то есть. А в  том смысле, что
никого нет вообще.
     - А? - растерянно прошептал Элия Бакановиц.  - Ребятки? Вы где? Вы типа
спрятались?

     Цепляясь за стены и столы, Бакановиц встал, подтянул штаны и отправился
на поиски хоть кого-нибудь. Уже в коридоре он обнаружил,  что  на нем только
один ботинок, хотел вернуться,  но  плюнул и  пошел дальше.  Двери кабинетов
были распахнуты; всюду царил полнейший  разгром.  Ужасаясь все больше  и все
больше холодея,  Бакановиц вышел на лестницу  - да так и сел  на  пол. Банку
снесло половину  этажей вместе с крышей.  Солнце заливало  лестницу, которая
весело  обрывалась  в  пространство.  Края  получившейся  чашки  были  мягко
оплавлены, как будто верхушку здания кто-то срезал, как шляпку гриба.
     - Господин Бакановиц, - услышал Элия чей-то голос.
     - Леви, - простонал Бакановиц. - Это ты, стервец...

     Через  пятнадцать минут началось экстренное  заседание правления.  Была
проведена  ревизия  убытков,  в  результате  которой  выяснилось,  что  банк
Бакановиц  еще  существует.  Пошла  дружная  работа.  Затанцевали чайники  и
чашечки.  Была принесена новая бутылка ликера "Айриш  крим" и  восстановлены
компьютеры вместе с ребятушками, которые за  ними работали. Тут же зазвонили
телефоны клиентов. Капитализация трепыхнулась у дна, дрогнула и пошла вверх.
Элия  Бакановиц  откинулся на спинку  стула  и  выдохнул;  и  где-то  далеко
откинулся и выдохнул нефтяник Серпинский, выяснивший, что  и  его корпорация
скорее жива, чем мертва.

16
     Но не  мог так просто откинуться и выдохнуть Леви Штейнман. Внутри него
была  рябь,  как на воде озера. Солнце  заливало кабинет, надо  было  дальше
искать русского и его водяное топливо, но  у Леви Штейнмана все  валилось из
рук. Кто победил, он или  Франческа? Кто кого? Не надо так спрашивать. Какая
разница,  если  все  участники сошли  с ума,  и если можно спокойно начинать
играть с того места, где сбился весь оркестр.

     И  все-таки: кто победил? Леви  Штейнман чувствовал, что  победили его.
Кто чего-то хочет, или чего-то боится - того  и победили,  подумал Штейнман,
осторожно занося руку над клавиатурой, но не дотрагиваясь до клавиш. Клавиши
сияли. По стенам дрожали, как изюм, многократные  пятна солнца. Само  солнце
было уже где-то наверху, у Штейнмана над  макушкой, оно зависло, как  хищная
птица, прямо  над  ним -  сейчас спикирует, ударит, унесет к  себе в высокое
гнездо.  Штейнман вдруг сообразил, что дневное и  ночное солнце - одно и  то
же. Просто  ночью  на солнце  проступают индексы. Ночью  видно,  кто дергает
солнце за ниточки.

     Замахала крылышками летучая  мышка почтовой программы. Штейнману пришло
письмо от Франчески. Мысли закружились, вылетели в окно, и все было забыто.

     День был какой-то  совсем уж необыкновенно жаркий, и именно в этот день
должна была случиться страшная пробка, которая начиналась от самого виадука,
и - Штейнман видел - ползла вверх на гору. Пробка вышла  по случаю прилета в
город Суперзвезды  Марицы, с той стороны океана. С  той стороны  океана было
вообще-то довольно мало  цивилизованных  зон. Там позже начали огораживаться
заборами  (хеджироваться),  и  когда все  же  начали,  это  было уже гораздо
труднее. Тем не менее несколько зон там  все же образовалось,  и вот  Марица
жила в одной из них. Она прилетала к ним в город, как капля капала, и вокруг
нее сразу расчищалось  пустое  пространство.  Марица выходила  из  самолета,
становилась посередке этого пустого  пространства,  и  тут же  пела. Ее было
слышно  изо всех  точек города.  Места при этом  становилось еще меньше, чем
всегда, и  потому, что освобождали весь центр, и  потому, что голос у Марицы
был сочный, плотный, объемный.

     И вот Штейнман и десятки  тысяч  других, подобных ему, стояли по жаре в
многотонной пробке, забившей все  радианы  и перспективы, а  изнутри, сквозь
дома и жаркий неподвижный дым, слышался красивый голос Марицы. Она исполняла
классические рекламные  объявления,  как новые, так и довоенных  лет.  С тех
пор,  как в  рекламу превратилось  все искусство, она  перестала быть низким
жанром, и  появились  действительно гениальные  образцы,  воздействовавшие и
ошеломительной  новизной информации, и формой, которая  била непосредственно
по  мозговому  "центру удовольствий".  Искусство, в  сущности,  вернулось  к
древним  истокам,  когда единственной дозволенной  красотой  была  резьба на
ручке ножа и хвалы, возносимые тому, во что верит племя.

     Штейнман стоял в самой середине пробки, в чреве, и опасался, что у него
кончится бензин.  Выключиться  он не мог,  потому  что тогда  бы вырубился и
кондиционер - а это  верная смерть, не только из-за жары, но  и из-за  того,
что застрял он в низине, где скапливались тяжелые газы  от окружающих машин.
Вдруг зазвонил телефон.
     - Леви! - вдруг услышал он.  - Ну!  Посмотри  вверх и налево!  Не сюда,
левее! Выше!

     Штейнман  крутил  головой,  как   сумасшедший,  Франческа  по  телефону
обзывала его дураком и хохотала,  и наконец он увидел ее: она сидела высоко,
на окне дома, который стоял  углом наискосок через  улицу, тоже  всю забитую
машинами. Удостоверившись,  что  Штейнман  ее увидел,  она  махнула рукой  и
исчезла внутри.
     - Бросай свою  машину и подходи к подъезду! - услышал Штейнман в трубе.
- Поедем на побережье. В такую погоду нечего делать в городе.
     Он  собрался  с   духом   и  доложил  всем  окружающим,   что   намерен
припарковаться у обочины, после чего, не слушая их дружного мата,  понемногу
заставил их сдвинуться, сгрудиться и уступить ему дорогу. Штейнман въехал на
тротуар и помчался к Франческе.

17
     Дорога на побережье была шедевром городского хозяйства, главным козырем
мэра на всех выборах. Во-первых, она проходила по  территории, которая  была
вне цивилизованной  зоны, и была вся огорожена забором с вышками, разделяя в
одном месте целую деревню диких. Мэр объявил открытый конкурс на техническое
решение,  которое позволило бы прорыть  тоннель под  дорогой так, чтобы  все
машины  стояли на территории зоны,  и это было сделано,  что вызвало  бурный
восторг  общественности. Во-вторых, в нескольких  местах дорога проходила по
горам и представляла собой навесной мост, но такой прочный, что однажды мэр,
опять  же  в  рекламных   целях,  поместил  на  мост  семнадцать   стотонных
грузовиков, груженых песком и щебенкой.

     Словом, это была чудо-дорога, и по ней в тот жаркий день, когда  солнце
остановилось над  городом, а Марица заполнила  своим  голосом все  закоулки,
ехали Леви и Франческа.  Они молчали.  Штейнман  несколько  раз хотел начать
говорить, но каждый раз понимал, что далеко не уйдет - уткнется в тупик.

     - Ничего сказать не могу, - признался Штейнман.  - Как  представлю, что
все  это видят насквозь - худо мне, Франческа. Ужасно противно.  И  поделать
нечего.
     Помолчал.
     -   Как  бы  я  хотел   быть   совершенно  непроницаемым,   нечитаемым,
непредсказуемым. Чтобы меня разглядеть не смогли. Чтобы от них спрятаться.
     Франческа  молчала,  неспешно  курила,  стряхивая  пепел  за окошко,  и
смотрела вперед.
     -  Ты разве не чувствуешь ничего  такого?  - зашел  Штейнман  дальше. -
Ты... не чувствуешь, как это  ужасно,  что они за нами  смотрят?  не  хочешь
спрятаться от них?
     - Предположим,  - сказала Франческа, медленно и  слегка повернувшись  к
нему, - что я абсолютно проницаема.  Что всю меня - все мои мысли, чувства и
так далее - они могут  видеть. Ну и что? Я под контролем, они  всегда смогут
предотвратить преступление, если я захочу  его совершить. А если не  захочу,
им   совершенно  наплевать,   чего  я  хочу  и  чего   боюсь.  Им  не   надо
перестраховываться. А значит, я совершенно свободна,  как если бы они ничего
обо мне не знали.

     В  эту  минуту  они  перевалили  гору  и  въехали на  тот  самый  мост,
соединявший одну вершину с другой.  Вдали блеснула  полоска  моря. Начинался
закат,  небо  было все в рыжих кругах, солнце  жарило сзади. Идиот,  подумал
Штейнман. Ты -  идиот.  Она ведет с тобой  какую-то совершенно  просчитанную
игру,  а  ты  не  только  не хочешь  подумать над  ее  ходами и сложить их в
определенную последовательность действий, но и вообще не  можешь думать ни о
чем, когда  она рядом. Солнце  скользит  по  зелени. Тишина, но  со  стороны
города неясный гул.

     -  Франческа,   -  спросил   Штейнман,  -  а  ты  вообще  боишься  хоть
чего-нибудь?
     - Да, - ответила она неожиданно. - Я боюсь необратимого.
     - Необратимого?  - нахмурился Леви  Штейнман. - Смерть, старость и тому
подобная лажа?
     - Не только плохого, но и хорошего, - уточнила Франческа спокойно.
     -  Но ведь об этом  можно просто не  думать. Большинство так и  делает.
Зачем думать, если все равно не предотвратить и не справиться.
     -  Незачем,  -  согласилась  Франческа. -  Абсолютно бессмысленно. Но я
думаю об этом все время. Меня пугает не смерть, а именно необратимость. И не
только пугает.  Мне кажется,  что этот страх  выжигает  во мне все остальные
страхи. Я не знаю, как это назвать. В прежние времена сказали бы...
     Но на этом слове она замолкла, потому что вдали блеснул золотой полосой
океан.

18
     Океан - то же  самое солнце, только внизу. Рыжие, теплые, соленые воды.
По берегу круглосуточно дежурила охрана, рассеявшись цепью. Вдобавок к этому
были еще бредни-заборы в самом море и по берегу  в  особенно опасных местах.
Шуму наделал случай: некто,  желая  пробраться из-за забора  в  зону, прорыл
каким-то диким  образом подкоп.  Подкопы рыли многие, но  на суше их  быстро
обнаруживали, к тому же в зоне почти все было заасфальтировано. А тут подкоп
начинался  на  дне,  уходил под камни прибрежные, а вылезал в самой середине
пыльного куста прямо в городе.

     Они ходили по  берегу,  глядя  то вдаль,  то себе  под ноги.  Береговые
охранники сматывали канат и поглядывали на них. Наконец, один подбежал к ним
и спросил, вытирая руки о штаны:
     - Не хотите прокатиться?
     - Это было  бы замечательно, - сказал Штейнман, взглянул на Франческу и
подтвердил: - Дайте нам, пожалуйста, одну моторку.
     - Вы поедете сами? - уточнил охранник.
     - Да, мы поедем сами, - сказал Штейнман. - Деньги вперед, мы можем и не
вернуться.
     Охранник настороженно рассмеялся. Они прошли по пирсу, осторожно слезли
в моторку.  Рядом заплескались пахучие рыжие волны. Штейнман вцепился в руль
и красиво вывел лодку на простор.

     И стали они молчать.
     Первые пять  минут молчание  было вполне  нормальное, так молчат, когда
выходят в лес из поля, или на море с суши, или из метро на волю - смотрят на
окружающее. Но  чем  дальше, тем более  зловещим было их молчание, тем яснее
становилась его причина.

     -  Какого  хрена,  -  сказал  Маккавити там,  у  себя, не отрываясь  от
установки. - Лефевр, ты  посмотри, что она делает. Он же ее утопит вместе со
всей аппаратурой.  Это  же пятьсот тысяч баксов, в конце концов.  Она должна
понимать.
     -  Спокойно,  -  сладко проговорил Лефевр, -  еще неизвестно, кто  кого
утопит.

     А  Штейнман и Франческа  молчали,  и моторка уносила их все дальше. Вот
уже   скрылся  из  глаз  берег,  молочно-жемчужные   дали  впереди  сияли  и
переливались. Жаркий настой из рыб и  трав.  Вот и  показалась впереди сеть,
отделявшая бухту от настоящего Океана. Сеть тянулась на сто пятьдесят метров
вниз, такая  тут была  глубина, на три метра  в толщину и на двадцать восемь
метров  вверх.  Сеть  была сделана  из  колючей  проволоки,  но ток  по ней,
естественно, пропущен не был.
     -  Мне  кажется,  -  нарушил  молчание   Штейнман,  -  что  для  нашего
разговора...
     - Да, - согласилась Франческа. - Что у тебя есть?
     -  К  сожалению,  только  небольшие  щипцы  с подогревом, - свел  брови
Штейнман, заглушил лодку  и подошел ближе к краю. Лодка качалась, испарялись
рыжие воды.

     Рыжий Маккавити у установки недовольно крякнул и потер лоб. Творят, что
хотят.  Закон  не  писан.  Неужели нельзя  как-то  более  аккуратно все  это
проделывать,  а?  Штейнман  на экране  кромсал  своими щипцами проволоку, но
получалось медленно.
     - У меня есть складная пила-двуручка, - предложила Франческа. - Смотри,
как это делается. - Осторожно!
     Они развернули лодку так, чтобы  она  касалась  проволоки  бортом,  оба
присели, привязали лодку к проволоке и дружно заработали чудо-пилой.
     - Ты, значит, этого и хотела, да? - поднял глаза Штейнман.
     - Не буду отрицать, - ответила Франческа как-то невесело.

19
     Маккавити  знал,  что  чем  лучше  Франческе  что-либо  удавалось,  тем
неохотнее она говорила об  этом и тем сильнее и упорнее  опускала глаза.  Он
замер у своей  установки, подкручивая  ручку  резкости и направляя взгляд на
лицо Франчески. Но тут  что-то  сильно толкнуло  его изнутри,  Маккавити  не
понял, что, и даже  на  миг растерялся - выпустил установку из рук.  Залитый
солнцем  кабинет, рыжий  пес  Маккавити расстегивает куртку: что-то толкнуло
снова,  приятное,  как  можжевеловка,  но  в  четыре  раза  крепче,   что-то
разливалось по жилкам. Маккавити в изумлении понял, что  источник крепости -
в нем самом. Черт подери, это не то, что он думал, это гораздо выше и левее,
- сердце, что ли? Нет, нет, это в голове, где-то внутри, свербит!
     - Эй, браток, - вполголоса сказал себе Маккавити, пытаясь отдышаться от
захватывающего восторга, - давай работай, дело делай!
     - Ты чего там? - спросил Лефевр из соседней комнаты.
     - Хрен знает что! - отозвался Маккавити невнятно.

     Рыжий Маккавити был похож на шершавую и тяжелую доску, с зазубринами, с
сучками. Лицо наглое, поперек носа и скулы - шрам,  в драке хватили. Прошлое
у  Маккавити было  темное,  свободное, и  из этой тьмы  и свободы  он  вынес
какой-то такой  секрет, который  и сделал его одним из ведущих специалистов.
Теперь  Маккавити  делал,  что  хотел:  он был великий  ходок  по  бабам,  в
свободное  время любил  надраться и подраться. Конкретный  человек  был этот
Маккавити, себе на уме, в двадцатом веке не удержать бы такого на службе. Но
теперь система  поняла, что строить  надо  из  кирпичиков, которые  хотят  в
разные стороны; это  и будет балансом,  это и будет удерживать  лучше всего.
Система была невыносимо  легка, именно  потому, что в ней были и такие люди,
как Маккавити. В разные стороны - и,  кажется, совсем не давит, присутствует
незримо. И  вот  теперь  Маккавити  что-то чувствовал. Он и  сам  не мог  бы
сказать, в чем проблема. Но она определенно была. Где-то  внутри. В нем. Еще
немножко, и  будет  поздно, вот  что  Маккавити  хотел  сказать  Лефевру, он
чувствовал, что  будет, и если бы знал, что так скоро, сделал бы что-нибудь.
Перевернул  бы лодку и  послал к ним  вертолет.  Убил бы  Штейнмана.  Но все
началось быстрее, чем он думал.

     -  Лефевр, -  сказал Маккавити. - Они перепилили  колючую  проволоку  и
плывут дальше в океан.
     - В чем проблема? - поинтересовался Лефевр. - Мы же будем их видеть?
     -  Мы-то  да, -  сказал  Маккавити. -  Их не будут  видеть Серпинский и
Бакановиц. Сейчас Бакановиц подумает, что Штейнман сдает его  Серпинскому, а
Серпинский - что Франческа...

     Он даже не договорил. Раздался звонок.
     - Элия Бакановиц, - сказали в трубке, смеясь. - Слушайте, Маккавити!
     Маккавити поморгал и схватил трубку. Он не ожидал так скоро.
     - Простите меня,  - вопил в трубку банкир.  - Я  знаю, что Серпинский и
эта женщина с самого начала следили за нами и все докладывали вам. Я признаю
свою вину,  но это не я,  честное слово,  это Штейнман меня на все подбивал.
Ей-Богу, я  не  так уж виноват.  Я  готов заплатить штраф, я сделаю все, что
угодно!
     - Ну! - рявкнул Маккавити. - Штейнмана мы обещаем найти и посадить, а с
вами разговор будет особый...
     - Да,  да, господин Серпинский, - доносилось  из  соседней  комнаты.  -
Именно  так, Бакановиц и  Штейнман - наши агенты.  Вы угадали. Вы  поступили
нечестно,  но, к  счастью,  дело  не  зашло  слишком  далеко, вы  не  успели
совершить преступления,  вы только взяли топор, а  за  преступные  намерения
уголовного наказания  не  предусмотрено. Вы  отделаетесь  штрафом, а  вашего
секретаря, Франческу Суара... мы накажем по всей строгости закона!

     Маккавити и  Лефевр бросили трубки, столкнулись в дверях, присели рядом
на порожек и долго хохотали, как одержимые, слабея от смеха.
     - Вот это комбинация!..
     Маккавити было так смешно, что он даже перестал следить за Франческой и
Штейнманом. А между тем они все удалялись, скользя по  апельсинным, душистым
водам  в океан  все дальше к горизонту, и  разговор у  них  там  пошел очень
интересный.  Это  был  разговор  "в  черной  дыре",  единственный  разговор,
которого не слышал никто, кроме них.

20
     - Мы  с тобой  прямо как  Кеннет Дарт, - сказал Штейнман. - Сколько ему
лет?
     - Наверное, лет сто, - пожала плечами Франческа. - Он поселился на яхте
еще до войны. Так и живет в море, акула информационная.
     - Романтично. Роза ветров, волны вверх-вниз.
     - Наши начальники нас не видят, - напомнила Франческа. - А ты, кажется,
хотел мне что-то важное сказать.
     - Да, - сказал Штейнман. - Я хотел  сказать,  что я люблю тебя. И хотел
узнать, кого именно. Кто ты?
     -  Я  никто,  -  учтиво  сказала  Франческа.  - Это  достаточно  трудно
объяснить.
     - Ты хочешь сказать, что тебя нет?
     -  Я  есть.  Но  во мне нет ничего личного.  Что в меня положишь,  то и
будет.
     -  А меня  вот  нет, - сообщил Штейнман.  - Мне меня втюхали, и я  себя
потребил.  В  детстве  я иногда представлял  себе, что  все вокруг  делается
исключительно для меня: все сговорились играть какие-то роли, у кого-то роль
больше,  у кого-то  - меньше. Я всегда понимал,  что это абсурд,  но в то же
время  постоянно  находил  этому   доказательства   вокруг   себя.  Особенно
подозрительны были ситуации с подарками,  когда  я  чего-то хотел втайне,  и
именно это мне дарили...  Что  толку быть собой, если себя-то я  и потреблял
все это время? Как мне стать?

     Это  было  несколько слишком  романтично и тоже  подозрительно отдавало
чем-то  общепринятым  -  то  есть,  в  понимании Франчески, враньем. Но  она
понимала и другое: кто плохо знает язык, объясняется как может.

     -  Теперь нам  остается только одно, - добавил Штейнман. - Наплевать на
начальство и найти русского вместе.
     Франческа хотела сказать,  что на  самом деле нет  никакого русского, и
что  начальство  уже  сдало  его  системе,  -  дело  нескольких  часов,  как
говорится, - но вместо этого заметила:
     -  Смотри,  небо на горизонте стало почему-то совсем  красное. И  океан
стоит, не волнуясь, как апельсиновый  сок в чашке на столе. Не  пора  ли нам
возвращаться.

21
     В том месте, где они  наконец выбрались на берег, не  было ни души: они
заехали далеко.  Так далеко, что ни один  дом, ни один  дым не  омрачал сини
неба, глади вод ни одна  рыбачья  лодка не мутила, и  сосны сплошной стеной,
как пальмы,  росли  вдоль  берега  до  самого  дальнего,  дикого  мыса.  Они
находились  на  дне  чаши,  образуемой   берегами.  Вода  в  этом  заливчике
прогрелась  и  просветилась до дна,  а само-то дно было шелковое, по нему  и
ступать было  страшно, - зыбкое, глядишь, ввернет тебя в нежный песок, а под
ним глубины темные, где спруты живут.

     Штейнман,  расплескивая блестящую  воду, вытащил  лодку на  берег. Куда
брести по этой жаре  - в  какую сторону  -  они, впрочем, не  знали. Немного
посидели на песке. От морского блеска  приходилось прикрывать глаза  руками.
Торфяной дым стелился по песку. Солнце растеклось на все небо.
     -  Я  предлагаю,  -  сказал   Штейнман,   -  выйти  на  шоссе  и  найти
ориентировочный  столбик.  Я  точно  помню,  что  мы  свернули к  морю около
столбика "179".
     -  Отлично,  -  одобрила  Франческа. - Шоссе все время  сте