лял
играть. Я отнекиваюсь, мол, не умею даже играть-то, а он - как банный лист -
хоть одну игру, время скоротать. Что ему так приспичило -  ума  не  приложу,
компания нужна была, что ли? Я ему  говорю,  что  мне,  мол,  и  не  на  что
играть-то, денег совсем мало, а он - да у меня, говорит, и вовсе денег  нет,
я на мели?
   - Как - денег нет? - прервал Бориса насторожившийся Горецкий.  -  У  него
при обыске деньги найдены, не Бог весть какие, но были у него деньги. Да  вы
и сами слышали, как Просвирин рассказывал, что деньги  они  у  Махарадзе  не
взяли, чтобы не подумали, что его ограбили, чтобы вы под  подозрением  были.
Это в первый момент и сработало. А вы творите - денег нет.
   - Я говорю, как было, теперь точно вспомнил. Не  было  у  него  денег,  -
упрямо твердил Борис.
   Горецкий вынул из кармана лист бумаги:
   - Вот, опись вещей, что при покойнике  найдены  были.  Читайте:  турецкие
лиры в количестве пятидесяти трех, а также деникинские ?колокола?  -  двести
семьдесят рублей.
   - Вот как, а он предложил мне сыграть  на  вещи.  Поставил  свои  ботинки
против  моего  портсигара.  Он  был  так  назойлив,  что  я  решил:   'проще
согласиться, ну, проиграю портсигар, он недорогой. Тем более что  ботинки  у
него были хорошие, крепкие, английские, а мои ни  к  черту  не  годились,  а
размер у нас одинаковый оказался? - Борис  осекся,  увидев,  каким  взглядом
смотрит на него Горецкий.
   - Раньше про ботинки сказать не могли? - грозным голосом спросил он.
   И все: исчез скромный рассеянный профессор,  опять  перед  Борисом  стоял
жесткий человек с чеканным профилем.
   - А вы  не  спрашивали,  -  огрызнулся  Борис,  не  в  силах  поверить  в
очевидное.
   - Это они и есть? - Горецкий кивнул на желтые английские ботинки Бориса.
   - Ну да? А вы думаете??
   - Думаю, - Горецкий хищно глядел на  ботинки,  -  иначе  зачем  ему  было
настаивать на дурацкой игре в карты? К чему было ставить на кон свои хорошие
ботинки, когда у  него  были  деньги?  Все  становится  понятным.  Махарадзе
чувствовал, что за ним наблюдают. У таких людей, у курьеров,  очень,  знаете
ли, развито чувство опасности. И, естественно, он подумал, что за ним следят
турки, что охотятся за  списком,  потому  что  операцию  с  бриллиантами  он
проводил не в  первый  раз,  и  все  проходило  гладко.  Ругал  себя  небось
Махарадзе, что связался с англичанами, из жадности связался, хотел  за  один
рейс больше денег заработать. И решил пока суть да дело спрятать список там,
где никто его искать не станет - у вас, у случайного человека.
   - А потом?
   - А уж это, дорогой мой, я не знаю. Как уж он рассчитывал  назад  ботинки
получить - эта тайна с ним вместе умерла. Так что позвольте ботиночки, Борис
Андреевич?
   Взгляд Горецкого стал ещ„ более хищным. Борис расшнуровывал ботинки, руки
от волнения дрожали, он путался в узлах.
   - Не волнуйтесь, голубчик, - ехидно, как показалось Борису,  приговаривал
Горецкий, - если уж он там есть и никуда не  делся  за  все  это  время,  то
лишние две минуты ничего не изменят.  А  насчет  ботиночек  не  переживайте,
босой не останетесь, я вам на складе интендантства не хуже достану.
   Он достал перочинный нож и принялся  варварски  разделывать  ботинки.  Он
отодрал  стельки,  затем  надрезал  твердую  кожу   каблука   -   и   глазам
взволнованных  мужчин  представилась  пустота,  в   которой   белел   плотно
скрученный рулончик папиросной бумаги.
   - Вот он! - прошептал Горецкий. - А мы где только его не искали?
   - И он здесь был все время?  Переплыл  со  мной  море,  путешествовал  по
Аджарии, вернулся в Крым? Но я ведь мог вообще не вернуться?
   - Пути Господни неисповедимы,  -  философски  заметил  Аркадий  Петрович,
развернул рулончик, вооружился остро заточенным карандашом и сказал:
   - Против одной фамилии можно уже сделать пометку, - и поставил аккуратную
птичку около фамилии Карнович.
   - И что вы теперь будете делать со списком?
   - Список, Борис Андреевич, я буду внимательно читать. Англичанам я его не
отдам, потому что человек, для которого этот список  предназначался,  мистер
Солсбери, позавчера отбыл в родную Британию. Англичанам сейчас вообще уже не
до списка. Они выводят свои войска,  как  вы  слышали.  Контингент  остается
только в Батуме, надолго ли,  никто
не знает? Кроме того,  для  англичан  этот  список  -  всего  лишь  карта  в
дипломатической игре, а для нас с вами перечисленные в  нем  люди  -  враги,
предатели. От того, насколько решительно мы избавимся от них, зависит, может
быть, судьба отечества.
   Борис посмотрел на Горецкого с некоторым подозрением.
   - Вы хотите сказать? без суда? Без следствия?
   - Какой суд, голубчик?! Многие из них занимают  важные,  ключевые  посты,
некоторые в большом доверии у своего начальства. А попробуйте  договориться,
например, с генералом Шкуро! С  ним  главнокомандующий-то  не  всегда  может
найти общий язык! Пока мы будем тянуть  со  следствием,  сколько  вреда  они
могут ещ„ причинить! Да кроме того, у нас ведь  нет  никаких  доказательств,
достаточно веских для суда, даже военного. Мы должны  действовать  быстро  и
решительно.
   За окном начали подавать голос первые птицы. Наступал рассвет.

***

   В штабном вагоне генерала Шкуро гуляли. Надо сказать,  что  гуляли  здесь
часто, чуть не каждый день, но сегодня повод был  особенный,  достойный  был
повод: батько Андрей обмывал свою третью звездочку. Накануне по телеграфу из
ставки пришел приказ о  присвоении  ему  звания  генерал-лейтенанта.
   Шкуро полулежал на диване, полуобняв левой рукой певицу  Дормидонтову,  и
вполголоса подпевал цыганам ?Не вечернюю?. Напротив сидел его любимец, есаул
Сайдачный, и лениво перебирал струны гитары.
   - Скучно гуляем, хлопцы! - воскликнул вдруг Шкуро, прервав песню. - А ну,
Степка, ещ„ шампанского!
   В салон вошел молодой казак в черной черкеске и папахе из волчьего меха -
отличительный знак ?волчьей сотни? генерала  Шкуро.  На  подносе  казак  нес
бокалы с шампанским.
   - А где Степка? - недоверчиво спросил Шкуро.
   - Хлебнул лишку, батьку, пьян свалился! - отвечал  казак.  -  Я  за  него
послужу, я ему сродственник.
   - Проснется -  выдеру  скотину!  -  рявкнул  молодой  генерал.  -  А  ты,
сродственник, запомни: казаку прислуживать - не след! У казака в руке должна
быть шашка и нагайка, а не поднос и полотенце! Ну ладно,  давай,  шампанское
выдыхается!
   Казак ловко подскочил к генералу, повернул к  нему  поднос.  Шкуро  двумя
пальцами взял бокал, подал его Дормидонтовой, второй взял  для  себя.  Казак
шагнул к Сайдачному, повернув поднос снова, так что перед  есаулом  оказался
бокал с двойным золотым ободочком. Есаул схватил бокал, поднял и выпил одним
глотком с возгласом:
   - За тебя, батьку!
   Казак раздал оставшиеся бокалы и выскользнул из салона.
   Цыгане снова затянули песню.  Минуту  спустя  Сайдачный  поднялся,  будто
хотел пойти в пляс, протянул руку к своему генералу, открыл рот, но не успел
ничего сказать, а грянулся на пол, вытянувшись  в  полный  свой  богатырский
рост.
   Шкуро вскочил.
   - Что с тобой? Или перебрал? Куда больше нам с тобой выпивать случалось!
   Молодая цыганка нагнулась над есаулом, поднесла зеркальце к его губам  и,
чуть подождав, подняла глаза на генерала:
   - Умер он, батюшка! Мертвехонек лежит!
   Шкуро огляделся по сторонам, увидел разбитый бокал на полу, вытащил шашку
из ножен и заорал:
   - Где этот казак проклятый, что выпивку нам приносил? На куски изрублю!
   Кинулись искать казака, но его и след простыл. В соседнем с салоном  купе
нашли денщика - он тяжело стонал, держась за разбитую  голову.  Неизвестного
казака искали по всему корпусу,  Шкуро  избил  четверых  вестовых  и  одного
поручика, но все впустую: найти казака в казачьем корпусе - то же самое, что
найти иголку в стоге сена или желтый лист в осеннем лесу.

***

   Аркадий Петрович Горецкий получил сообщение и поставил в списке,  который
достал из своего личного сейфа, галочку против фамилии есаула Сайдачного.

***

   Шура Черная, прима цыганского хора,  ожидала  в  приватном  покое  своего
горячего поклонника, бравого кавалерийского генерала  Барбовича.  Вообще-то,
она была не совсем Шура, не  совсем  Черная,  не  совсем  цыганка,  но  пела
хорошо, а глазами играла ещ„ лучше. Пламенный взгляд е„ черных глаз  пронзил
не одно офицерское сердце, а сколько мелких и крупных  секретов  выбалтывают
влюбленные мужчины - это Шура знала хорошо, очень хорошо.
   Вот и сейчас она рассчитывала вытянуть из Барбовича кое-какие подробности
последнего совещания в Ставке, на которое он был приглашен.
   В дверь постучали, и на пороге появился  мальчишка-посыльный  с  огромным
букетом, завернутым в хрустящую  бумагу.  Шура  дала  мальчугану  гривенник,
взяла букет и осторожно развернула бумагу. От кого бы это?
   Внутри не было ни записки,  ни  визитной  карточки  -  только  тринадцать
огромных прекрасных темно-бордовых роз. Шура не удержалась и погрузила  лицо
в цветы, вдохнула их нежный  чуть  терпкий  аромат.  Аромат  был  необычный,
слишком резкий для роз. Что-то в нем было не так? Шура схватилась за  грудь.
Ей не хватало воздуха.
   - Что? что такое? - прошептала она  едва  слышно,  не  понимая  еще,  что
умирает, - за что?!
   Она оглянулась на посыльного - но его только  и  видели,  да  и  кто  он?
Мальчишка, дали полтинник, он и рад?
   Шура хотела крикнуть, позвать на помощь,  но  не  смогла  даже  разлепить
спекшиеся внезапно горячие губы. В глазах у не„ потемнело, ноги подкосились,
и она, бездыханная, упала на дорогой персидский ковер.

***

   Художник-фотограф Акопян обслужил последних клиентов - армянского купца с
семьей,   своего   дальнего   родственника,   который    непременно    хотел
сфотографироваться на фоне Арарата, хоть и картонного, - и  тщательно  запер
изнутри свою мастерскую. Уединившись в лаборатории,  он  приступил  к  самой
главной своей работе, за которую ему платили гораздо лучше, чем за  семейные
портреты и фотографические карточки ?в парижском стиле?.
   В кювете с проявителем из белого  тумана  пластинок  медленно  проступали
силуэты английских дредноутов, французских миноносцев, греческих крейсеров.
   Когда снимки были проявлены и высохли, Акопян принес  небольшой  фибровый
чемоданчик, такой самый обычный и даже довольно неказистый, в  нем  не  было
ничего особенного, если не  считать  двойного  дна.  Аккуратно  спрятав  под
вторым дном фотографии, Акопян сложил в чемоданчик свою обычную продукцию  -
крымские пейзажи, ?парижские фото?, - надел летний сюртук,  шляпу-канотье  и
покинул свою  мастерскую.  Он  направился  в  маленькую  уютную  кофейню  на
Итальянской, где была назначена встреча со связным.
   В кофейне Акопян сел за столик, заказал  себе  кофе  и  огляделся.  Возле
стойки  на  повышенных  тонах  беседовали  трое  матросов  -  один  из   них
неодобрительно  отзывался  о  какой-то  Груне,  двум  другим  это  явно   не
нравилось.
   В кофейню вошел связной - полноватый господин  в  полосатом  пиджаке.  Он
занял столик рядом с Акопяном и сел таким образом, чтобы фибровый чемоданчик
оказался ровнехонько возле его стула. Акопян уже хотел встать и уйти, считая
свою миссию выполненной, но в это время матросы у стойки перешли к  активной
стадии конфликта -  они  начали  махать  руками,  обмениваться  затрещинами,
причем, поскольку места им  стало  недостаточно,  они  двинулись  в  сторону
Акопяна.
   Фотограф встал и пытался обойти дерущихся, но не тут-то было: один из них
споткнулся и навалился на Акопяна всем своим весом. Акопян  обругал  матроса
свиньей, но в следующую секунду почувствовал, как в бок ему вонзается что-то
твердое и холодное. Он хотел было закричать, но  вдруг  навалилась  на  него
такая бесконечная слабость и тоска, что сил на крик не  осталось.  Акопян  с
удивлением понял, что умирает. Он перевел мутнеющий безразличный  взгляд  на
полноватого господина в полосатом пиджаке за соседним  столиком,  и  увидел,
что на того  тоже  навалился  подвыпивший  матрос,  и  последним  проблеском
сознания понял, что оба они сейчас расплачиваются за легкие турецкие деньги.
   Когда минуту спустя  кто-то  из  посетителей  кофейни  сообразил,  что  с
господами за соседними  столиками  случилось  что-то  неладное,  подвыпивших
матросов  уже  не  было.  Аркадий  Петрович  Горецкий  внимательно  выслушал
сообщение и отметил две фамилии в своем списке: Акопян и Бокелидзе.

***

   - Ну-с,  Борис  Андреевич,  настало  время  подводить  итоги,  -  Аркадий
Петрович поднял повыше бокал с молодым  вином,  которое  искрилось  в  свете
лампы.
   Они сидели все в той же маленькой уютной комнатке Марфы  Ипатьевны,  куда
Борис впервые попал полтора месяца назад, истекающий кровью  и  преследуемый
контрразведкой. Только что они съели прощальный  ужин,  и  теперь  на  столе
остались фрукты, орехи и вино нового урожая.
   - История с пропавшим списком закончена. Турецких агентов выловили  почти
всех, не скоро  ещ„  турки  смогут  создать  в  Крыму  такую  прочную  сеть.
Относительно истории с  бриллиантами:  Вольский,  как  вы  знаете,  сидит  в
контрразведке и рассказывает все, что знает. В основном про татар, но  среди
них удалось арестовать только мелких людей, большой пользы это не  принесло.
Керим скрылся, его дядю застрелили во время побега.
   - А баронесса? - полюбопытствовал Борис.
   - Баронесса пропала, как в воду канула, думаю, она давно уже в безопасном
месте. Борис не сдержал улыбки.
   - Напрасно вы так легкомысленно настроены, - рассердился Горецкий. -  Эта
дама, называющая себя баронессой Штраум, может быть очень опасна.
   - Все равно хорошо, что красивая женщина не попала в вашу  контрразведку.
Знаю я ваши методы.
   - М-да, ну тут мы с вами расходимся во  мнениях,  так  что  оставим  этот
разговор.  Борис  Андреевич,  сообщаю  вам,  что  про  сестру  вашу  Варвару
Андреевну не удалось ничего выяснить, из Одессы  тоже  пришел  отрицательный
ответ. Опять я возвращаюсь к нашей  давнишней  беседе.  Завтра  я  уезжаю  в
Ставку, в Екатеринодар, миссия моя здесь закончена. Я приглашаю вас ехать со
мной.
   Борис внимательно посмотрел на Горецкого и спросил:
   - Аркадий Петрович, скажите мне, если можете: кто же вы на самом деле? По
уровню связей, по масштабу решаемых вами задач,  по  вашей  независимости  и
свободе в принятии решений вы не похожи на подполковника контрразведки. Если
не можете ответить - так и скажите, я не обижусь?
   - Отчего же, - Горецкий по  своему  обыкновению  снял  пенсне,  приобретя
римскую, медальную чеканность черт и некоторую даже  жесткость,  -  я  скажу
вам, Борис Андреевич, надеясь на ваше молчание. Я состою при военном  отделе
Особого совещания,  возглавляемом  Александром  Сергеевичем  Лукомским.  Мне
действительно приходится зачастую решать  вопросы  чрезвычайной  важности  и
большого масштаба. Сейчас я нахожусь в Феодосии потому, что здесь возникла в
этом  необходимость,  здесь  из  мелких  деталей  сложилась  крупная   игра,
пересеклись интересы нескольких держав. Вам выпала судьба оказаться одним из
участников этой игры, а в любой игре везение - момент крайне важный. Ваше же
везение просто удивительно. Борис Андреевич, я не случайно говорю с вами  об
этом. Вы нравитесь мне, у  вас  много  сильных  качеств,  а  работа  поможет
развить их ещ„ больше и слабые ваши стороны также превратит в сильные. Я ещ„
раз предлагаю вам работать со мной.
   - Мне трудно решиться, - вздохнул Борис.
   - Я расскажу вам, голубчик, одну недавнюю историю. В Москве и  Петрограде
около года назад большевики объявили обязательную регистрацию всех офицеров.
Не  явившиеся  на  регистрацию  были   объявлены   вне   закона,   явившихся
арестовывали. И вот, Борис Андреевич, только в  Москве  на  эту  регистрацию
явилось больше пятидесяти тысяч человек!  Это  равняется  общей  численности
Добровольческой  армии!  Они  пришли  в  Алексеевское  военное   училище   в
Лефортове, как бараны на бойню,  и  стояли  там  в  ожидании  регистрации  и
последующего ареста. Что с ними  сделали  впоследствии  большевики,  я  могу
только догадываться.  Человек,  рассказавший  мне  об  .  этой  регистрации,
посмотрел со стороны на трусливую толпу, повернулся и отправился  на  юг,  в
добровольцы. Но все эти люди, которые не могли ни на что решиться  и  вместо
того, чтобы с оружием в руках спасать Россию, послушно пошли на заклание,  -
заслужили все, что приготовили им большевики -  тюрьму,  каторгу,  расстрел.
Нерешительность - та же трусость. Вы можете принести пользу родине,  значит,
вы должны решиться.
   - Я совсем не об  этом.  Я  решил,  что  пойду  в  Добровольческую  армию
солдатом. Не хочу ничьей опеки и зависимости от кого-то.
   - Борис Андреевич, каждый должен быть на своем  месте.  Если  артиллерист
вместо того, чтобы стрелять из орудия, захочет махать  шашкой,  он  принесет
меньше пользы, чем природный казак. За этот месяц вы принесли больше пользы,
чем иной батальон на фронте, уж поверьте мне. Кроме  того,  служба  со  мною
даст вам некоторую свободу перемещений, которую вы сможете использовать  для
поисков сестры.
   - Пожалуй, вы правы, - ответил Борис.
   Он закурил папиросу и подошел  к  раскрытому  окну,  из  которого  тянуло
свежестью - в сентябре ночи в Крыму прохладные.