орова и в лучшем виде опишу все его подвиги во славу родины.  А
если  хочешь,  я  извинюсь перед Сергеем Яковлевичем и  буду  до  конца моих
школьных дней его учеником. Лучше, чем эти влюбленные визжалки.
     В  конце  концов,  я  не  возражаю против  Ленки.  Она  совсем неплохой
человек,  и  я ее знаю уже семь лет.  Она даже как-то со мной и с моим отцом
ходила в  зоопарк и потеряла там свои варежки,  и руки у нее от холода стали
красными-красными.  И  тогда я  ей  отдал свои,  хотя без  варежек мне  было
холодно.  Честно,  отдал.  А на большом пальце в моих варежках была дырка, и
она все время высовывала в эту дырку палец, и мы хохотали.
     Потом я  заболел скарлатиной,  и  Ленка каждый день  приходила к  нашим
дверям и что-нибудь оставляла для меня. Оставила машину "ЗИЛ-110". Привязала
к дверной ручке.  Потом лото. А потом принесла две книги: сказки Андерсена и
"Голубую чашку" Гайдара.
     Хорошие были книги,  жалко их было сжигать, когда я поправился. Но отец
сказал,  что это необходимо,  а то придут ко мне ребята в гости, возьмут эти
книги в руки и заболеют.
     Когда книги факелом пылали в  тазу,  я все думал про людей,  что жили в
этих книгах. Они были для меня как живые, эти люди, горящие на костре...
     Когда я  вышел на Арбат и  проходил мимо трикотажного магазина,  оттуда
выскочила продавщица,  та самая скандалистка,  с  башней на голове,  и почти
протаранила меня, но даже не подумала извиниться. Только на секунду я увидел
ее глаза, по-моему, она плакала. Интересно, почему?
     Я прошел мимо своих ворот и поплелся дальше по Арбату.  Может быть, она
кого-нибудь незаслуженно обидела,  как меня,  а он ее отругал,  и теперь она
рыдала. Так ей и надо, пусть других не оскорбляет.
     Она шла,  низко опустив голову,  и  я прибавил шагу,  чтобы догнать ее.
Хотелось посмотреть, чем кончится это представление.
     Вижу,  один  мужчина на  нее  оглянулся,  потом  какая-то  сердобольная
женщина. Значит, думаю, она еще рыдает.
     Она  свернула  в  подъезд  дома  около  магазина "Военная книга",  и  я
заглянул  в  него:   она  стояла  около  телефона-автомата  и  смотрелась  в
зеркальце.
     - Вы звонить? - спросил я.
     Она оглянулась,  щеки у  нее были в  темных ручейках от  слез:  потекла
краска с подкрашенных ресниц, и теперь она платком терла щеки. Она ничего не
ответила и отошла в сторону.  Непонятно было,  узнала она меня или нет?  Для
видимости снял трубку, повернулся к ней спиной и стал крутить диск.
     Тем временем эта плакса-вакса оттерла щеки и  вышла из  подъезда.  И  я
следом за ней. Догнал ее и пошел рядом. Пусть знает, что она негодна.
     Идем рядом,  почти нога в  ногу.  Она  в  легоньких домашних тапочках -
видно, так поспешно выскочила из магазина, что забыла переодеть туфли.
     - Вы  меня узнали?  -  спросил я.  -  У  нас был с  вами такой приятный
разговорчик... - Надо было ее как-то рассмешить.
     - Отстань, - сказала она и прибавила шаг.
     "Значит, узнала", - подумал я и снова догнал ее.
     - А вы знаете, зачем я хожу в ваш магазин?
     Она  не  слушала  меня,  вытащила платочек из  кармана  и  вытерла свой
отсыревший нос.
     Я еле успевал за ней, это был какой-то кросс, точно мы ставили рекорд в
спортивной ходьбе по пересеченной местности.
     - В вашем доме когда-то жил А.С.Пушкин,  - чтобы втянуть ее в разговор,
сказал я. - Слыхали про такого?
     Она промолчала.
     - Ну вот я придумал, что именно в вашем магазине была его комната...
     Она снова промолчала, мрачная была. Вероятно, разочаровалась в жизни.
     - Я вчера двойку получил по истории и из-за этого поругался с другом. У
нас там соревнование, а я всех подвел...
     По-моему,  я  ей здорово надоел,  вечно я лезу в чужие дела.  Пора было
уходить.
     Мы  как раз дошли до  тоннеля,  который идет от гостиницы "Националы" к
Музею В.И.Ленина,  и я остановился.  Она стала спускаться в тоннель,  прошла
один лестничный пролет,  оглянулась и замедлила шаг, точно поджидала меня...
Я в одну секунду подскочил к ней,  значит,  не зря я так долго за ней шел, и
мы спустились в тоннель.
     А этот тоннель длиннющий,  самый длинный в Москве: идешь, идешь и никак
не дойдешь до конца.  Там,  в  этом тоннеле,  и цветы продают,  и газеты,  и
какой-то  старикашка пристроился с  лотерейными билетами и  кричал,  зазывая
покупателей, обещая крупный выигрыш.
     И  вдруг в  тоннеле погас свет и  стало темно-темно,  и все люди начали
громко разговаривать,  окликая друг друга.  И  я  тут  же  ее  потерял,  мою
попутчицу.  Хотел крикнуть,  но я ведь даже не знал ее имени.  Кто-то завыл,
конечно,  нарочно,  а старикашка продавец завопил, чтобы никто не смел брать
лотерейные билеты.
     Я подумал,  что,  может быть,  на самом деле его грабят,  решил подойти
поближе, зацепился за чью-то ногу и упал.
     Конечно,  когда зажгли свет,  ее уже не было. И так легко потеряться, а
тут еще тоннелей понастроили...
     Домой я  возвращался тоже  пешком -  в  кармане не  оказалось ни  одной
монеты.


        "10"

     Я бесшумно открыл дверь,  чтобы войти в нашу квартиру,  и сразу услышал
чужой  голос,  который  довольно громко  рассказывал маме  какую-то  смешную
историю.  Он,  можно сказать,  не рассказывал,  а  декламировал,  как диктор
телевидения, и мама хохотала, значит, он все же добрался до нас.
     Потом я  увидел на вешалке его пальто.  Я  хлопнул дверью посильнее,  и
смех сразу оборвался, словно эта дверь прищемила ему язык.
     Ко  мне  навстречу вылетела мама.  Она  была  в  летнем голубом платье,
видно, считала его самым нарядным, хотя оно было и не по сезону.
     - А, наконец-то, - сказала мама. - Явление второе: те же и Сократик.
     Она зачем-то стала стягивать с  меня пальто,  точно я сам разучился это
делать,  потом схватила за  руку и  хотела тут же втащить в  комнату,  чтобы
представить этому великому герцогу.  Но я вырвался и пошел мыть руки.  Одним
ухом при этом я прислушивался к словам,  которые доносились из комнаты.  Они
там продолжали хихикать, правда, не так громко.
     Всему миру было понятно,  хотя мама и сказала мне: "А, наконец-то", что
в  этой комнате смеха третий был лишний.  Но я вытер руки и пошел в комнату.
Еще неизвестно, кто лишний, может быть, этим третьим окажусь не я, а кое-кто
другой...
     Он  сидел на диване,  положив ногу на ногу.  Волосы у  него были седые,
хотя лицо не старое,  а  нос широкий,  придавленный,  без переносицы,  как у
боксера.  В  общем,  он  был  не  красавец,  и  непонятно было,  почему мать
влюбилась в  него.  При моем появлении он  вскочил и  вытянулся,  как солдат
перед генералом, по струнке, и протянул мне руку.
     - Меня зовут Геннадий Павлович, - раздельно сказал он.
     Так  обычно разговаривают с  маленькими:  "А  вот  это,  малыш,  кошка.
Осторожнее, она царапается".
     Я  промолчал,  решил,  что  ему  моя  биография известна  уже  во  всех
подробностях. Как меня зовут, когда я родился, когда произнес первое слово и
какой  я  был  хорошенький  в  младенческом возрасте.  Так  что  не  к  чему
распространяться.
     - Есть хочешь? - спросила мама.
     От волнения она даже заикнулась.
     - Нет, - гордо ответил я и прошел к своему столу.
     Сел к  ним спиной и  стал медленно вытаскивать из ящика стола учебники,
хотя уроки совсем не хотелось делать.  Достал физику и  бросил ее с  лоту на
стол,  она треснулась,  но не очень.  Тогда я  достал литературу,  поднял ее
повыше и шмякнул об стол; она потолще физики и треснулась посильнее.
     За  моей  спиной  наступила  тишина.   Можно  было  подумать,  что  они
разговаривают по  азбуке  глухонемых,  заранее  изучили  эту  азбуку,  чтобы
специально разговаривать за моей спиной.
     - Сократик,  -  услышал я  наконец голос  матери,  он  донесся до  меня
откуда-то с другого конца земли.  -  Мы тебе не будем мешать,  если Геннадий
Павлович мне немного подиктует?
     - Пожалуйста,  -  сказал я и шлепнул по столу самым тяжелым учебником -
зоологией. Это уже был настоящий взрыв.
     Он что-то потихоньку начал читать ей про коров и про удои, про жирность
молока и про телят...
     Я  встал и  пошел к  телефону,  чтобы они  не  подумали,  что мне очень
интересны  их  разговоры.  Решил  позвонить Ивану,  но  к  телефону  подошел
какой-то мужчина,  видно, сам знаменитый летчик, и пришлось повесить трубку.
Тогда я  позвонил Ленке Поповой,  может быть,  она  мне скажет что-нибудь об
Иване.  А  может быть,  она  даже проговорится,  что Иван переживал ссору со
мной.
     Она сама подлетела к телефону и сказала взрослым голосом:
     - Да, говорите.
     Если бы я ее не знал,  эту стриженую штучку,  то подумал бы, что ей лет
двадцать.
     - Привет, - сказал я. - Это я.
     - Ты?  -  Она замолчала,  я не хотел ее обманывать, но сразу понял: она
приняла меня за  Ивана,  потому что на  всей земле только он  один для нее и
существовал.
     - Я, - ответил я. - Представляешь, мне уже звонил этот балбес Сократик.
     Она помолчала, потом сказала:
     - Знаешь что,  ты  из  меня дурочку не сделаешь.  Я  тебя сразу узнала.
Нечего меня разыгрывать.
     - А я и не думал разыгрывать,  -  сказал я.  - Ну, что там Иван говорил
про меня?
     - Что ты у меня спрашиваешь? - сказала она. - У него и спроси.
     Ах, какая она гордая, уже задается!
     В это время я услыхал,  что мамина машинка перестала стучать,  и сказал
нарочно громко, почти закричал в трубку:
     - Ленка, а ты не знаешь, как по-латыни будет "корова"?
     - Чего, чего? - не поняла Ленка. - Ты что, совсем-совсем?..
     Не попрощавшись,  я  повесил трубку,  вернулся в  комнату и стал ждать,
когда он уйдет.  По-моему, я довольно ясно высказался, когда спросил у Ленки
про корову. Но он сидел, как у себя дома, и не думал уходить.
     Мне захотелось есть.  Только признаться в этом я боялся, а то еще мама,
чего доброго,  и  его пригласит,  и  будет у  нас такой милый семейный чай и
разговоры про погоду,  про то,  как я  учусь,  и  про то,  что наше сельское
хозяйство по-прежнему отстает, так сказать, разговор по специальности.
     Я  посмотрел на  учебники,  которые  валялись на  столе,  и  мне  очень
захотелось снова поднять их  и  с  треском бросить на  стол.  Но  я  все  же
утерпел:  жалко было мать.  Чтобы как-то успокоиться, стал перебирать марки.
Потом полез в стол и натолкнулся на альбом с фотографиями. Достал его и стал
листать.
     На  первой странице этого альбома фотографии папы и  мамы.  Папа совсем
молодой, на петлицах у него два кубика, два квадратика, эти петлицы и кубики
носили еще до  войны.  А  мама на  фотографии еще девочка,  лет восьми.  Под
фотографиями рукой отца написано: "1941 год". У нас фотографии в альбоме все
по  годам разложены.  Потом я  стал листать дальше и  увидел маму постарше и
совсем еще не старого деда. Под фотографией стояло: "1943 год".
     А  потом  я  увидел  ту  знаменитую фотографию отца,  где  он  стоит  у
подбитого фашистского танка.  Он улыбается,  видно,  доволен, но лицо у него
усталое,  и  глаза усталые,  и  он небритый.  И тут я понял,  как мне его не
хватает.
     Я  вытащил  фотографию из  альбома и  кнопками прикрепил к  стене,  над
столом.  Пусть висит,  пусть я буду его видеть каждый день. И мать пусть его
видит. Может быть, тогда она поймет, что поступает как предатель.
     Я  почувствовал,  что  этот стоит позади меня.  Я  так увлекся,  что не
слышал,  как он подошел ко мне.  Хотел,  видно,  что-то сказать, наладить со
мной контакт,  но натолкнулся глазами на фотографию отца,  и проглотил язык.
Он долго смотрел на фотографию, а потом сказал:
     - "Тигр".
     Я промолчал, нечего было мне с ним пускаться в разговоры.
     - Немецкий танк марки "Тигр", - сказал он.
     Я снова промолчал.
     Тогда он  наконец понял,  что  он  здесь лишний,  попрощался со  мной и
матерью и ушел.  Мы остались одни. И тогда она подошла и включила телевизор,
как будто это было сейчас самое нужное.  По телевизору показывали мультфильм
для маленьких: "Как котенку построили дом".
     - Ты что, не хочешь, чтобы Геннадий Павлович к нам приходил? - спросила
мама.
     Она повернулась ко  мне лицом,  загородив телевизор,  и  из-за ее спины
кто-то  противно мяукал котенком.  Настоящий котенок в  жизни  не  будет так
орать. Она ждала, что я ей отвечу. Но я промолчал, это и так было понятно.
     - Нет, ты ответь мне: почему?
     В  это  время в  дверь позвонили.  Я  открыл.  Передо мной стояла Зинка
Сулоева.  Она и раньше ко мне приходила,  и я уже привык к этому,  и я к ней
иногда захаживал, но сейчас я ее совсем не ожидал.
     - Добрый вечер,  Сократик. (До чего она была вежлива, уму непостижимо.)
Можно мне войти? - спросила она.
     Я  все еще стоял в  дверях,  загораживая Зинке дорогу.  Все еще думал о
матери и не совсем понимал, что делал.
     - Входи, - сказал я.
     Когда она  снимала пальто,  мимо  нас  проскочила мама.  Зинка даже  не
успела с  ней как следует поздороваться.  Закричала свое "здравствуйте" ей в
спину и удивленно, изучающе посмотрела на меня.
     - Чрезвычайный и полномочный посланник!  -  крикнул я почему-то.  -  Из
компании Кулаковых и прочих рекордсменов.
     - Ничего  подобного,   -  ответила  она.  -  Я  пришла  по  собственной
инициативе.
     - Чрезвычайный и полномочный инициатор! - крикнул я.
     Я  только и делал,  что выживал сегодня всех из дома:  сначала Геннадия
Павловича,  теперь Зинку. Даже самому стало противно и захотелось рассказать
Зинке и про Ивана, и про мать, чтобы не надо было хотя бы притворяться перед
ней, что у меня все просто и замечательно.
     - Хватит тебе строить из  себя дурачка,  -  сказала Зинка.  -  Нам надо
выходить на первое место.
     - Чрезвычайный и полномочный первоместник! - крикнул я.
     - Что с тобой?  - спросила Зинка и вышколенным телепатическим движением
взяла меня за руку.
     - Чрезвычайный и полномочный телепат! - крикнул я.
     - Ты что, хочешь, чтобы я ушла? - спросила Зинка.
     - Понимаешь,  -  сказал я,  -  у меня плохое настроение... Двойка и так
далее. Конец света...
     - Испуган -  наполовину побежден,  -  сказала Зинка.  - Это суворовская
заповедь. Тебе полезно ее запомнить.
     - Хорошо, запомню, - сказал я.
     А потом я немного успокоился,  и мы целый час учили историю, и я так ее
выучил, что знал про Суворова решительно все. Нарочно вызубрил самую трудную
из   его  поговорок:   "Субординация,   экзерциция,   дисциплина,   чистота,
опрятность, смелость, бодрость, храбрость, победа, слава, солдаты, слава!"
     Правда,  что такое субординация и экзерциция,  я не знал, но зато я эту
поговорку  произносил залпом,  на  одном  дыхании,  как  настоящая  заводная
Курочка Ряба.
     Пока  мы  учили историю,  мать несколько раз  входила в  комнату,  и  я
чувствовал,  что  она  приготовила целую речь в  защиту Геннадия Павловича и
только ждет, когда уйдет Зинка.
     Но я  нарочно пошел провожать Зинку,  чтобы не разговаривать с матерью.
Всю  дорогу Зинка  вела  себя  как-то  странно:  она  шла  рядом со  мной  и
величественно молчала.
     Потом  она  попросила меня,  чтобы  я  понес  ее  портфельчик.  Я  взял
портфельчик,  с  портфельчиком лучше,  -  когда  размахиваешь  им  на  ходу,
делается веселее.
     - Вот у тебя так бывает,  -  сказала Зинка, - кругом люди, люди, а тебе
все равно, а потом появляется один человек... и тебе не все равно?
     - Не знаю, - ответил я.
     - А у меня бывает,  - сказала она. - Вообще к одним людям равнодушна, а
к другим... наоборот... К тебе, например...
     - Нечего сказать,  наоборот...  - возмутился я. - На уроке истории меня
разыграла.
     - Просто я  проверяла,  как ты ко мне относишься,  -  сказала Зинка.  -
Готов ли ты на жертвы... ради других...
     Она была какая-то странная, заикалась, не договаривала слов.
     - Зачем это тебе? - спросил я.
     - Ничего ты не понимаешь, - сказала Зинка. - Ты страшный человек. - Она
выхватила у меня портфель и убежала.
     А я повернулся и побрел домой,  медленно,  чтобы не прийти раньше деда.
При нем мама не станет разговаривать о Геннадии Павловиче.
     Когда я стоял и ждал лифта,  то из своих дверей вышла представительница
Нина Романовна.  Видно,  она шла в магазин, потому что чей-то цыплячий голос
крикнул  из-за  двери:  "Мамочка,  купи  мне  мороженое за  двадцать  восемь
копеек".  Мне совсем не  хотелось с  ней встречаться,  но  лифт,  как назло,
кто-то задержал. Повернулся к ней и вежливо сказал:
     - Здрасте!
     - А,  это ты,  герой. Добрый вечер! - Она остановилась. - Ну, что же ты
думаешь делать дальше?
     - Ничего, - ответил я. Лифт освободился, и я нажал кнопку вызова.
     - Ничего?  -  переспросила она и попробовала прикрыть свою дверь,  но я
увидел,  как оттуда кто-то высунул в щель нос облупленного ботинка.  - Казя,
пусти дверь, ты простудишься.
     Казя  отпустила дверь,  потом незаметно снова открыла ее.  Я  эту  Казю
хорошо знаю, она все время гоняет по двору на трехколесном велосипеде.
     - Так ты говоришь:  "ничего"?  Ты заметил, что вы, ребята, очень любите
говорить: "не знаю", "ничего", "за меня не беспокойся" и так далее. На самом
деле  вы  все  прекрасно знаете,  за  вашим  "ничего"  кроется  элементарное
упрямство, и с вами все время что-нибудь случается.
     Совершенно было ясно,  что  она  никуда не  спешит.  Опаснее нет  таких
людей. Тут пришел лифт, и я открыл дверь.
     Мало мне  было учителей в  школе,  так теперь на  мою бедную голову еще
появилась представительница Академии педагогических наук.
     - Исправлю двойку, - сказал я.
     - Вот видишь,  ты же еще и обижаешься.  Считаешь,  конечно, что с тобой
поступили несправедливо, - сказала она. - А ведь ты не знал урока.
     Кто-то крикнул сверху,  чтобы закрыли дверь лифта,  и лифт снова укатил
от меня.
     - Я  правду  сказал про  Суворова,  -  возмутился я.  -  А  он  ко  мне
придрался.
     - У  тебя  правда  получилась однобокая,  -  сказала она.  -  Александр
Васильевич Суворов - великий русский полководец и патриот...
     В это время Казя высунула свою цыплячью мордочку,  увешанную бантами, и
пропищала:
     - Мамочка, купи мне мороженое за двадцать восемь копеек.
     - Подожди, Казя. - Она ждала, что я ей отвечу.
     Ловко она меня обошла,  я  же  во  всем оказался виноват,  хотя каждому
дурачку было ясно,  что любезнейший Сергей Яковлевич просто придрался ко мне
и  у  меня поэтому отпала охота отвечать урок.  А  тут  получилось,  будто я
против исторической справедливости.
     - Субординация, экзерциция, дисциплина, чистота, отпрятность, смелость,
бодрость,  храбрость, победа, слава, солдаты, слава! - протараторил я, чтобы
отвязаться от нее и  показать,  как я отлично изучил литературное наследство
Суворова.
     Казя  смотрела на  меня  и,  по-моему,  даже  забыла  про  мороженое за
двадцать  восемь  копеек  -  так  ее  потрясла суворовская поговорка в  моем
исполнении.
     - Ты  что,  вообще против Суворова?  -  спросила ее  почтенная мамаша и
улыбнулась.
     Когда так улыбаются, мне всегда обидно, и тогда я говорю то, что мог бы
и не говорить.
     - Нет,  я не против,  -  сказал я.  -  Но мне не хочется, чтобы из него
делали Чапаева. Все-таки он был за царя и крепостник.
     - Вот как! - сказала она. - Вот ты какой... - и прикусила язык.
     Я открыл дверь лифта:  разговор был окончен, но она вдруг сказала мне в
спину:
     - Между прочим, мы с твоей мамой в детстве были подружки. (Я повернулся
к  ней:  интересно было,  что она еще произнесет в  свое оправдание.)  Может
быть, по старой памяти возьмешь опеку над моей Казей?
     Хотел ей крикнуть: "Спасибо за доверие!" - но не крикнул.
     - Пожалуйста, - сказал я и добавил с угрозой: - Мы ее кое-чему научим.
     На этом мы разошлись.
     Дома мама и дед пили чай и беседовали. Но в тот момент, когда я вошел в
комнату,  в передней зазвонил телефон.  Мама тор