нных  флюидов,  пока  ее  не   подвергали
необходимой обработке, или инициированию, по словам  Косталевского.  Процесс
был  довольно  прост  и  состоял  из  напыления  мономолекулярной  пленки  с
последующим  электромагнитным  воздействием.  В   зависимости   от   частоты
гипноглиф  приобретал  те  или  иные  свойства;  его   помещали   в   футляр
(разумеется, автоматически), и вся эта операция занимала от  тридцати  минут
до часа. Текст, над которым я работал, являлся таким же исходным сырьем, как
те объекты из пластика и стекла, которые еще не прошли  инициации.  Иначе  и
быть не могло: ведь если бы продиктованное Косталевским,  все  эти  слова  и
фразы и скрытые в них команды могли воздействовать на нас, то, по завершении
своих трудов, мы бы забыли, о чем, собственно,  речь.  К  тому  же  добиться
необходимого психологического эффекта ручным, что называется, способом, было
попросту невозможно: такое удавалось кое-каким ораторам и писателям, но всех
их история числит в разряде гениев. Так что в  данном  случае  я  работал  с
полуфабрикатом, который затем полагалось  трансформировать  в  окончательный
текст-гипноглиф с помощью программы-инициатора. И то, что получится,  станет
могущественным  колдовским  заклятьем?  Правда,   с   очень   узкой,   очень
специфической функцией: забыть те  события  и  имена,  которые  должны  быть
позабыты. Забыть, но передать наш текст тому, кто еще помнит.
   С программой трудностей не ожидалось: все, что поведал мне  Косталевский,
я мог  описать  несложными  формулами  и  разработать  необходимый  алгоритм
трансформации. В сущности, дело сводилось к определенному подбору слов и  их
расстановке  в   предложении,   столь   искусной,   что   мысль   вроде   бы
формулировалась с предельной ясностью, но после  прочтения  в  голове  зияла
пустота. Полный вакуум!  С  подобным  эффектом  селективной  амнезии  я  уже
сталкивался,  да  и  вы,  разумеется,  тоже.  Вспомните  речи  политиков   в
предвыборной кампании, бессмысленные статьи, унылые доклады  и  книги  ни  о
чем? Вспомните! Не содержание их, но факт: вы что-то прослушали и прочитали.
И что же? Через день (бывает - через час) все испарилось и забылось? Велик и
могуч русский язык, да и английский ему не уступит, и оба, с  сотнями  тысяч
слов, с идиомами, сленгами  и  жаргонами,  были  в  полной  моей  власти.  Я
собирался подключить к программе словари, редакторы,  трансляторы  и  прочую
лингвистику, какую смог разыскать на дисках и в Интернете - гигантские  базы
данных, где всякому слову нашелся бы синоним,  а  всякую  мысль  можно  было
выразить и так и этак, и наоборот. В общем, как говорится у  Киплинга,  есть
шестьдесят девять  способов  сочинять  песни  племен,  и  каждый  из  них  -
правильный. Часам к семи я завершил работу над исходным документом,  перевел
русский текст на английский (с помощью новейшего оксфордского  транслятора),
проверил и подредактировал компьютерный перевод,  вставил  в  нужных  местах
команды (?передай дальше и позабудь?) и зафиксировал  их,  чтобы  дальнейшие
манипуляции не исказили смысла приказа. Настала очередь  программы,  но  это
были завтрашние хлопоты; сегодня, как говорили латиняне, - finis! Имелось  у
них еще одно  мудрое  изречение,  на  тот  счет,  что  женщины  изменчивы  и
непостоянны (varium et  mutabile),  но  мы  их  любим,  ибо  дарят  они  нам
блаженство - beatitudo. Сегодня я с полной  определенностью  рассчитывал  на
beatitudo, а потому, выключив компьютер, занялся столом. А также розами: они
уже скучали в своей прозрачной упаковке, и стоило содрать  ее,  как  комната
наполнилась чудесным ароматом. Тут и Дарья заявилась - вроде бы не уставшая,
а свежая, как маргаритка в майский день.  Сегодня  она  сопровождала  шведа.
Бельгийцы  после  вчерашних  утех  окончательно  рухнули,   а   немцы   (тип
нордический, выносливый) по  завершении  переговоров  отправились  в  кабак.
Видно, не только в кабак - Дарью от  этой  экскурсии  отстранили,  предложив
развлечь шведа. А швед, мужчина в возрасте, серьезно озабоченный  здоровьем,
был большой любитель дендрологии и пожелал ?гулять на свежий воздух,  ту  зе
парк?. Дарья отправилась с ним в Пушкин и прогуляла так,  что  он  уснул  по
пути в гостиницу.
   Все это она выпалила единым духом и на  чистейшем  русском  языке;  потом
сказала, что можно ее поздравлять, чем я и  занялся  -  сперва  в  прихожей,
потом  -  в  коридоре  и,  наконец,  в  комнате,  между  накрытым  столом  и
компьютером, одной рукой разливая вино, а другой обнимая  именинницу.  Вдруг
ноздри ее  затрепетали,  глаза  расширились  и  увлажнились  -  она  почуяла
пьянящий запах роз, перебивавший аромат  шампанского.  Похоже,  я  угодил  с
подарком, что подтверждает мои теоретические изыскания: всякий дар -  еще  и
намек, и то, на что намекали дивные розы, моей принцессе было приятно. Такие
романтические  девушки,  способные  врезать  злодею   кочергой,   к   цветам
испытывают трепетную нежность. Особенно к розам, и это  неудивительно:  розы
голой рукой не возьмешь, они ведь тоже воительницы, хотя без кочерги, зато с
шипами.
   - Димочка, какая красота? - проворковала Дарья. - А запах,  запах!..  Ах,
какой запах! ?Шанель номер пять?? Или ?Дольче энд Габбана вумен??  Это  мне?
Правда,  мне?  Нет,  Димочка,  ты  не  шутишь?  Какие   необычные   оттенки?
переливаются, как небо в летний полдень? и лепестки резные? и каждая - ах! -
в своем кувшинчике! - Она ткнулась жаркими губами мне  в  щеку.  -  Но  они,
наверное, стоят безумно дорого?
   - Любовь крреолки дорроже! - каркнул я и на гусарский манер приложился  к
ручке.
   - Прр-равильно! - со смехом откликнулась Дарья. - Крровь и кррест! Подать
рром в номерра!
   Мы чокнулись, выпили и сели за стол. Голодные, как волки: я - потому, что
заработался и позабыл про обед,  а  Дарья  нагулялась  со  своим  шведом  до
спазмов в желудке. Так что следующие десять минут мы закусывали и  чокались,
чокались и закусывали, уговорив бутылку шампанского  и  половину  емкости  с
?Цинандали?.  Дарья  захмелела  и  порозовела,  глаза   ее   начали   опасно
поблескивать, и мне вдруг пришло в голову, что она без очков. Будто  никогда
их и не было! Загадочный случай. Очков нет, зато глазки  подведены,  ресницы
накрашены, и на губах -  помада.  Раньше  я  не  замечал,  чтоб  моя  птичка
пользовалась косметикой. Впрочем, макияж был ей к лицу, усиливал  загадочную
романтичность.
   Немного поколебавшись, она вытащила розу  из  кувшинчика  и  приколола  к
волосам, став еще краше.
   - Ты без очков? - спросил я. - И, кажется, видишь неплохо? - Это очки  на
даль, милый, и они мне совсем не идут. На близком расстоянии  я  и  без  них
разгляжу все, что полагается.
   - Например?
   - Например, тебя.
   - А что ж ты их раньше носила?
   - А раньше нечего было разглядывать на близком расстоянии, - сказала она,
подставляя мне губы. Потом подперла щеку кулачком и начала рассказывать, как
лет в девятнадцать, на третьем  курсе  филфака,  влюбилась  в  сорокалетнего
доцента. Он был красив и элегантен, а также холост, и все  девчонки  сходили
от него с ума. Преподавал он классическую французскую литературу и,  в  свой
черед, любил помопассанить с хорошенькими  студентками  от  восемнадцати  до
двадцати. Такой вот любопытный персонаж. Дарью он  мопассанил  года  два,  а
после нашел себе новую пассию, блондинку Верочку из группы испанистов. Дарья
на Верочку не сердилась (тем более что ее  вскоре  сменила  брюнетка  Рита),
однако  плакала,  переживала   и   терзалась,   как   и   положено   натурам
романтическим, взыскующим не одного лишь  секса,  а  чувств,  возвышенных  и
постоянных. Этот случай отбил  у  нее  охоту  общаться  с  сильным  полом  и
привлекать внимание мужчин; впредь  она  старалась  держаться  незаметнее  и
выглядеть скромнее - редкий случай  по  нынешним  временам,  можно  сказать,
уникальный.
   Затем она переехала на новую квартиру, наткнулась в  коридоре  на  соседа
(то есть  на  меня)  и,  невзирая  на  очки  и  полумрак,  что-то  в  соседе
разглядела. Что-то такое, всколыхнувшее былые чувства:  сосед,  оказывается,
был темноволос, высок и строен и по каким-то неуловимым признакам  напоминал
ей первую любовь. С поправкой, разумеется, на Мопассана: сосед то ли его  не
читал, то ли пренебрегал традицией знакомства в темных  коридорах.  Так  или
иначе, но Дарья снова мучилась и терзалась,  и  лампа,  маячок  любви,  лишь
увеличила ее страдания. Последней каплей стал  эпизод  с  повесткой.  Бедная
девушка перепугалась: посовещаться не с кем, братец  Коля  плавает  в  южных
морях, а из Петруши какой советчик?.. Она  ему  про  повестку,  а  он  ей  в
утешение: ?Прр-ротокол!.. Прр-рокурор!.. Камерр-ра!.. Харра-кирри!.. Допррос
с прр-ристрастием!..? Раз  так,  решила  Дарья,  пан  или  или  пропал  -  и
позвонила ко мне. Как выяснилось, очень кстати. Последнюю часть этой истории
я выслушал, когда мы забрались в постель. Дарья лежала в своей любимой позе,
согнув коленки, на боку; хрупкое плечико поднято, щека прижата  к  ямке  над
ключицей,  тонкие  пальцы  скользят  по  моим  волосам.  Я  поцеловал   свою
принцессу; на ее губах был вкус шампанского, а маленькие твердые груди пахли
лунными розами. Она вдруг заплакала, вытирая ладошкой слезы и размазывая  их
по щекам, а я стал ее утешать, целуя мокрые ресницы; потом она  успокоилась,
потом развеселилась и сказала, что креолкам доценты совсем  не  нравятся,  а
любят  они  исключительно  математиков.  Скромных,  которые  не  пристают  к
девушкам в темных коридорах.
   Потом?
   Ну, вы понимаете, что бывает потом, вслед за такими событиями, как цветы,
шампанское, слезы, смех и поцелуи.

Глава 19

   Два  следующих  дня  мне  пришлось   заниматься   программой,   игнорируя
клиентуру. Впрочем, звонков было немного и лишь  один  серьезный  заказ,  со
ссылкой на Мартьяныча: какой-то его приятель хотел открыть счета за рубежом,
но непременно в австрийских банках. Деньги он  мог  переправить  сам,  через
?коридор? на таможне, но без легальной  ?истории?  австрийцы  их  не  брали,
поскольку сумма была довольно приличной. Не миллион, однако и  не  пустяк  в
пять  тысяч  баксов,  что  было  предельной  квотой   для   наличности   без
соответствующих бумаг: где и каким образом наличность заработана и сняты  ли
с нее налоги. Всех этих документов, называемых  ?историей?  денег,  знакомец
Мартьянова, конечно, не имел, а дробить свои средства на двадцать вкладов  в
различных банках  ему  совсем  не  улыбалось.  Я  сказал,  что  займусь  его
проблемой и разрешу ее не позже октября. Законы  в  Австрии  суровы,  но  не
настолько, чтобы лишать доходов финансовую олигархию, а это  значит,  что  в
законах есть лазейки. Например, такие: каждый крупный банк курирует две, три
и больше страховые компании  и  открывает  счета  их  клиентуре  без  лишних
сложностей и проволочек. В целом схема выглядела так: мартьяновский знакомец
приобретает полис, а также рекомендацию страховщиков; по ней  ему  открывают
счет  на  сумму  втрое-вчетверо  больше  страховки,   и   с   этого   вклада
перечисляются взносы в страховую  компанию.  Средства,  вложенные  в  полис,
приносят пять-шесть процентов годовых и  лет  через  десять  возвращаются  к
владельцу с  изрядной  прибылью.  Все  законно,  все  путем!  Осталось  лишь
подобрать надежную компанию и патронирующий  банк  да  получить  ?добро?  на
таможне? Но это уже  не  мой  вопрос.  В  четверг,  закончив  трудиться  над
программой, я инициировал оба  варианта  текста,  на  русском  и  английском
языках, занес их на дискеты, распечатал и  уничтожил  в  памяти  компьютера.
Чтобы случайно не наткнуться и не прочитать.  А  чтоб  не  перепутать,  кому
какой материал,  дискеты  и  распечатки  пришлось  разложить  по  конвертам,
изобразив   на   них   стилизованных   орлов:   двуглавого   российского   и
американского, с одной башкой, но очень хищной. В это историческое мгновение
я ощущал себя дьяволом-обманщиком, этаким агентом-двойником,  который  водит
за нос британскую МИ-6 и ведомство папы Мюллера, а может, кого-нибудь еще  -
МОССАД, ЦРУ или недоброй памяти Лаврентия Палыча Берию. Но это  были  пустые
фантазии. Пока что я обманул по-крупному лишь  одного  человека,  расколотив
молотком алый гипноглиф и черную пробку с бутылки от кетчупа.
   Да, обманул!.. Не слишком достойный поступок, но  что  поделаешь?  Амулет
власти являлся моей единственной надеждой и  защитой,  броней,  отгородившей
меня от неприятностей и бед. От мелких и крупных, и от того, что случилось с
Сергеем Арнатовым. Крысоловы наивностью не  отличаются,  и  я  понимал,  что
неизбежно наступит момент, когда моя жизнь повиснет на волоске - в тот  миг,
когда отдам дискету, и до того,  как  ее  прочитают.  Когда  прочитают,  все
позабудут - о Косталевском, о гипноглифах и обо  мне,  но  эти  два  события
могли разделяться минутами или часами.  Это  время  нужно  пережить.  Весьма
опасный период, когда я стану не посредником, а  лишним  свидетелем,  коего,
рассуждая логически, надо быстрее спровадить в ящик. Может, так не случится,
может, сперва решат  прочитать,  выяснить  ценность  доставленного,  но  мне
что-то не хотелось рисковать.  Месяца  не  прошло,  а  пять  покойников  уже
маршировали в ад, и я не собирался стать шестым в их дружной шеренге.
   Вот почему черный гипноглиф занял место алого в корпусе из-под  часов,  и
этот браслет я таскал весь день, а ночью, чтоб не заметила Дарья, прятал под
кроватью в тапки. Не потому, что боялся внезапных  налетов  и  похищений,  а
ради создания привычки. Привычка - вторая натура:  где  интеллект  подведет,
где интуиция откажет, там выручит привычка. И, разумеется,  тренировка.  Для
тренировки я показал свой амулет Петруше  и  принялся  внушать  ему  строгим
голосом:
   - Я - твой хозяин, хохлатый охальник.  Слушай  внимательно  и  повинуйся!
Во-первых, ты должен забыть все нехорошие слова. Если  не  понимаешь,  какое
слово гадкое, а какое - нет, то позабудь их все. Уяснил алгоритм?  Выполняй!
Теперь  во-вторых:  увидев  меня,  ты  должен  кричать:  ?Дмитррий,  прривет
пррофессор!? Увидев Дарью: ?Даррья, крреолка, кррасавица!? А еще  -  ?пррошу
прростить покоррно!? И  если  хочешь  банан,  не  вопи  ?жрать,  жрать!?,  а
попроси, как полагается  интеллигентной  птице,  -  ?фррукт,  хочу  фррукт!?
Понял, сухогрузный недоумок?
   Во время этой речи я водил гипноглифом у петрушиного клюва, а он, склонив
хохлатую голову к крылу,  косился  круглым  глазом  на  темную  обсидиановую
спираль с мерцающими в глубине  серебристыми  искорками.  Казалось,  что  он
поддается гипнотическому воздействию,  что  резонанс  между  сознательным  и
подсознательным  сейчас  наступит  и  я  услышу  наконец:  ?Прошу   простить
покорно?. Или хотя бы:
   "Дмитрий, привет!? Но вот мощный изогнутый клюв приоткрылся и раздалось:
   - Прр-нография, прр-ридурок! Порр-тянка! Прр-резираю! Я  плюнул,  вытащил
радиотелефон,  дар  полномочного  агента  Бартона,  и  трижды  нажал  кнопку
?pause?. Через минуту в аппарате пискнуло, потом заверещало,  и  все  кнопки
озарились мертвенным зеленым сиянием. Сквозь эту иллюминацию пробился гулкий
голос:
   - Гудмен? Сукин ты сын, Гудмен!
   - А что такое? - спросил я с откровенным интересом.
   - Ты что нам подсунул, Гудмен? Ты что обещал, немочь белесая?  Ты  обещал
бойца! Скорость реакции, уверенность, отвага и потрясающий прилив сил! Или я
в чем-то ошибся?
   - А разве прилива сил не было?
   Мой собеседник внезапно хихикнул:
   - Был, но совсем в другом месте! Не там, где  договаривались,  понимаешь?
Но если разобраться, Гудмен, я не в обиде.  Штучка-то  забавная?  редкостный
раритет, посильней виагры? как раз для белых извращенцев. - Может, и  другую
подарю. Та - специально для черных, -  пообещал  я,  вызвал  в  памяти  свою
воображаемую  схему  и  раскрасил  рамочку  команды  бета  в  цвет  небесной
голубизны.
   - Ну, к делу! - распорядился Бартон. - Есть новости?
   - Есть хорошие новости, мой чернокожий друг.
   - Отлично! Хорошие новости нам пригодятся. Где и когда?
   - Завтра. На том же месте, в тот же час.
   - Машина будет ждать. А как твои? хм? спутники? Помощь нужна?
   - Нет. Теперь уже нет. Спутники ко  мне  претензий  не  имеют.  Он  снова
хмыкнул и отключился. Я посидел минут пять, разглядывая умолкнувший  аппарат
и размышляя, сколько штыков и сабель имеется в строю у Бартона.  Получалось,
что не очень много, но и не так уж мало: он сам плюс  мормоныш,  плюс  шофер
голубого ?БМВ? и  тот  парень  в  цветочной  лавочке,  мастер  переодеваний;
конечно, были и другие люди, раз отыскался тип, похожий на меня. Но вряд  ли
они вникали в суть  и  смысл  операции;  вполне  возможно,  кроме  зулуса  и
мормоныша, в курсе был лишь один  человек,  гипотетический  резидент  ЦРУ  в
Петербурге. Так или иначе, дискетка до него  доберется?  до  него  и  прочих
заинтересованных лиц? Представьте, как ее передают друг другу, все дальше  и
дальше, все выше и выше по служебной лесенке,  и  каждый  прочитавший  текст
недоуменно  пожимает  плечами,  хмыкает  и  тащит  ее  начальнику   -   мол,
ознакомьтесь, сэр, какую чушь понаписали? сам я уже позабыл про эти  бредни,
но вас они, возможно, развлекут? вот так, сэр, а  мне  позвольте  заниматься
делом. Дискетка, мой троянский конь, капля амнезийного бальзама? Я сознавал,
что, выпустив  ее  из  рук,  совершу  насилие  над  личностью,  над  многими
личностями, в памяти коих внезапно возникнет трещина. Должен признаться, эта
мысль меня не радовала. Конечно, мы свыклись с  насилием:  оно  сопровождает
нас на протяжении  тысячелетий,  и  вся  история  хомо  сапиенс  -  сплошная
эскалация насилия. Насилия над телом и насилия  над  духом?  В  этом  смысле
Косталевский не изобрел ничего нового, так как идеология и религия действуют
тем же насильственным путем, как и его  гипноглифы.  Если  разобраться,  что
такое внешний стимул, который порождает те или иные желания, двигает  нас  к
тем или иным поступкам? Это символы и фетиши, придуманные человечеством, это
святые  книги,  непогрешимые  догматы  и  зажигательные  речи?  ?Все  это  -
прр-ропаганда - прр-ропади она прр-ропадом!? - как сказал  бы  Петруша.  Это
запомни, в то поверь, а се - позабудь? Чтобы успешнее  справиться  с  муками
совести, я включил телевизор. Как оказалось, два последних дня на российских
просторах топтался красный петух. Всюду что-то горело: горело просто так или
сначала взрывалось, а уж потом  начинало  полыхать.  В  Петрозаводске  -  от
протечек газа, в Самаре - от короткого замыкания, в Грозном - от  канистр  с
бензином, в Нижнем Тагиле и  Ельце  -  от  всеобщей  безалаберности.  Горели
троллейбусы  и  храмы,  вокзалы  и  банки,  тюрьмы  и  шахты,  автомобили  и
резиденции мэров, воздушные лайнеры  и  леса.  Кроме  того,  в  Новосибирске
разгромили синагогу, а в Москве бабушка за семьдесят  зарезала  дедушку  под
восемьдесят, который регулярно напивался и бил  ее  ногами.  На  фоне  таких
событий мои намерения казались даже не мелким  злодейством,  а  так,  каплей
верблюжьей  мочи  на  тропке  меж  аравийских  барханов.  Приободрившись,  я
позвонил остроносому и доложил, что описание готово. Текст будет представлен
в двух экземплярах, на гибком диске и на бумаге, с грифом высшей секретности
- перед прочтением сжечь (эту идею я позаимствовал у братьев Стругацких).
   - Сейчас приеду, - откликнулся Скуратов, намереваясь бросить трубку. - Не
спешите, Иван Иванович, - осадил я его. - Во-первых, документации у меня еще
нет,  а  будет  завтра,   после   конспиративной   встречи   с   профессором
Косталевским. Во-вторых, свидетели рандеву нам не нужны,  так  что  отзовите
своих барбосов. А в-третьих, где благодарность? И где генерал? - Доставим  и
то и другое прямиком из столицы, - пообещал  остроносый.  -  Но  вот  насчет
барбосов?  Тут  вы,  Дмитрий  Григорьич,  не   правы,   сильно   не   правы!
Недооцен