тренировки, Синяков был поражен разгромом, царившим в комнате, которую он делил
с Грошевым.  Но это был не тот разгром,  что остается после шмона или драки,  а
разгром непристойный,  порожденный необузданным развратом, при котором блудодеи
и блудницы не видят разницы между кроватью, столом или подоконником, а интимные
предметы женского туалета могут оказаться где угодно, хоть на абажуре.
     Сам Грошев в  данный момент полулежал на растерзанной постели.  На коленях
он держал существо, которое Синяков вначале принял за мужика без штанов - очень
уж  мускулисты,  кривы  и  волосаты были  его  ноги.  Лицо  гостя (или  гостьи)
рассмотреть было невозможно - оно находилось где-то у Грошева под мышкой.
     Однополая любовь в  те  времена считалась явлением не менее позорным,  чем
измена родине,  и Синяков уже собирался бесцеремонно разогнать эту парочку, как
благопристойные граждане разгоняют бесстыжие собачьи свадьбы или шумные кошачьи
коитусы, но Грошев опередил его.
     - Знакомься! - пьяно ухмыляясь, молвил он. - Мальвина, чемпионка города по
кроссу.
     - Федя, - машинально ответил Синяков. - Инструктор по онанизму.
     Чемпионка чинно встала,  одернула коротенькую по моде юбчонку и  протянула
Синякову   мозолистую   ладонь,    на   тыльной   стороне   которой   виднелась
малоразборчивая татуировка.
     Кроме  этой  самой  легкомысленной юбчонки,  других  неоспоримых признаков
женского пола Синяков у  Мальвины не  заметил.  Подстрижена она была чуть ли не
под "ноль",  своим грубым и плоским лицом напоминала скифскую каменную бабу,  а
разговаривала сиплым,  прокуренным тенорком.  Зубы у  возлюбленной Грошева были
как у боксера, уже достаточно часто выступающего на ринге, но еще не достигшего
статуса, при котором услуги стоматолога оплачивает собственная федерация.
     Как выяснилось впоследствии, Мальвина была не только способной бегуньей на
средние  и  длинные дистанции,  но  и  немалым авторитетом в  блатном мире.  Ее
многочисленные  братья  -  родные,  единокровные  и  единоутробные  -  на  воле
появлялись только эпизодически,  однако успевали поставить на  рога  хоть  весь
район,  хоть весь город.  Мальвина еще под стол пешком ходила, а обидеть ее мог
разве что самоубийца.
     Симфония их любви, в которой Мальвина, естественно, играла первую скрипку,
была бурной и  непродолжительной.  Попользовавшись Грошевым в свое удовольствие
(если   только   женщины   подобной   половой   конституции  способны  получать
удовольствие от плотского общения с мужчинами),  коварная чемпионка бросила его
ради другого, столь же юного и наивного мальчика.
     Страдал Грошев  недолго,  а  утешение нашел  в  жарких  объятиях поварихи,
раздававшей  в  студенческой  столовой  первые  блюда.  За  глаза  ее  называли
Тюфтелей,  что,  в общем-то,  было изрядной натяжкой. Тюфтелю такого размера, а
главное,  такой свежести не  рискнул бы  отведать даже вымерший ныне саблезубый
тигр. Грошеву она годилась если не в матери, то по крайней мере в тетки.
     Как  они  занимались любовью  -  застенчивый зайчонок и  эдакая  пропахшая
кухней корова -  и  занимались ли они ею вообще,  так и  осталось тайной.  Зато
приятели Грошева поимели от этой связи явную выгоду.  Раньше Тюфтеля,  грубая и
вспыльчивая,  как пиратский боцман,  могла любого из них и поварешкой по голове
огреть.  Теперь  же,  наоборот,  всегда наделяла лишним куском мяса  и  двойной
порцией сметаны, что для вечно голодных студентов было весьма немаловажно.
     К   четвертому   курсу   сексуальная   ориентация   Грошева   определилась
окончательно.   Пока  другие  студенты  спецгруппы  гуляли  с   однокурсницами,
старшеклассницами,   "клизмами"  из  медучилища,   "терками"  из  строительного
техникума,  "шпульками" с  камвольного комбината или просто с веселыми уличными
девчонками (особых  успехов  на  этом  поприще  добился  Мартынов,  закадривший
начинающую балерину),  Грошев крутил любовь только с  женщинами предпенсионного
возраста.
     Кроме преклонных лет,  всех его пассий:  и  худых,  и толстых,  и дылд,  и
коротышек -  объединяло еще одно качество -  внешнее уродство. К многочисленным
кличкам Грошева добавилась еще одна - Геронтофил.
     На  производственной  практике,   оказавшись  в  бригаде,   прокладывавшей
столбовые линии связи по  глухим пущам и  болотам Полесья,  он с  благословения
коллектива жил по очереди со всеми вдовами, в хатах которых они останавливались
на  постой,  чем  обеспечивал хороший  приварок к  казенному пайку,  бесплатное
бытовое обслуживание, а иногда и лишнюю бутыль самогона.
     Ночью,  если Грошев не занимался ублажением хозяйки, последний сексуальный
опыт которой был связан с  нападением на деревню отряда полицаев,  он развлекал
связистов  очередной  версией   "Одиссеи",   перенесенной  в   наше   время   и
приукрашенной местным похабным фольклором.
     - Мастер ты тискать романы,  -  хвалил Грошева бригадир, делая в последнем
слове ударение на первом слоге. - В зоне бы тебе цены не было.
     Случались,  правда,  и казусы. Кто-то из связистов (не обязательно Грошев)
подхватил  лобковых  вшей,  быстро  ставших  всеобщим  проклятием.  В  походных
условиях,  да  еще в  этом медвежьем углу,  избавиться от  них было практически
невозможно.
     Теперь установка каждой очередной опоры выглядела примерно так.  Бригадир,
человек с  наметанным глазом и громадным жизненным опытом (таких линий связи он
в  свое  время  проложил  немало,  правда,  в  условиях вечной  мерзлоты и  под
бдительным оком  конвоя),  становился за  нивелир,  а  рабочие с  помощью крана
опускали бетонную опору  в  заранее вырытую яму,  обычно уже  до  краев  полную
ржавой болотной воды.
     Стоять  опора  должна была  строго вертикально,  чего  требовали отнюдь не
законы эстетики,  а  жесткие технологические нормы.  Добивались этого с помощью
бригадирского нивелира и  физических усилий  рядовых  членов  бригады,  вручную
регулировавших положение еще не закрепленной опоры.
     И все было бы хорошо,  если бы не эти проклятые вши,  за форму своего тела
названные площицами...
     Вольготно было  только бригадиру,  работавшему исключительно языком.  Чеши
себе  яйца  да  подавай команды типа:  "Немного влево!"  или  "Теперь чуть-чуть
вправо!"
     А что делать простому работяге,  вконец измученному проклятыми насекомыми?
Полезешь  рукой  в  штаны  -  упустишь  тяжеленную  опору,  которая  и  прибить
кого-нибудь может. Станешь терпеть - скоро взвоешь, как грешник на костре.
     Вот и  приходилось делить и  без того малочисленную бригаду на  две части.
Пока  одни энергично чесались,  другие ворочали опору.  Потом менялись местами.
Конечно,   это  не   могло  не   отразиться  на   темпе  работы  и   на  взятых
социалистических обязательствах.
     Кроме лобковых вшей,  Грошев привез с  практики пару фурункулов,  в  жерла
которых можно было свободно вставить карандаш,  волосы до плеч и  немалую сумму
денег,   за  несколько  заходов  пропитых  компанией  Синякова.  Россказни  его
приобрели мрачную окраску и стали изобиловать всякой нежитью: болотными духами,
вампирами,  оборотнями и  таящимися в  лесном мраке  жуткими монстрами,  внешне
имевшими все  приметы насекомых класса  вши  -  цепкие лапы,  челюсти-стилеты и
мощные когти.
     Жизненные пути прятелей разошлись после того,  как Синяков всерьез занялся
футболом и стал вести кочевую жизнь,  а Грошев внезапно женился на сорокалетней
начальнице какой-то общепитовской точки -  не то пивного бара,  не то рюмочной.
Своим  уродством эта  дама  превосходила всех  прежних  любовниц Грошева,  чем,
вероятно, и пленила его сердце.
     Некоторое  время  бывшие  однокурсники  еще  обменивались  по   праздникам
открытками и  даже  при  случае  перезванивались,  но  потом  оборвались и  эти
эфемерные связи.  Жизненные обстоятельства все  дальше  растаскивали их,  да  и
собственных проблем хватало с избытком.
     Синяков,  поиграв в  первой лиге два сезона,  как говорится,  не  оправдал
возлагавшихся на него надежд и  оказался в  заштатной заводской команде.  Потом
были  перелом  ноги,  пара  крупных ссор  с  тренером,  знакомство с  Нелкой  и
лакейское существование спортивного функционера.
     Грошев  после  распределения довольствовался скромной  должностью инженера
телеателье  и   несколько  раз  безуспешно  пытался  поступить  в  Литературный
институт.  Со  временем под  чутким руководством своей жены он  пристрастился к
спиртному.  Среди друзей семьи -  торговок,  спекулянтов и валютчиков -  Грошев
считался личностью никчемной,  чем-то  вроде трутня.  Его  успехи в  шахматах и
страсть к беллетристике никого не интересовали, а, наоборот, вызывали насмешку.
В этом мирке ценились лишь те,  кто имел доступ к истинным ценностям:  колбасе,
хрусталю,  коврам, растворимому кофе, кримплену, колготкам, в крайнем случае, к
навозу, который среди дачников считался товаром весьма дефицитным.
     Ну и как тут было не запить,  тем более что дети уродились в мать -  такие
же уродливые, корыстные и бессердечные!
     Вскоре в  довесок к  пьянству у  Грошева появился еще один порок -  чтение
словаря  Даля,  неосмотрительно приобретенного его  супругой  исключительно  за
красивый переплет.
     Лексикон  Грошева  резко  изменился и,  по  мнению  окружающих,  в  худшую
сторону.  От его высказываний мужчины морщились,  а женщины затыкали уши. Очень
трудно было  объяснить людям,  закончившим простую советскую школу,  что  слова
"задроченный"  и   "заласканный"  -   синонимы,   а   "залупа"  -   всего  лишь
профессиональный термин сапожников, обозначающий дефект кожи.
     Даже доморощенные интеллигенты,  мнившие себя знатоками русской филологии,
возмущались,   когда  Грошев  называл  кошелек  "чемезом",  а  исподнюю  одежду
"срачницей".
     Особенно бесили окружающих пословицы, которые он теперь употреблял к месту
и не к месту.
     На  все  упреки жены Грошев отвечал одной фразой:  "Собака умней бабы,  на
хозяина не лает". Опостылевших друзей семьи он приветствовал следующим образом:
"Если бог от забот избавит, так черт гостей принесет". В очередной раз угодив в
медвытрезвитель или милицейскую кутузку,  Грошев обычно философски замечал:  "С
судьей не спорь, в тюрьме не вздорь".
     Впрочем,  находясь в  сильном  подпитии,  он  нередко нарушал это  золотое
правило и обзывал стражей порядка словечками, к словарю Даля никакого отношения
не имеющими,  как-то:  беспределыцики,  легавые,  зуботыки,  мухоловы,  мусора,
зухеры, уветняки, цурки, кандюки, эсэсовцы.
     Протрезвев,  Грошев  обычно извинялся,  безропотно платил штраф  и  пил  с
отдежурившими милиционерами мировую.
     О том, что его приятель подвизается на литературном поприще, Синяков узнал
чисто случайно, купив на вокзале книжку-минутку. Одно время такие дешевые, хотя
и  непрезентабельные издания пользовались немалым спросом.  С  их помощью можно
было и время скоротать, и пыль с туфель смахнуть, и в сортире подтереться.
     Фамилия автора сразу заинтриговала Синякова, однако мало ли на белом свете
Грошевых. Один такой даже играл за футбольную команду второй лиги "Политотдел".
Но  инициалы тоже сходились!  Более того,  книжонка была выпущена в  том  самом
городе, где они когда-то учились.
     Весьма  удивившись  и   порадовавшись  этому  факту,   Синяков  немедленно
приступил к чтению.
     Опус Грошева назывался лихо:  "Банкир в гробу".  Сюжет незамысловатый,  но
увлекательный был  взят  из  жизни американской мафии.  В  избытке хватало всех
атрибутов развлекательного чтива - интриг, любви и насилия.
     Правда, герои изъяснялись как-то неестественно. Хитрый и продажный шериф в
особо  сложных  ситуациях  всегда  глубокомысленно замечал:  "Да,  это  вам  не
хухры-мухры..."  Проницательный,  хотя  и  сильно  пьющий детектив глушил виски
кружками и при этом приговаривал: "Ну, дай бог, не последняя!", а самый главный
гангстер, припертый неоспоримыми доводами к стенке, в истерике орал: "Не дамся,
суки рваные! Всех замочу!"
     Ту примечательную книжонку, ценой всего в пятак, Синяков бережно сохранил,
вот только забыл прихватить с собой.

        "Глава 9"
     Жил писатель Грошев под самой крышей блочной девятиэтажки, такой длиннющей
и  так хитро изломанной по фасаду,  что издали она напоминала два столкнувшихся
океанских лайнера.
     По  запаху,  который Синяков уловил еще на  лестничной клетке,  можно было
понять, что макароны безнадежно подгорели.
     Так оно и было. Из приоткрытых дверей квартиры сочился смрадный чад, а сам
Грошев занимался тем,  что выковыривал из кастрюли в  мойку что-то,  похожее на
металлокорд, остающийся на месте сгоревшей автомобильной покрышки.
     Насколько  можно  было  судить,  Грошев  относился  к  своей  внешности  с
безразличием истинно творческой личности.  И его всклокоченная шевелюра,  и его
нечесаная борода  напоминали (каждая в  отдельности) растение "ведьмина метла",
только одна метла торчала вверх а другая вниз.
     Грошев не  располнел,  но  как-то обрюзг.  Поскольку на нем не было другой
одежды,  кроме  сатиновых трусов,  ныне  успешно  заменяющих мужчинам  домашние
шорты,  взглядам гостей открывался его знаменитый пуп -  не  вдавленный внутрь,
как  у  большинства нормальных людей,  а  выпирающий вперед  наподобие  кукиша.
Наверное,   акушерка,  принимавшая  Грошева,  оставила  слишком  длинный  кусок
пуповины, а потом не стада его укорачивать, просто-напрвсто завязав узлом.
     - Как это ты умудрился? - разгоняя рукой чад, поинтересовался Синяков.
     - Поставил макароны на  огонь,  а  сам  отвлекся,  -  пояснил Грошев таким
тоном, словно бы они расстались вчера, а не двадцать пять лет назад.
     - Муза  небось  посетила,  -  Синяков  покосился на  стоявшую прямо  среди
грязной посуды пишущую машинку, в которую был заправлен лист бумаги с надписью:
"Пуля в висок. Роман".
     - Какая еще муза... Сосед на пиво позвал. Тоже, бедолага, мается.
     - Тогда все понятно,  - кивнул Синяков. - Бросай свою кастрюлю. Давай хоть
поздороваемся.
     - Только,  чур,  левой!  - Грошев поспешно спрятал правую руку за спину. -
Один гад мне указательный перст до кости прокусил.
     - Как это он сумел?
     - Случайно.  Я  ему хотел перстом в  око попасть...  а  угодил в пасть,  -
срифмовал Грошев.
     - Так бы  сразу и  сказал...  Ну  тогда к  столу,  выпьем за встречу.  Где
обещанная тушенка? Тоже сгорела?
     - Тушенка как раз в целости и сохранности. Я ее даже открыть не успел... А
что же ты меня своей даме не представишь?  -  Грошев галантно пододвинул гостье
табуретку.
     - По ходу дела познакомитесь,  - махнул рукой Синяков, уверенный, что юный
возраст и  сравнительная миловидность Дашки скорее оттолкнут,  чем заинтересуют
хозяина.
     И водку,  и тушенку пришлось открывать Синякову -  палец Грошева распух до
таких размеров, что не позволял ему даже вилку держать.
     - Воспаление у вас,  -  заметила Дашка.  -  Человечек-то,  вас покусавший,
похоже, ядовитым был...
     - И не говорите!  -  затряс головой Грошев. - Гадюка, а не человек. Бывший
майор госбезопасности.
     - Листочек подорожника приложить надо,  -  посоветовала Дашка.  -  За ночь
весь гной вытянет.
     - Зачем же  ты  с  гадюками водишься?  -  разливая водку,  поинтересовался
Синяков.
     - Соавтор он  мой.  -  Выпив,  Грошев содрогнулся так,  словно это была не
водка, а соляная кислота. - Вместе пишем.
     - "Пулю в висок"? - Синяков опять покосился на пишущую машинку.
     - Нет. "Схватку с оборотнями".
     - Ого! - Синяков даже присвистнул. - За это, наверное, неплохо платят?
     - Одни слезы. - Лицо Грошева приобрело страдальческое выражение. - Дворник
больше меня зарабатывает.
     - А где же твое семейство? - спохватился вдруг Синяков.
     - Одному богу известно.  Отселили они  меня.  За  недостойный образ жизни.
Хорошо хоть,  что на улицу не выбросили. Да мне тут и лучше. Спокойнее... Почти
Михайловское. Вот только Болдинская осень никак не наступит.
     Дашка,   в  это  время  уплетавшая  тушенку  (котороя  хоть  и  называлась
"говяжьей",  но в основном состояла из перца, лаврового листа, крахмала, хрящей
и   желтого   жира   неизвестного   происхождения),   почему-то   саркастически
ухмыльнулась.
     Синяков,  у  которого с  девчонкой успел наладиться некий духовный контакт
(понимал он  ее  не  то  что  с  первого слова,  а  как  поется в  песне  -  "с
полувзгляда"), сразу понял причину этой ухмылки.
     - А нужна тебе эта Болдинская осень? - с излишней прямотой поинтересовался
он.  -  Так  каждый  каменотес  себе  глыбу  каррарского мрамора  потребует,  а
ресторанный лабух - скрипку Страдивари.
     - Обижаешь, - приуныл Грошев. - Ты ведь моих произведений не читал.
     - Почему же, читал. "Банкир в гробу". Вещь, конечно, остросюжетная, хотя и
спорная.  Я  про  заокеанскую жизнь мало знаю,  но  чует мое  сердце,  что один
гангстер  не  станет  одалживать  у  другого  пять  долларов,  как  ты  изволил
выразиться, "до получки".
     - Это  я  еще  семь  лет  назад  написал.   Первая  проба  пера,   -  стал
оправдываться Грошев. - А ты, оказывается, не забыл. Ну и память...
     - Сами-то  вы,  похоже,  памятью похвалиться не можете?  -  опять влезла в
разговор Дашка.
     - Провалы случаются,  -  признался Грошев.  -  Даже  дневник завел,  чтобы
прошедшие события  фиксировать.  -  Он  вытащил из-под  пишущей машинки толстую
амбарную книгу. - Сейчас посмотрим, чем я был занят вчера...
     - Наверное, тем же, чем и сегодня, - грустно сказала Дашка.
     Полистав  страницы,   Грошев  обнаружил  нужную  запись,   мало  того  что
неразборчивую, так еще и зашифрованную.
     - "Пр.  в 13." Ну это понятно,  проснулся в час.  "Зв.ред.треб.ав." Звонил
редактор,  требовал вернуть аванс...  Вот подлая душонка! Фиг ему! "Од.у Ив. На
бут. Оп."...
     - Тут и расшифровывать не надо, - перебил его Синяков. - Одолжил у Иванова
на бутылку. Опохмелился.
     - Иващенко,  -  поправил его Грошев.  -  Есть тут у меня один поклонник. Я
ему,  наверное,  уже целый ящик задолжал... Дальнейшее читать не стоит. Картина
горькая. - Зажмурив глаза, он принялся обеими руками массировать виски.
     - Для   улучшения  памяти  надо  настойку  черноплодной  рябины  пить,   -
посоветовала Дашка.  -  Не всем,  но помогает... Или употреблять с едой сушеных
муравьев.  Только обязательно рыжих.  А  лучше  всего,  если  достанете платок,
которым роженице лицо вытирали. Безотказное средство.
     - И как его употреблять?  -  Грошев подозрительно покосился на Дашку. - На
спирту настаивать или так есть?
     - К голове прикладывать. И заговор при этом произносить, - ответила она.
     - Какой заговор?
     - Это я вам потом скажу. Сначала платок достаньте.
     - Нет,  уж лучше я  привычными средствами полечусь,  -  Грошев потянулся к
стакану.  -  Вы вот другим советы даете,  а сами носом хлюпаете. Да и гундосите
вдобавок.
     - Мне лично никакие средства не помогают,  - Дашка привычно махнула рукой.
- Ни зелья, ни заговоры. Такой уж уродилась. Меня только могила излечит.
     - Нечасто  мне  приходилось слышать  из  уст  столь  юного  существа такие
глубокомысленные и горькие откровения.  -  Надо полагать,  Грошев хотел сделать
Дашке комплимент.  -  Хотя такой откровенный пессимизм несколько претит мне.  Я
вот, старый дурак, и то надеюсь на лучшее.
     - Как минимум на Нобелевскую премию,  - подсказал Синяков, со студенческой
скамьи сохранивший привычку подшучивать над приятелем.
     - Не   отказался  бы.   Хотя   сошла   бы   и   премия   фонда   поддержки
правоохранительных органов. Есть у нас такая... Да где уж мне, вечному узнику!
     - Я,  между прочим,  с Мартыновым успел свидеться,  -  сообщил Синяков.  -
Помнишь такого?
     - Еще бы!  -  Грошев скривился,  как от изжоги.  - Постоянно на меня своих
псов  натравливает.  Скоро  стакан вина  в  гастрономе нельзя будет выпить.  Не
власть, а дурдом какой-то.