ГРИГОРИЙ МИРОШНИЧЕНКО



                                  ЮНАРМИЯ


  СТАВРОПОЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1971 г.

  РОМЕН РОЛЛАМ О ПОВЕСТИ "ЮНАРМИЯ"

  Ваша маленькая книга, которую я прочел с величайшим интересом, очень
трогательна. Я должен сказать, что, несмотря на то что это - книга для
детей, она одна из самых трогательных, которые я читал о гражданской
войне, имевшей место в вашей стране (конечно, я знаю только те книги на
эту тему, которые были переведены на французский язык, так что я могу
судить очень неполно). Эта небольшая книга еще раз показывает нам, как в
вашей стране создается новое человечество, сознательное и свободное.
Последние страницы, где вы рассказываете о том, что случилось потом с
вашими товарищами и с вами самим, желающим "идти вперед", доставили мне
самое большое удовольствие.
  Жму вашу руку, дорогой товарищ, и желаю вам удачной работы, здоровья и сил.
  Ромен Роллан
Вильнев, 19 марта 1936 г.

  Печатается по изданию:
  Г. Мирошниченко, ЮНАРМИЯ, Лениздат, 1966 год.


                                  Глава I

  ЭШЕЛОНЫ УШЛИ

  На главной железнодорожной магистрали, почти у самого перрона, блеснул
оранжевый огонек, треснул и потонул в облаке бурого дыма. Глухо и тяжело
ударил взрыв. Посыпались камни, песок, хрустнули станционные стекла.
  Над крышей вокзала пронзительно и даже как-то странно пропел еще один
трехдюймовый снаряд. Он грохнулся по ту сторону станции, на постоялом
дворе Кондратьевых. За ним ударил еще один... Еще. И еще. Сколько их! Они
сыпались один за другим, и в густом дыму, который уже закрывал собой
десятки домов и сараев, мгновенно вспыхивали огни, напоминавшие грозу,
разразившуюся ночью.
  Совсем недалеко от станции, на воинских путях, по деревянным настилам
торопливо заводили в товарные вагоны исхудалых, в коросте, лошадей. Лошади
фыркали, ржали, топали копытами и, боязливо озираясь, шли в вагоны.
  На открытые платформы грузили пушки, кухни, двуколки.
  У самой станции снаряд со свистом вырвал рельс, выворотил рыхлую землю и
почерневший огрызок шпалы.
  В это время из конторы выскочил начальник станции. Он посмотрел на семафор
и, схватившись руками за голову, побежал обратно в контору. Шпала,
перевернувшись в воздухе, полетела вниз. Она упала возле конторы
начальника станции, плотно загородив собою тяжелую дверь.
  Красноармейцы грузили сено. Вдвоем, втроем они хватали непокорные тюки и
со злостью тискали их на платформу.
  - Вот, дьявол, как чешет! - сказал красноармеец, накручивая обмотку.
  - Кури, брат, - предложил ему сосед, доставая из кармана махорку. - Кури!
Фронт фронтом, а раз время пришло - кури.
  - Какой ты чудной, - сказал другой красноармеец, - какой ты храбрый, ты,
видно, и ночью куришь!
  - Курю.
  - И в заставе куришь?
  - Курю. Только я в рукаве, а нет - под шинельку. Без курева не могу. В тот
момент голову сымай, хоть режь - закурю.
  Вдруг прямо на площадке возле эшелонов упал снаряд. Красноармейцы прилипли
к земле. Снаряд рванул. Заржали лошади.
  - О гады! - сказал красноармеец, поднимаясь на ноги.
  - Кроют, браток... Кабы у нас снарядов двадцать было, мы бы их...
  - Да, кабы у нас... - сказал сосед и сразу повалился на камни. Из руки его
выпала папироска.
  Красноармеец пристально посмотрел на тело товарища, потом молча взвалил
его себе на плечи, как тюк сена, и понес в санитарный вагон.
  На платформе человек двадцать красноармейцев искали начальника станции и
долго не могли его найти. Они лихо размахивали руками, как саблями.
  Начальник станции сунул свое длинное лицо в дверное стекло. Увидев
красноармейцев, он быстро отскочил обратно.
  - Стоп! - громко крикнул скуластый красноармеец. - Ты куда ховаешься,
бисова твоя душа? Стой!
  Начальник станции вернулся.
  - Вот видите, - лукаво сказал он, остановившись у двери, - шпала дорогу
загородила. Я хотел через другую дверь выйти к вам.
  - Неправда, - спокойно сказал высокий красноармеец в буденовке, отодвинув
ногой шпалу.
  - Ты знаешь, что эшелоны задерживать права не имеешь?
  - Взять бы да двинуть ему по-свойски, враз бы пути починил!
  Но маленький человек в красной фуражке только пожимал плечами и повторял
одно и то же:
  - Товарищи, не могу я отправить воинские эшелоны. Все пути позабиты. У
семафора снарядами полотно разорвало. Что я могу поделать?..
  Тут из-за угла вышел обтянутый крест-накрест потертыми ремнями начальник
эшелонов. Красноармейцы к нему.
  - Саботаж разводят станционщики, товарищ командир! Не отправляют! -
сказали почти разом красноармейцы.
  - Почему это не отправляют? - тихо и деловито спросил командир.
  - Не хотят, - сказал высокий в буденовке.
  - Да как же отправлять?.. Все железнодорожные пути уже забиты. Все забиты,
- опять забормотал начальник станции.
  И действительно, у семафора, в той стороне, куда нужно было отправлять
эшелоны, как назло, у вывороченных рельсов стояла шестерка товарных
вагонов.
  - А мастеровые почему до сих пор не вызваны?
  - Не слушают меня... Отвыкли... Не знаю.
  - Ну, так я знаю, - сказал командир не резко, но громко. - Мастеровые
помогут нам!
  - Что ж, попробуйте, если угодно, - сказал начальник станции, прищуривая
один глаз. - Да только выйдет ли? Там, у семафора, снарядом выворотило
рельс, товарный состав застрял... Здесь это еще пустяки, а там...
  - И там дело немудреное, - вдруг сказал из толпы молодой рабочий.
  Он давно уже стоял рядом с начальником станции и прислушивался к разговору.
  - Сперва нужно спустить под откос вагоны - те, что у семафора торчат, а
потом вызвать дорожного мастера. А рабочих я созову. Надо рельсы менять.
Иначе ничего не выйдет.
  Он круто повернулся и куда-то побежал.
  Начальник станции проводил мастерового хмурым взглядом.
  - Куда же он сбежал, мастеровой-то этот? - беспокойно говорили
красноармейцы. - Придет еще или не придет?
  - Придет, - ответил командир, но видно было, что он и сам сомневается.
  Снаряды стали падать у водокачки. Сперва они перелетали и падали недалеко
за железнодорожным поселком, но потом стали ложиться у самой стенки
цементной водокачки.
  - Губа не дура! Ишь чего захотели! - сказал командир, показывая
красноармейцам на водокачку.
  - Форменная дура! Зачем же водокачку-то? - спросил красноармеец.
  - А затем, что нашего наблюдателя на водокачке заметили.
  - Вот оно что... - сказал красноармеец, только теперь заметив наблюдателя.
  Пушечные выстрелы слышались все сильнее и ближе. В воздухе рвалась
шрапнель.
  Машинист хмуро выглядывал из окон паровоза и ругался:
  - Во черт! Паровоз стоит, а не уедешь...
  В это время из-за угла станции вынырнул вспотевший мастеровой. За ним
быстро шагали седоватый широкоплечий человек - это был дорожный мастер
Леонтий Лаврентьевич - и еще несколько рабочих. Рабочие несли кирки, ломы,
разводные ключи.
  - Товарищ командир, давай людей! - на ходу сказал дорожный мастер.
  Командир оглядел красноармейцев и быстро отсчитал человек пятнадцать.
Красноармейцы и мастеровые побежали к семафору. Бежали, спотыкаясь о
рельсы и камни.
  - Можно бы и пешком уйти, - говорил командир дорожному мастеру, догоняя
его, - да у меня пол-эшелона тифознобольных, раненых, а бросать их на
произвол врага - преступление. Не могу.
  - Как можно! Если банда доберется до них, всех порежет, - сказал Леонтий
Лаврентьевич, вытирая рукавом со лба пот.
  - Ничего, отправим. Только бы вагоны убрать, - отозвался мастеровой сзади.
  Подбежали к семафору. Дорожный мастер отрывисто скомандовал:
  - Отвинтить болты! Отнять накладки! Заменить шпалу!
  Рабочие вывернули болты, разгребли ржавыми лопатами щебень и потащили с
насыпи обломки рельсов. Двое, трое, шестеро с трудом сбрасывали обломки
рельсов далеко вниз под крутой откос. Работали молча.
  Вдруг у самых вагонов шлепнулся снаряд. Это белогвардейцы перенесли на
полотно артиллерийский огонь.
  Снаряды один, за другим падали совсем рядом. Осколки шаркали по полотну,
по крышам вагонов, стоявших у семафора.
  Дорожный мастер торопил рабочих. Он сам расцепил вагоны, сам выворотил
обломок застрявшего рельса.
  - Не робей, ребята, - говорил он спокойно. - Пока они там прицелятся, мы и
разберем и соберем дорогу.
  - Соберем! - подхватил раскрасневшийся молодой рабочий, выворачивая камни
лопатой.
  - Дело привычное, - согласился другой, крепко ударяя кувалдой по рельсу.
  Тяжелая кувалда с силой падала на сталь, звеня и подскакивая. Далеко по
рельсам катился хрупкий стук.
  Наконец путь разобрали. Рабочие налегли плечами на вагоны, и они тяжело
поползли вниз.
  Не доходя до середины разобранного полотна, вагоны валились набок и,
перевернувшись, как деревянные ящики, летели под откос.
  Сверху полыхнула шрапнель - словно горохом посыпало. За ней вторая,
третья. Командир и дорожный мастер протирали глаза, засыпанные песком.
Красноармейцы и мастеровые молча толкали последние оставшиеся на путях
вагоны.
  Каждый раз, когда раздавался визг шрапнели, мастеровые тревожно
посматривали вверх, а красноармейцы только наклоняли головы, - они
привыкли.
  Вдруг шрапнель шарахнула и рассыпалась у самого места работы.
  Рабочие кубарем покатились вниз по откосу. Кровью обрызгало черную от угля
землю, обломки рельсов, старую придорожную траву.
  А там, у станции, под самым огнем все еще стояли два эшелона больных и
раненых красноармейцев.
  - Товарищи, за работу! - что есть силы крикнул командир. - Мастеровые,
сюда!
  Зажимая раны, мастеровые снова полезли на высокую насыпь.
  - Ну, ребята, поднажми еще раз, - сказал дорожный мастер Леонтий
Лаврентьевич.
  Последний вагон с глухим треском полетел набок.
  Мастеровые и красноармейцы начали сшивать костылями железнодорожное
полотно. Шили наскоро. Торопились.
  Белые напоследок пустили еще несколько шрапнелей, но красноармейцы уже
стояли у составов, готовых к отправлению, и прощались с мастеровыми.
  - Не горюй, товарищи, придем. А вы тут тоже не сидите сложа руки, -
говорил командир.
  - За это не беспокойтесь, товарищ командир, - ответил дорожный мастер и
тряхнул головой.
  Воинский состав, тяжело набирая скорость, тронулся без свистка. За ним,
постукивая колесами, пошел второй. Следом медленно двинулся броневик
"Коммунист".
  К бугру, откуда высунулись белогвардейские папахи, скакали, прикрывая
отступление эшелонов, конные и бежали пешие красноармейцы. На ходу они
досылали в винтовку очередной патрон.
  Начальник станции то и дело выбегал на платформу и растерянно махал
сигнальными флажками.
  Орудийный гул то стихал, то нарастал вновь. Снаряды падали у семафора, у
водокачки, на станции.
  По земле расползался густой бурый дым.
  Когда поезд с больными и ранеными проходил мимо мастерских, командир
крикнул:
  - Прощайте, товарищи! Держитесь! Мы обязательно придем!
  А на макушке бугра уже растянулась неровной лентой цепь белых.
  Цепь быстро перекатывалась к вокзалу.
  Казачья конница вихрем перескочила балку. Размахивая саблями, казаки
понеслись вслед за броневиком. Но поезд - конному не товарищ.
  Выстрелы слышались все реже и реже. На станции стало тихо.
  Красноармейцы отступили.
  Начальник станции, подправив короткие рыжие усы и надев накрахмаленную
манишку, приготовился к встрече белогвардейцев.


                                  Глава II

  В ПОГРЕБЕ

  Я со своим приятелем Васькой болтался на воинской платформе.
  - Ни красных, ни белых, - сказал Васька.
  Где-то сорвался выстрел. Я оглянулся.
  - Васька, а Васька, домой пора, - видишь, опять стреляет кто-то.
  - Нет, Гришка, чего там домой, пойдем-ка лучше в поселок, - сказал Васька
и побежал к вокзалу.
  У подъезда вокзала стоял огромный мусорный ящик. Васька заглянул в него,
приподнял крышку и, с трудом подтянувшись на руках, прыгнул в ящик.
  - Амуниция! - крикнул он. - Смотри, Гришка, бандрандаж матерчатый, с
пулеметными пластинками.
  Васька подцепил свою находку пальцем и высоко поднял над головой грязный,
промасленный патронташ.
  - Брось! - сказал я. - Кабы он новый был, а то, смотри, грязищи-то на
нем... Да и пластины поломаны.
  Васька швырнул патронташ на мостовую, поковырялся в ящике еще немного и
вылез.
  - Ну, пойдем, - сказал он, поправляя на затылке здоровенную отцовскую
шапку.
  - В поселок не пойду, давай на казенный чердак полезем, оттуда все видно.
  - Ладно, давай на чердак, - согласился Васька.
  Мы направились к большому кирпичному дому, который стоял рядом с вокзалом.
  Это был самый большой дом в нашем поселке. В нижнем этаже жил начальник
станции, а наверху - начальник телеграфа и начальник службы пути. С
чердака этого дома хорошо была видна станица, железная дорога и степь до
самой Крутой горы.
  Когда мы переходили через площадь, Васька как-то съежился и сказал:
  - А знаешь, страшно все-таки.
  - Я и сам, когда кругом тихо, боюсь.
  Мы огляделись. Не было слышно ни шороха. Будто вымерло все.
  - Один, поди, не пошел бы? - спросил я у Васьки.
  - Нет, ни за что.
  Мы стали пробираться вдоль длинного деревянного забора. Вдруг я услышал
лошадиный топот.
  - Лезь через забор! - толкнул я Ваську.
  Едва мы успели перелезть, как из переулка выскочил всадник и на всем скаку
осадил лошадь у железной решетки станционного садика. Казак легко спрыгнул
с лошади, набросил поводья на изгородь и, щелкнув плеткой по голенищу,
скрылся за дверьми третьего класса.
  - Белый, - прошептал Васька, - в погонах. Гляди!
  Мы оба так и прилипли к забору и стали смотреть в широкую щель.
  На подъезд станции два казака вынесли на грязных брезентовых носилках
окровавленного человека. Следом за ними вышел офицер. На носилках рядом с
раненым лежала серая шинель, фуражка и плоская кожаная сумка. Раненого
сбросили на камни мостовой. Он застонал и, перебрасывая голову из стороны
в сторону, слизывал языком белую смагу, покрывшую его распухший рот. На
фуражке его я заметил звездочку.
  - Красноармеец... товарищ... - еле слышно сказал я Ваське.
  С ноги раненого казак стаскивал сапог. Сапог не снимался, и казак изо всей
силы дергал ногу красноармейца. Наконец он стащил оба сапога, смахнул с
них рукавом серую пыль и сунул в седловые сумы.
  - Где ты откопал эту сволочь? - спросил офицер.
  - Отстал! - гаркнул казак и, вытянувшись в струнку, взял под козырек. -
Возле кипятилки валялся. Ваше благородие, разрешите разделать? - кивнул он
головой в сторону красноармейца.
  - Нет, этого делать нельзя, - ответил остроносый офицер, но, подумав
немного, равнодушно добавил: - А впрочем, разделывайте. Все равно некуда
девать падаль такую.
  Сказав это, офицер ушел.
  Казак вытащил из кобуры наган.
  - Убьет! - не своим голосом взвизгнул Васька.
  - Убьет! - сказал я.
  На всю улицу ударил выстрел. За ним второй. Раненый красноармеец несколько
раз дернулся и перестал стонать.
  На чердак мы не пошли, а побежали домой. В ушах все еще звенели выстрелы.
Я вбежал в сени казенного железнодорожного дома, где мы жили, и рванул
дверь. Она была заперта. Я оглянулся. Васька тоже топтался у своей двери и
проволокой пытался открыть замок.
  - Куда же они подевались? Может, с красными ушли? - чуть не плача, сказал
он.
  - Гришка! Васька! - услышал я чей-то шепот.
  Я оглянулся и увидел в дверях погреба мою мать. Придерживая тяжелую дверь,
она шепотом звала нас.
  Мы с Васькой бросились к погребу. На крыше его громоздилась целая гора
камней.
  - Где тебя черти носили? - накинулась на меня мать, как только я
переступил порог погреба. - В могилу ты нас загонишь!
  Я молчал. Мать захлопнула за нами дверь, щелкнула засовом, и мы стали
осторожно спускаться по каменным ступенькам. В погребе было темно, тянуло
сыростью. В выбоине потрескавшейся стены тускло горела короткая
железнодорожная свеча.
  В нос мне ударило кислой капустой, гнилой картошкой, вонючим бураком. Все
эти хозяйственные запасы были спрятаны в четырех кладовых, а перед
кладовыми была широкая площадка. Тут сидели все жильцы нашего дома. Каждая
семья пристроилась к своей кладовой.
  Грузный, крепкий и высокий Васькин отец, облокотившись, лежал на рваной
дерюжке. Около него сидела Васькина мать.
  Они не сказали Ваське ни слова. Только отец подал ему кусок черного хлеба:
  - Жри!
  Васька присел рядом с отцом и стал жадно жевать хлеб.
  Против Васькиного отца, Ильи Федоровича, сидел другой жилец нашего дома,
составитель поездов Андрей Игнатьевич Чиканов.
  Задыхающимся шепотом он говорил:
  - Отступили наши.
  - Да, - тихо сказал Илья Федорович, - отступили.
  - Что ж теперь будет? - спросил Чиканов, вздохнув.
  - Повешают.
  - Не всех, - сказал вдруг кто-то из дальнего угла. Это был железнодорожный
телеграфист. Он одиноко сидел на потертом персидском коврике у двери своей
кладовой. Ворот его форменной тужурки был расстегнут, техническая фуражка
с желтым кантом надвинута на рыжие брови.
  Телеграфист держал в руках какую-то толстую книгу в черном переплете.
Правая рука его все время вздрагивала, а большой палец выстукивал на
переплете какие-то сигналы.
  - Не всех, говоришь? - сказал Илья Федорович. - Ну, конечно, не всех. Вот
я, например, с тобой рядом и висеть не хочу.
  Телеграфист пробормотал что-то непонятное.
  В это время снаружи рванули дверь.
  - Кто там? - крикнул Илья Федорович, вскакивая на ноги.
  - Открывай живей!
  Я узнал голос своего отца.
  Он ввалился в погреб, как пьяный, и опустился прямо на землю.
  - На вокзале был. Ну и дела там делаются - смотреть страшно! На глазах
трех красноармейцев шашками зарубили. Как мясники, работают...
  Васькина мать вскрикнула.
  Телеграфист Сомов тупо посмотрел на моего отца и опять уставился в книгу.
Чиканов беспокойно встал, потом опять сел.
  Больше в этот вечер никто ничего не говорил.
  Три дня мы не выходили из погреба.
  Три дня дал Шкуро своим казакам на отдых: "Бей, кто под руку подвернется!
Грабь, что попадется! Гуляй Кубань!"
Такой был у шкуринцев закон, когда они забирали станицу или город. Три дня
грабили они, пили и гуляли.
  До погреба, в котором мы сидели, доносились пьяные песни, озорной крик,
беспорядочная стрельба. Даже слышно было, как на станции плясали
"наурскую", хлопали в ладоши и гикали.
  Я подбирался к самой двери погреба, прикладывал ухо к большому железному
засову и слушал хрипло тренькающую гармонь и шарканье подошв о корявый
тротуар.
  А со стороны поселка разноголосо лилась казачья песня:
  Ты, Кубань, ты наша родина,
Вековой наш богаты-ы-рь,
Многоводная, раздо-о-льная,
Разлилась ты вда-а-ль и вширь...
  На третий день под вечер кто-то торопливо прошлепал за дверью.
  - Стой! - раздался крик на всю улицу.
  Грохнул выстрел. Мы с Васькой взбежали на верхние ступеньки погреба и
прилипли к дверной щели.
  - Эй вы, полосатики! Ступайте вниз! - закричал мой отец.- Это вам не
красные, чтобы свободно разгуливать. Вы что - хотите шкуринской нагайки
попробовать? Смотрите у меня!
  Я и Васька молча сошли вниз и опять уселись в темном углу.
  "Долго ли еще эти шкуринцы будут тут орудовать? Носа на улицу не высунь.
Сиди теперь в погребе и нюхай кислую капусту. Нюхай гнилую картошку. И что
это красноармейцы не соберутся с силами и не вытурят чертовых шкуринцев?"
- думал я.
  Было обидно и скучно.
  Вот бы выскочить из погреба и, крадучись, пробраться на станцию, в
поселок! До чего охота брала!
  Ваське, видно, тоже было очень скучно. Но он скоро нашел себе занятие.
Посреди погреба на перевернутом ведре стояла коптилка. Васька подобрался к
ней и принялся дуть на желтый огонек. Огонек заморгал и лег набок. Он бы
совсем погас, если бы Васькин отец вовремя не влепил в лоб Ваське жирного
щелчка. Васька захныкал и стал ковырять пальцем землю. Но вдруг огонек
заплясал и снова лег набок.
  Теперь этого никто не заметил.
  Васькин отец, вытянувшись во весь рост у нижней ступеньки погреба, уныло
зевал. Рядом на потрепанной дерюге сидела Васькина мать и щипала сухую
тарань.
  - Чего же это мы? - вздохнула она. - Долго будем маяться здесь, или как?
  - У Шкуры спроси, когда его боля