,  неслышно ступая на носках,  прошла в ванную комнату. И оттуда до меня
донесся еле уловимый ее смех - ей так было хорошо и весело, что она смеялась
наедине с собой.
     После этого я  каждый день ждал,  что  она мне все расскажет сама,  как
бывало раньше,  но она молчала. Не могла, вероятно, набраться храбрости, она
ведь нерешительная,  но с  работы теперь она всегда приходила с опозданием и
часто исчезала из дому вечерами.
     Мне бы надо было ей крикнуть:  "Эй, мама, отзовись, расскажи, какая ты,
когда одна, днем или ночью в темноте, о чем ты думаешь? Давай посидим вдвоем
и все обсудим.  Я ведь уже не маленький,  и отец мне приказал, чтобы я берег
тебя".
     Но легко сказать крикни,  а трудно крикнуть, потому что неизвестно, как
на твой крик ответят.  А вдруг она меня не поймет,  и я молчал и думал,  что
она... "горькая любовь всей моей жизни".


        "8"

     Теперь,  прежде чем открыть дверь класса,  я  всегда думаю о  том,  что
увижу  за  первой партой Кулаковых.  Ивана,  этого необыкновенного человека,
моего лучшего друга, и его прямую противоположность - его ехидную сестричку,
рыжую бестию Тошку.
     Вхожу в класс, а глаза влево, влево, влево. Это у меня рефлекс, даже не
хочу косить,  а кошу.  Я бы мог,  конечно, просто подойти к Ивану, и все, но
мне нравится, когда он на виду у всего класса окликает меня.
     Значит,  иду я прямо,  а глаза влево,  влево, влево. Но вот Иван увидел
меня и окликнул. А я, когда вижу его, всегда почему-то хочу улыбаться.
     - Здорово, - говорю и крепко жму ему руку.
     - Привет. - Он тоже крепко жмет мне руку в ответ.
     И  вдруг эта Тошка,  эта рыжая бестия,  -  до сих пор она сидела к  нам
спиной -  поворачивается и протягивает мне ладошку.  У всех на виду!  Желает
поздороваться.  Каково?  А сама на меня так нежно и лукаво смотрит и жеманно
улыбается.  И прическа у нее новая: на макушке бантик, а волосы болтаются до
плеч.  Взял и тряхнул ее ладошку изо всех сил,  чуть не вырвал руку, чтобы в
следующий раз не лезла. А она захохотала на весь класс и сказала:
     - Сократик  у  нас  самый  вежливый  мальчик  во  всем  классе.   Прямо
французский мушкетер граф де ла Фер.
     Я даже покраснел от ее слов.
     - Хватит дурачиться, - сказал Иван.
     Она презрительно оглядела брата,  ловко у нее это получилось:  сощурила
глаза,  ногу  на  ногу закинула,  чтобы все  видели ее  настоящие капроновые
чулки, и отвернулась.
     - Вообще-то я за мужскую дружбу, - громко сказал я.
     - Я тоже за мужскую дружбу, - ответил Иван.
     Тошка по-прежнему сидела к  нам спиной.  А спина у нее худущая;  по ней
хорошо считать позвонки,  как у скелета.  Ну,  думаю, позвоночная твоя душа,
сейчас я тебя доконаю.
     - Мужская дружба -  это  надежно!  -  и  заметил,  что  она напряглась,
выпрямила спину и позвонки у нее пропали. Самое время было уходить, пока она
не  бросилась в  атаку.  Но  какой-то отчаянный черт крутнулся во мне,  и  я
добавил:  - А на девчонок лично мне наплевать, я на них плюю с самой высокой
вершины мира.
     И тут она ко мне повернулась и при всеобщем внимании сказала:

                Не властны мы в самих себе
                И в молодые наши леты
                Даем поспешные обеты,
                Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

     Значит,  она  запомнила эти стихи,  когда их  прочитал Эфэф,  и  теперь
намекала,  что некоторые мальчишки ругают девчонок, а потом сами же пишут им
всякие записочки.
     Девчонки,  конечно, захохотали и захлопали в ладоши. Ах, как остроумно,
ах, как ловко и смело!
     - Это,  может быть, вы "не властны в самих себе", - сказал я и скрестил
руки на груди,  принял позу нашего любезного историка Сергея Яковлевича. - А
мы-то властны.
     Дело в том,  что все наши девчонки от него без ума,  млеют и блеют, как
овечки,  когда его  видят.  У  них у  всех по  истории только пятерки.  Нет,
правда.  Вы  когда-нибудь  слышали о  классе,  в  котором учатся  семнадцать
девчонок и у всех пятерки по истории?  Прямо неповторимое историческое чудо.
Такого необыкновенного класса не  отыскать во всем Советском Союзе и,  может
быть, даже во всем мире.
     И эта рыженькая штучка тоже уже успела схватить пятерку.
     Девчонки начали нервно хохотать и  визжать.  А Зинка-телепатка сказала,
что сейчас она докажет,  что это не совсем так,  и сделала несколько шагов в
мою сторону. Вот привязалась...
     - Уйди ты, надоело, - сказал я.
     - Девочки, - таинственно зашептала Зинка, - он боится.
     И действительно,  я боялся.  Неизвестно,  что она могла еще наплести, и
самое главное,  что  девчонки в  нашем классе крикливые,  они кого хочешь на
смех подымут.
     - Ребята, ладно, - сказал Иван и нагнулся к нам: - Экстренное заседание
пятого звена считаю открытым. Сногсшибательная новость. - Мы стояли кружком,
как баскетболисты во время перерыва,  склонив головы к  Ивану.  -  Если наше
звено выйдет на первое место,  - продолжал Иван, - то нас всех к Октябрьским
праздникам примут в комсомол.
     - Вот здорово! - сказал я.
     - Здорово, - сказала Тошка совсем уже не жеманным голосом.
     - Вырвемся? - спросил Иван.
     - Вырвемся, - ответила Ленка.
     Когда мы отошли от Ивана, Зина наклонилась ко мне и жалобно сказала:
     - Сократик, я сегодня не выучила истории.
     Не хватало того, чтобы она схватила двойку.
     - Десять минут тебе достаточно? - спросил я.
     - Достаточно, - ответила Зинка.
     - Можешь на меня положиться, - сказал я.
     Действительно,  совсем  было  бы  неплохо вырваться на  первое место  и
вступить  в  комсомол.  Может  быть,  тогда  можно  будет  летом  вместе  со
студентами махнуть на  целину или  организовать хор и  рвануть на  Сахалин и
Камчатку -  для комсомольцев все дороги открыты.  Я  читал в какой-то газете
про такой молодежный хор.  Они выучили несколько песен и  поехали на Дальний
Восток -  их  там здорово принимали.  Конечно,  петь -  это не работать,  но
все-таки...
     Прозвенел звонок, и в класс вошел историк.
     Сергей Яковлевич сегодня был как картинка.  В новом темно-сером костюме
и синем галстуке с какими-то блестящими звездочками.  Когда он повернулся ко
мне спиной,  я увидел, что пиджак у него с двумя длинными разрезами по бокам
- писк моды!  -  и  затылок так  аккуратно подстрижен,  как на  фотографиях,
которые выставлены в парикмахерских.  Вот если бы я был такой!.. Тогда бы мы
с Тошкой поговорили!..
     - Ребята, - сказал Сергей Яковлевич. - Прежде чем начать урок, я открою
вам маленькую тайну...  -  Он помолчал. - Дело в том, что я пишу диссертацию
на  тему:  "Новые  методы  ведения уроков".  Понимаете,  многие наши  ученые
изучают проблемы,  как бы вас учить так,  чтобы вы побольше знали... Ну, и я
вот тоже решил приложить к этому руку,  -  скромно закончил свою речь Сергей
Яковлевич.
     - Сергей Яковлевич,  можно вопрос?  -  спросил я.  Надо  было  выручать
Зинку. - Сергей Яковлевич, а как вы относитесь к проблеме обучения во сне?
     Историк стоял возле парты Кулаковых,  заложив руки в карманы,  и издали
был очень похож на доктора Зорге.  Тошке,  видно, он очень нравился, она ела
его глазами.
     - Это сложная проблема,  -  сказал Сергей Яковлевич.  -  В  другой раз,
Палеолог.
     Зинка сделала страшные глаза. Она оглянулась и прошептала:
     - Сейчас вызовет меня.
     Это уже было опасно. Я снова встал и сказал:
     - А все же, Сергей Яковлевич?
     - Я  же  сказал -  это в  другой раз.  -  Сергей Яковлевич чуть повысил
голос.
     Зинка  опять сделала круглые глаза:  эта  несчастная телепатка никак не
могла дочитать заданную страницу.
     - И еще одно,  ребята, - снова начал Сергей Яковлевич. - У нас на уроке
будет присутствовать доцент из Академии педагогических наук - Нина Романовна
Байкова. Она контролирует мою диссертацию... Так что я на вас надеюсь...
     Зинка  в  ужасе  схватилась за  свою  телепатическую голову,  а  Сергей
Яковлевич подошел к дверям и громко сказал:
     - Нина Романовна, пожалуйста!
     В дверях появилась -  о ужас!  -  женщина из нашего подъезда. Я ее знал
сто тысяч лет,  она жила в нашем доме на первом этаже и всегда боялась,  что
мы выбьем ей окно футбольным мячом,  и  поэтому,  высунувшись в окно,  часто
ругала нас и грозила милицией. Мы все встали, и она оглядела класс; пришлось
скорчить рожу, чтобы она не узнала меня.
     - Здравствуйте,  ребята,  -  сказала  Нина  Романовна совсем  не  своим
голосом, не сказала, а пропела. (Ее-то голос уж я знаю отлично.) - Садитесь,
садитесь.  -  Она  скромно прошла к  последней парте и  с  трудом,  смущенно
улыбаясь, втиснулась в парту.
     Мы замерли... Урок начался.
     Сергей Яковлевич склонился к  классному журналу и  стал шарить глазами,
кого бы  вызвать...  Видно,  он  колебался,  видно,  ему совсем не  хотелось
ударить  лицом  в  грязь,  чтобы  подорвать свою  диссертацию "Новые  методы
ведения уроков". Наконец он поднял голову и сказал:
     - Сулоева.
     Зинка медленно встала,  оглянулась на меня и  гордо пошла к доске.  А я
чуть не упал с парты: это же надо, это же телепатия в действии, чтение чужих
мыслей на  расстоянии!  Все-таки я  всегда был прав,  когда держался от  нее
подальше:  этак  она  все  тайное  в  одну  минуту сделает явным.  Ее  бы  в
разведчики, она просто пропадает в школе.
     - Сулоева, - сказал Сергей Яковлевич, - расскажи нам про поход Суворова
через Альпы...  Как всегда,  совершенно не  обязательно,  чтобы ты  говорила
только по учебнику... Свободно, свободно преподноси материал...
     И вдруг Зинка, та самая Зинка, которая только что просила меня выручить
ее и говорила,  что ничего не знает,  и умирала от страха, затараторила, как
хорошо  заряженный автомат:  та-та-та!  -  очередь  по  представительнице из
Академии педагогических наук; та-та-та! - снова очередь.
     Она рассказала и  про Альпы,  и  попутно про самые высокие вершины этих
расчудесных,  распрекрасных  гор,  и  про  знаменитых  альпинистов,  которые
штурмовали Монблан,  и даже сколько этих храбрых альпинистов погибло,  и про
новый тоннел