только гадать, откуда он узнал, что Забродов именно глазеет по сторонам, а не занят чем-нибудь другим. - Действительно, ничего по-настоящему любопытного. Нищаешь, Марат Иванович. Кстати, тебе не приходило в голову, что твой бизнес, по большому счету, бесперспективен? Что такое антиквариат? Я имею в виду настоящий антиквариат, о котором только и стоит разговаривать. Это вещи, изготовленные, самое позднее, в конце девятнадцатого века. Ну, пускай в начале двадцатого. Объем этих вещей, особенно таких, которые до сих пор сохранили товарный вид и пригодны к употреблению, конечен. Вещи стареют медленнее, чем люди. Пока тот диван, что стоит у тебя на даче, станет антикварным, мы с тобой уже и помереть успеем.
     - Оптимист, - фыркнул Пигулевский. - Тот диван, о котором ты говоришь, антиквариатом не станет никогда.
     Дерьмо, даже если оно, скажем, окаменело и пролежало в земле десять тысяч лет, так и останется дерьмом. А мой диван даже не окаменеет, он просто развалится и сгниет, и произойдет это, надеюсь, еще при моей жизни. Нынче разучились делать хорошие вещи.
     - Тем более, - сказал Илларион. - Значит, твой бизнес бесперспективен не только для тебя лично, но и вообще.
     В глобальном, так сказать, смысле. Чем будут торговать антиквары через сто, пусть через двести лет? Пластиковыми ночными горшками? Да тебе уже сейчас, я вижу, туго с товаром приходится. Ни одного приличного раритета. А книги?
     Ну, что это такое?
     Он небрежно дотронулся до стопки потрепанных томиков серии "ЖЗЛ", выпущенных в начале семидесятых.
     - Да, - заливая кипятком заварку, согласился Марат Иванович, - с книгами стало плохо. Даже то, что есть, выхватывают из-под носа. Коллекционеры! Ты знаешь, - признался он, - ненавижу эту новую генерацию коллекционеров. Гребут все под себя, а зачем им книги? Они ведь их даже не читают! Все, что их интересует в книгах, это их рыночная стоимость. Пришел ко мне недавно один - знаешь, из этих, с цепью на шее. Я, говорит, папаша, хочу кабинет себе обставить, так ты мне, типа, подгони книжонок покрасивее, чтобы переплеты с золотом... Подгони! Слово-то какое нашел!
     - Ну а ты что же? - заинтересованно спросил Илларион.
     - А что я? Продал ему Большую Советскую энциклопедию. Переплет у нее - закачаешься, и сразу на три полки хватит. Хотел еще полное собрание сочинений Ленина продать, да он отказался - золота на переплете маловато.
     Илларион молча улыбнулся и с благодарным кивком принял курящуюся горячим паром чашку. Пигулевский уселся напротив него, поддел ложечкой варенье, запил его чаем и почмокал губами. Сделал он это как-то совсем по-стариковски, да и губы у него были нехорошего синеватого оттенка, и Илларион с большим беспокойством отметил про себя, что Марат Иванович начинает понемногу сдавать. Даже щегольской галстук-бабочка сегодня сидел на нем как-то криво, а под тонкой, как пергамент, и такой же коричневой кожей рук сильнее обычного проступали синие узловатые вены.
     - Что бизнес, - дуя на чай, пренебрежительно сказал Пигулевский. - Бизнес меня не волнует, на мой век богатых дураков хватит. Душа болит, Илларион. Все меньше для нее отдушин, а это, согласись, печально. Эх, молодость, где ты?
     Будь я помоложе, разве я бы тут сидел? Как подумаю, сколько бесценных книг прямо сейчас пропадает по чердакам и подвалам, сердце кровью обливается!
     - Брось, Марат Иванович, - сказал Илларион. - Все, что пропадает, спасти невозможно, так же как нельзя заработать все деньги, сколько их есть на белом свете. Брось, береги нервы. Расскажи лучше свою историю.
     - Так я же, можно сказать, и рассказываю, - старательно дуя в чашку, обронил Пигулевский.
     Илларион осторожно поставил на стол свою чашку и искоса посмотрел на Марата Ивановича. Пигулевский пил чай, так внимательно глядя в чашку, будто там лежало что-то очень интересное.
     - Так, - произнес Илларион. - По-человечески, значит, сказать нельзя. Надо, значит, подводить теоретическую базу. Ну-ну. Будем считать, что присказка уже исчерпана. Я жду сказки.
     - Есть шанс раздобыть кое-что интересное, - отбросив стариковское кряхтенье, сообщил Пигулевский. Глаза у него заблестели, как у молодого, что было верным признаком того, что Марат Иванович напал на свежий след. Или считал, что напал.
     - Это я уже слышал, - равнодушно сказал Илларион, - и слышал неоднократно. И ездил к черту на кулички по твоим советам не раз. Уволь, Марат Иванович, я ведь тоже не мальчик.
     Пигулевский сердито запыхтел, но справился с раздражением и скандалить не стал. Не стал он также напоминать Иллариону о том, что настоящие жемчужины его, Иллариона, богатой личной библиотеки были добыты именно по наводкам Пигулевского. Оба и так это знали, и в напоминаниях не было нужды. Забродов просто дразнил старика, и тот, вопреки обыкновению, на сей раз не счел нужным ему подыгрывать.
     - Ты слышал о графах Куделиных? - спросил он. - Была такая фамилия - не из самых богатых, не из обласканных, так сказать. Когда-то, по слухам, были сильны, а потом не поделили чего-то с царствующей фамилией и впали в немилость. Так вот, несколько последних поколений этих самых Куделиных безвыездно жили у себя в поместье на Брянщине.
     Род был достаточно просвещенный, и от тоски, от невостребованное? впали господа графы в то, что по тем временам считалось чудачествами. Парк регулярный разбили, да такой, что всем на зависть, а об их саде до сих пор легенды ходят среди специалистов. Но это нас, понятно, не интересует. Так вот, один из этих графов в незапамятные времена начал собирать библиотеку, сын продолжил, и внук тоже, и правнук... Пять поколений библиотеку собирали, представляешь?
     - Представляю, - сказал Илларион. - Представляю, что со всем этим стало году этак в восемнадцатом. Тогдашние борцы за победу мировой революции печки, наверное, топили книгами, боролись одновременно с холодом и с чуждой идеологией.
     - Это верно, - со вздохом сказал Пигулевский и вдруг оттолкнул от себя чашку. - Нет, не могу я! Как подумаю, сколько тогда всего погибло - и книг, и мыслей, и людей...
     Нынешней молодежи этого не понять. Им что гражданская война, что Пуническая - все одно... Но давай-ка не будем отвлекаться. Дело в том, что надежда есть. Слабенькая, но есть.
     Понимаешь, все эти годы за поместьем присматривали, присматривают и сейчас. Правда, в основном за садом, но и за домом тоже, в меру человеческих сил естественно. Живет там один старик садовник...
     - Садовник? - перебил Илларион. - Вряд ли садовник станет беречь книги каких-то графов, которые жили чуть ли не сто лет назад.
     - Фамилия садовника Куделин, - сказал Пигулевский таким тоном, будто вовсе не слышал последнего замечания Иллариона.
     Забродов присвистнул.
     - Подумаешь, фамилия, - сказал он. - Сколько крестьян носили господские фамилии? Откуда, по-твоему, на Руси до сих пор целые деревни однофамильцев?
     - Больше там Куделиных нет, - возразил Пигулевский, - если не считать его сына. Я понимаю, Илларион, все это кажется в достаточной степени фантастичным, но." Когда я был, например, в Чехии, нас возили на экскурсию в замок. Старый замок в горах, но до сих пор в превосходном состоянии.
     А знаешь почему? Его владелец - тоже, кстати, граф - с приходом к власти коммунистов никуда не побежал, а добился открытия в замке музея и сам работал там экскурсоводом. До самой старости работал, водил туристов по собственному дому, а в старости получил его обратно... Вот такая история. У нас, конечно, не Чехия, но все же... Угол там медвежий, могли и сквозь пальцы посмотреть.
     - Это у нас-то? - усомнился Илларион.
     - М-да, - сказал Пигулевский. - Ты прав. Надежда, сам понимаешь, умирает последней. Но ты, конечно, прав.
     Это просто легенда... Значит, не поедешь?
     - Тебе бы, Марат Иванович, в ФСБ работать, - сказал Илларион, - следователем. А еще лучше - вербовщиком.
     Умеешь ты без мыла в любую щель залезть, ох, умеешь! Поеду, конечно. Шансов что-то найти - один на тысячу, но это все-таки шанс. Чем дольше я буду сидеть и внушать себе, что это дохлый номер, тем сильнее мне будет казаться, что книги там есть и что без меня они действительно пропадут. Помнишь старую шутку, когда кому-то предложили в течение десяти минут НЕ думать о белом медведе с голубыми глазами? Подсунул ты мне голубоглазого медведя, Марат Иванович, спасибо тебе! Дорог там, конечно, нет?
     - Дороги есть даже на Колыме, - сказал Пигулевский и, подумав, добавил:
     - В некотором роде.
     - Вот именно, - сказал Илларион. - Ладно, рассказывай, как найти твоего графа, он же садовник.
     - А что я с этого буду иметь? - быстро спросил Пигулевский.
     - Половину расходов на бензин, - не растерялся Илларион.
     Марат Иванович обозвал его нахалом и, ворча, принялся рисовать карту на обороте какого-то старого, еще брежневских времен, плаката.

***

     У оперативника было длинное лило, состоявшее, казалось, из сплошных острых углов - острый длинный нос, острые скулы и острый, почти карикатурный подбородок. Глаза у него тоже были острые и холодные, как два торчащих из подтаявшего сугроба осколка бутылочного стекла. Не было в них ни доброжелательности, ни желания помочь любой ценой, и под взглядом этих равнодушных глаз не имевшая до сих пор опыта тесного общения с милицией Анна вдруг почувствовала себя до крайности неловко, будто сама была в чем-то виновата и не жаловаться пришла, а явилась по повестке на допрос.
     В углах тонкогубого рта оперативника можно было без труда разглядеть скептические складки, которым оставалось всего ничего, чтобы превратиться в гримасу откровенного неудовольствия. По всей видимости, оперативник считал, что имеет дело с очередной вздорной бабой, явившейся попусту отнимать его драгоценное рабочее время.
     - Итак, вы утверждаете, что яблоню у вас украли, - сказал он с таким выражением, будто намеревался вот-вот, буквально сию минуту, уличить Анну во лжи. - Выкопали ночью и увезли, так?
     - Совершенно верно, - ответила Анна. Из-за неловкости, которую она ощущала, ответ прозвучал излишне независимо и резко, едва ли не с вызовом.
     Оперативник протяжно вздохнул.
     - Но вы же сами сказали, что на месте яблони остался пень. Как вас понимать? Может быть, вы сначала сами разберетесь, выкопали ее или спилили на дрова? Скажем, сторож замерз и решил погреться...
     - В том-то и дело, что это не тот пень! - горячо воскликнула Анна. Оперативник поднял брови, изображая вежливое удивление, и Анна почувствовала себя полной идиоткой. - Это не тот пень, - упрямо повторила она, не зная, что еще сказать.
     - Выходит, кто-то выкопал яблоню, а на ее место посадил пень? - в голосе оперативника звучала откровенная насмешка. - Прямо Агата Кристи! Не слишком ли сложно, как вы полагаете? Выкорчевать взрослое дерево, да еще ночью, тайком, - это такая работа, какой врагу не пожелаешь. А тут еще и пень надо посадить, да так, чтобы было незаметно, что тут кто-то рылся! Это же физически невозможно - в темноте, через забор... Или вы подозреваете охрану?
     - Это ваше дело - подозревать, - сердито сказала Анна, чувствуя, что ничего не выходит.
     Оперативник снова длинно вздохнул и без нужды переворошил лежавшие на столе бумаги.
     - Ну вот что, - сказал он наконец, отбросив насмешливый, деланно вежливый тон. - Если вы будете настаивать, заявление я у вас приму, тем более что, как вы говорите, дерево это не простое, а... Простите, как вы выразились?
     - Памятник живой природы, - повторила Анна и сама почувствовала, как глупо и неуместно это прозвучало. - Всероссийского значения, - добавила она упавшим голосом.
     - Вот именно, - сказал оперативник. Он уныло покивал длинным носом и потер ладонью подбородок. - Тяжелое положение, - сказал он вдруг. - В городе такое творится...
     Воруют машины по пятьдесят тысяч долларов, и доллары тоже воруют, в подъездах грабят... Да что там - грабят!
     Убивают и фамилию не спрашивают. А вы говорите - яблоня. Нет, если угодно, можете написать заявление, будем разбираться, но шансы на успех... - Он развел руками. - Если честно, шансов никаких. Не думаете же вы, что злоумышленник потащит ваше дерево в аэропорт или, скажем, на вокзал. Нет, оно уже давно на месте назначения - либо в поленнице, либо в чьем-то саду, что мне лично кажется крайне маловероятным. Ну, допустим, я поверю в эту вашу историю с пнем, который, как вы утверждаете, от другой яблони. Да мне необязательно в это верить, это же очень легко установить. Допустим, я начну раскручивать охрану ботанического сада, допустим даже, что кто-то признается; мол, получил энную сумму от неизвестного мне лица, каковое ночью погрузило поименованное дерево в автомобиль, номера которого я не разглядел, и увезло в неизвестном направлении...
     Ну и что? Легче вам от этого станет? Да и не признается никто, улик-то никаких. Вот так обстоят дела, если честно.
     При всем моем сочувствии к вашему.., гм.., горю помочь вам ни я, ни кто бы то ни было другой просто не в состоянии. Это я вам неофициально говорю. А официально, повторяю, вы вправе подать заявление, а я не вправе его не принять. Ну, так как?
     Анна растерянно молчала. Это были именно те слова, которых она больше всего боялась. Пока оперативник ерничал, играл бровями и отшучивался - в общем, что называется, вертел вола, - у нее еще оставалась какая-то надежда, что, натешившись всласть, он все-таки поможет. Но теперь все вещи были названы своими именами, и разговаривать стало не о чем.
     - Но послушайте, - сделала она последнюю слабую попытку, - ведь это же не просто дерево! Не просто яблоня, а памятник! Чудо, если хотите. Чудо природы, чудо человеческого терпения и труда...
     - Да, - сказал остролицый опер, - я помню, вы говорили. Памятник живой природы всероссийского значения, охраняется государством. Чудо природы, да. - У нас тут недавно был один случай, тоже с чудом природы. Был у одной старухи козел. По ее словам, умнейшая была скотина. Все понимал, вот разве что говорить не умел да газет не читал. Дом сторожил, представляете? В магазин с ней ходил, сумки таскал. А потом его украли. Бабка, естественно, к нам, а что мы?
     Чем мы поможем? Пока она бегала, его, наверное, десять раз съели и косточки закопали. Я понимаю, конечно, что это вас мало утешает. Своя болячка всегда больнее, чужую пережить как-то легче... Но вы поймите, что нашим возможностям тоже есть предел. Помочь мы вам не поможем, зато жизнь отравим. Ну, напишете вы заявление, и начнется канитель: допросы, повестки, протоколы, подозрения, обидные намеки, копание в личной жизни - и вашей, и ваших коллег... А результат, поверьте, будет такой же, как если бы вы сюда вовсе не приходили. Вы скажете, что потомки, мол, будут нами недовольны. Что ж, очень может быть. Вы свое чудо природы не уберегли, я его не нашел... Но вы вот о чем подумайте: что скажут эти самые потомки, если я сейчас брошу дела о двух убийствах и четырех изнасилованиях и начну искать вашу яблоню? О кражах и ограблениях я уже не говорю. Современники у нас с вами, знаете ли, такие, что о потомках как-то даже и думать некогда.
     Он замолчал и стал демонстративно перекладывать на столе бумаги.
     - Охраняется государством, - повторила Анна. - Что ж, теперь я буду знать, что это просто слова. Пустой звук.
     - Насчет охраны - это не ко мне, - сказал опер, делая вид, что не понял ее. - С кем у вас заключен договор об охране? Вот к ним и обращайтесь с претензиями. Мое дело - найти, задержать и изобличить преступника. Да, кража из городского ботанического сада - это тоже преступление.
     Но что же вы мне предлагаете - мотаться по всем подмосковным деревням и дачным поселкам и инспектировать приусадебные участки?
     - Не знаю, - сказала Анна. - Мне почему-то кажется, что вы просто хотите от меня отделаться. И потом, что значит - мотаться и инспектировать? Вы что же, расследуете карманные кражи, проверяя содержимое карманов поголовно у всех москвичей и гостей столицы? Есть же, наверное, и другие методы...
     Длинное угловатое лицо оперативника приобрело кислое недовольное выражение.
     - Отделаться, - повторил он. - Ну да, именно отделаться. Я ведь этого и не скрывал. Именно отделаться, совершенно верно. - Избавить вас от пустых хлопот и нервотрепки, а себя - от бесполезной и очень трудоемкой работы, она же - мартышкин труд. Но решать, повторяю, вам. Хотите усложнить жизнь и себе и мне - валяйте, пишите заявление.
     - Я напишу, - решительно сказала Анна. - Извините, я все понимаю, но я же, помимо всего прочего, пришла к вам как официальное лицо.
     Оперативник окончательно помрачнел и буквально на глазах утратил последние остатки приветливости.
     - Это ваше право, - сказал он. - Ступайте к дежурному, он все оформит.
     Покинув отделение милиции, Анна остановилась на тротуаре, невидящими глазами следя за проносившимися мимо машинами и торопящимися по каким-то своим делам людьми. Ощущения, которые она испытывала, были самыми неприятными. Легкие казались забитыми канцелярской вонью, на коже ощущался какой-то липкий налет, которого там, конечно же, не было и быть не могло. Мимо проехал милицейский УАЗик. Анна проводила его взглядом и криво улыбнулась. Романтический ореол вокруг родной российской милиции, и без того достаточно тусклый, теперь окончательно развеялся. Это были просто мелкие чиновники со светлыми пуговицами, только и всего. Они точно так же целыми днями перекладывали с места на место бумажки и главной целью своей деятельности полагали не общественное благо, как казалось когда-то Анне, а собственные покой и благополучие.
     Ничего им не было нужно, кроме покоя, благополучия и порядка в их пыльных бумажках, и за дело они брались только тогда, когда у них не оставалось иного выхода - иными словами, когда посетителя не удавалось просто отфутболить.
     Когда Анна шла сюда, ее предупреждали об этом, а она, дурочка, не верила. Ну вот и убедилась...
     "Перестань, - мысленно сказала она себе, медленно бредя по улице в сторону метро. - Прекрати немедленно! Чиновники... Что ж, они и есть чиновники. По определению. Но в них, между прочим, иногда стреляют, и, если бы не они, здесь бы такое творилось..."
     Это помогло, но не очень. Обида все равно осталась, и Анна чувствовала, что не скоро сможет забыть это двойное унижение - сначала утром, в ботаническом саду, возле свежего пня, оставшегося на том месте, где еще вчера стояла яблоня Азизбекова, а потом в милиции, в кабинете остролицего опера. Да, и потом еще в дежурной части, где она писала заявление, а люди в форме обменивались у нее за спиной ироничными замечаниями... Разве такое забудешь! И то, что в них иногда стреляют, оправдывает их лишь частично.
     В обыкновенных людей, в обывателей, тоже время от времени стреляют, а они даже не имеют возможности выстрелить в ответ, потому что держать дома огнестрельное оружие им запрещает закон - тот самый закон, который не может и не хочет их защитить. Вот и получается, что прав сильный и наглый, а остальные дышат только до тех пор, пока на них не обратили внимание. Хорошо американцам! У них с этим делом все просто: забрался в чужой дом - не жалуйся, если получишь пулю в брюхо. Закон против этого не возражает.
     А что у них на улицах иногда стреляют, так разве у нас этого нет?
     Анна вдруг представила, как она застает некоего злоумышленника за выкапыванием бесценной яблони, выращенной покойным профессором Азизбековым, поднимает на уровень глаз тяжелый пистолет и нажимает на спусковой крючок.
     Она даже остановилась на несколько секунд, таким неожиданно мощным было незнакомое ей чувство ненависти - не раздражения, не гнева, а именно ненависти, холодной и расчетливой. От нее все тело разом сделалось легким, как воздушный шарик, мышцы живота свело от напряжения, кожа на голове съежилась, и Анне показалось, что она ощущает на своем теле каждый волосок в отдельности.
     Новое ощущение быстро прошло, Анна расслабилась, горько усмехнулась и двинулась дальше по уже просохшему, сделавшемуся из черного светло-